Александр Шестак | Зимние учеты егеря Макеича

Зимние учеты егеря Макеича

Александр Шестак

Широкие охотничьи лыжи легко скользили по уплотненному ветрами снегу, прикрытому тонким слоем легшей за ночь пороши. Вокруг загнутых кверху носов поочередно возникали маленькие буруны снежной пыли, которые веером рассыпались по сторонам, алмазными искорками играя  в лучах поднявшегося над лесом солнца. Сыромятные ремни креплений, плотно охватывавшие головки валенок, тихо поскрипывали в такт шагам.
Оглянувшись назад, на теряющиеся вдали параллельные линии от лыж, словно разрезающие пространство на две части, Макеич усмехнулся: «Вот и еще один след в жизни после меня остается».

Шутка получилась несколько грустной. Сегодня Макеичу исполнилось 70 лет. Семь-де-сят! Подумать только! Ему захотелось мысленно оглянуться назад на прожитое и увидеть там не только временные, недолговечные, до первого снега, отпечатки лыж, но и действительно что-то значимое, важное для него и для других людей, близких и незнакомых. И уже начали возникать какие-то обрывочные воспоминания, видения, как вдруг...

«Фл-т-т-т-т, фл-т-т-т-т!» - громкое хлопанье многих крыльев вдруг заставило его вздрогнуть и остановиться.
Черные краснобровые птицы, с причудливо загнутыми хвостовыми перьями, взрывали снежный покров в пыль и уносились прочь, в сторону недалекого леса: «Тетерева!» Зарылись в снег на ночь, спрятались от мороза в снежные норы, падая камнем вниз с веток берез, под которые, задумавшись о Жизни, въехал Макеич. Он пересчитал образовавшиеся лунки и, достав из нагрудного кармана лист бумаги и карандаш, аккуратным почерком вывел: «Четырнадцать тетеревов», поставив рядом с прямой линией, обозначавшей его маршрут, маленький кружочек.

День рождения егеря, а работал Макеич по сей день егерем в охотничьем хозяйстве, совпал с единым днем проведения зимнего  учета диких животных, из-за чего и пришлось ему оставить дома жену и сына с невесткой готовить праздничный стол, а самому отправиться в 25-градусный мороз на десятикилометровую «прогулку». Конечно, мог бы и не ехать, не студить старые кости, схитрить, оформить все бумаги дома, но привык Макеич все в жизни делать хорошо.

Спрятав бумагу и карандаш в карман, он натянул ватные рукавицы и начал размахивать руками, бить их друг о друга, о бока, стараясь отогреть быстро озябшие пальцы.

Стайка тетеревов расселась на вершинах берез по опушке леса, метрах в ста пятидесяти от Макеича. Слезящимися от легкого, но жгучего ветерка, дальнозоркими глазами он видел, как напряженно смотрели они в его сторону, смешно вытягивая шеи. Недалеко отсюда поле вдавалось в лес длинным языком. В последние годы колхоз его забросил, не распахивал, кое-где начали пробиваться березки, и тетерева облюбовали это место под токовище. Вот уже три весны Макеич сооружал там, из веток и соломы, шалаши-укрытия, и,  забравшись рано утром, задолго до рассвета, в один из них, с удовольствием наблюдал за забавными птичьими боями.  Иногда, воодушевленный весной и любовью, расфуфыренный  косач кружился перед скромно окрашенной самкой метрах в пяти от шалаша, и звуки его песни – страстного бормотания и чуфыканья, перекрывали даже гул пролетавшего реактивного самолета.

Шалаши Макеич ставил по просьбе охотоведа для приема иностранных охотников, но за три года у него на току был лишь один поляк, да и тот, так разволновался, что не попал в тетерева метров с двадцати. Глядя на его переживания по поводу промаха (Кшисек так швырнул дорогое с виду ружье о землю, что егерь забеспокоился, не сломалось бы) Макеич предложил поляку свою помощь в добыче трофея, на что тот очень обиделся, и даже перестал с егерем разговаривать.
Как объяснил в машине охотовед – это для иностранного охотника страшное оскорбление,  он никогда не возьмет трофей, не добытый лично. Макеич сильно удивился – приезжавшие к нему на охоту стрелки из Области, и даже из Столицы забирали все добытое егерем без всякого зазрения совести, иногда даже не поблагодарив.

Правда, обиды у Кшисека хватило только  дойти до машины, а там он, на ломаном русском, попросил Макеича дать ему пенделя под зад, и, подогнув колени, застыл, приготовился. Макеич сначала отказался, думая, что над ним подшучивают, но после горячей речи заждавшегося поляка охотовед пояснил (он по-польски понимал неплохо), что такой у них обычай – за промах нужно символически наказать стрелка. Макеич и врезал по подставленному заду, да так, что Кшисек чуть не упал, повернулся, даже кулаком замахнулся - больно, конечно, но потом рассмеялся, руку пожал. Свой народ, славяне.

Макеич угостил его хлебной, собственного изготовления, самогонкой, чистой как слеза – двойной перегонки. Всю дорогу домой в машине песни пели, когда слов не знали - мотив тянули, по плечам друг друга хлопали. Кшисек визитку оставил, в Польшу приглашал, все не верил, что Макеичу уже под семьдесят.

... Лес встретил егеря безмолвием. Под его пологом было теплее, но продвигаться стало намного труднее. Квартальная просека, по которой пролегал маршрут, заросла густым березовым и осиновым молодняком, и идти приходилось не по ней, а сбоку, по старому еловому лесу, обходя, иногда перелезая через частые выворотни и завалы бурелома, для чего нужно было снимать лыжи и брести по колено в снегу, неся их в руках.

Звериных следов в лесу попадалось, конечно же, гораздо больше, чем на поле, и вскоре карандашная линия на листе бумаги, изображавшая проделанный Макеичем путь и называвшаяся  мудрено: «Абрис маршрута», была вся испещрена стрелочками и буковками, означавшими пересечения с лосиными, кабаньими  и прочей лесной живности тропами. Животных, оставивших их, Макеич знал в прямом смысле слова в лицо.
Вот уже пятнадцать лет это был его егерский обход. Он проходил по нему во все времена года и в любую погоду, почти каждый день.
Кабанья тропа, обозначенная только что на абрисе стрелочкой и надписью: «Кб.-18»,  говорила Макеичу, что Хромоногая провела свое стадо, состоящее из двух свиней-двухлеток, одной трехлетки и их потомства, на подкормку. Все животные в стаде были родственниками Хромоногой: дочками, внучками и внуками, племянниками и племянницами, и даже внучатыми племянниками.
Саму Хромоногую Макеич увидел в первый раз четыре года назад, с вышки, построенной на подкормочной площадке, когда она была еще несмышленым сеголетком. Ногу свинья, наверное, повредила, попав в браконьерскую петлю, обрывок которой, болтался тогда на правой голени. Сейчас это было грозное мощное животное, весом килограммов под двести, знавшее в лесу все места, где можно найти еду, воду и безопасный отдых.

Прошлой зимой Хромоногую чуть было не застрелил с вышки австриец, принявший ее за секача. Макеич, по-немецки знавший лишь: «Хальт!» и «Хенде хох!», с трудом удержал Питера, возбужденно целившегося в свинью, и чуть было не нажавшего на спусковой крючок своего «Манлихера». «Гросс! Гросс!» - все повторял тот, и восторженно причмокивал губами.

Как потом объяснил охотовед, кабанов в Австрии и Германии  много, намного больше, чем в Беларуси, но вот размеры их не идут ни в какое сравнение. Для немца кабан в сто килограммов это очень большой экземпляр, что для нашего охотника - так себе, трехлетка.
Кабана Питер тогда все-таки добыл. Приходил на подкормку как раз такой секачек - трехлетка, почему-то без хвоста. Макеич так его и звал: «Бесхвостый». То ли волки отгрызли, то ли свои во время драки, то ли еще что. Жалко было отдавать его, да уж очень просил охотовед, план по валюте не выполнялся. Пришлось уступить.
А уж как рад был австрияк! Целоваться после выстрела кинулся. Перед отъездом подарил рюмок набор, под охотничий патрон оформленный, с надписью: «Калибр – 45» на боку, да пятьдесят марок сунул. Отказывался Макеич, отнекивался, но взял, конечно: «Не обижать же иноземца!» Рюмашки, правда, были размером с большой наперсток, никчемные, баловство одно, а вот марки немецкие пригодились. Поменяли их в банке, и вставил себе Макеич зуб спереди, а то уж больно некрасиво было улыбаться при людях, щербатому.

«Надо бы зайти на площадку, - подумал егерь. – Подсыпать зерна под навес». Крюк  от маршрута небольшой, не идти же потом специально.
Он свернул с квартальной просеки на незаметную дорожку, и минут через двадцать вышел на поляну, площадью соток в десять, бывший лесниковский сенокос. Посреди нее стоял навес – четыре столба с крышей, под который Макеич еще с осени навозил зерноотходов, не ахти каких, пустоватых, так, для привлечения, чтобы не забывали, где зимой подкормиться можно. Хорошего зерна, тонны четыре, закрыл под замок в хранилище, устроенное под вышкой, на краю сенокоса.
Куча зерноотходов, метра полтора высотой, лежала до ноября почти не тронутой, но с началом холодов была разметена кабанами за неделю. Макеич только диву дался. На время гона, в декабре, звери отошли, а после его окончания снова вернулись, и сейчас ложились после кормежки в густом ельнике, метрах в ста от сенокоса.

Снег на поляне был утоптан копытами, и она напоминала цирковую арену. Сняв лыжи, Макеич открыл хранилище и, достав железное ведро, палкой постучал по его дну. Это был условный сигнал для кабанов: мол, «пожалуйте на обед, кушать подано».
 И действительно, не прошло и пяти минут, как в ельнике, на краю поляны, раздались глухой, утробный рык свиноматки и повизгивание поросят, а затем самые голодные сеголетки выскочили на сенокос и остановились, глядя, как Макеич выносит зерно, похрюкивая от нетерпения. Насыпав ведер пятнадцать под навес и вокруг него, Макеич закрыл хранилище и, отойдя на противоположный край площадки, стал наблюдать за кормежкой зверей.
 Сеголетки и прошлогодки ринулись  к кучкам зерна и, перебегая от одной к другой, повизгивая, зачавкали кормом. Свиноматки, хоть и вышли из леса на открытое пространство, идти к навесу не торопились, настороженно поглядывая на Макеича. Среди них размерами выделялась Хромоногая. Минут через пять, хрюкнув по-особому, она дала сигнал, разрешая остальным взрослым начать кормежку. Неторопливо, с опаской, они подошли к навесу и,  отгоняя мешавших поросят, стали подбирать зерно.
 С восторгом и умилением, словно это были его дети и внуки, Макеич наблюдал за этим, не всем людям доступным, зрелищем. Пару раз в прошлом году он привозил на импровизированное представление гостей из Города и Области, а один раз даже организовал съемки для телевидения, но после того, как обнаружил на площадке кровь от браконьерских выстрелов, решил: «Больше никаких гостей».

Медленно, стараясь не шуметь, чтобы не распугать кабанов, Макеич, пятясь задом, скрылся среди елок, встал на лыжи, и снова двинулся по маршруту.
Солнце, достигнув зенита, пробилось сквозь суровый мороз чуть теплыми лучиками, робко лаская морщинистое лицо старого егеря. Макеич залюбовался вдруг открывшейся ему красотой зимнего леса.
Трудяга ветер, подрядившийся вчера выбелить снегом стволы строевых сосен, не рассчитал свои силы, и за ночь справился лишь с фасадами  и крышами-кронами, которые переливались на солнце ослепительно сияющими алмазными россыпями. Оставшаяся нетронутой с трех сторон, ноздреватая, словно изборожденная глубокими морщинами, кора, темно-коричневая у земли, ближе к верхушкам деревьев плавно переходила в красно-оранжевую гладкую, блестящую кожицу. Сочная зелень хвои  проглядывала из-под толстого, небрежно положенного слоя снежной пудры.
Все это создавало такое приподнятое, радостное, по-детски беззаботное настроение, что Макеичу захотелось, вдруг, запеть веселую песню, или даже просто крикнуть: «Ого-го-го!!!» И он уже набрал в легкие побольше воздуха…да закашлялся, и кашлял долго, надсадно, до слез – видно, что-то попало  горло.
«За следами гляди», - сурово приказал он себе, откашлявшись, потом улыбнулся, и тронулся дальше.

Впереди, между колоннами сосен, засинело небо. Снова тронул раскрасневшееся лицо жгучий морозный ветерок, и вскоре Макеич выехал на берег скованной льдом речки.
Посреди русла из снега торчали осиновые ветки – вершина заготовленного на зиму подледного запаса корма бобровой семьи.
Макеичу нравились эти трудолюбивые зверьки. В последние годы, с падением спроса на мех, количество их заметно увеличилось, чему свидетельствовали многочисленные стволы осин и берез, сваленных бобрами вдоль берегов реки. Диаметр некоторых достигал шестидесяти сантиметров, и Макеич только диву давался: «Это какое же надо терпение иметь, чтобы зубами перегрызть такую махину?!»
Нынешней осенью, неторопливо шагая по тропинке вдоль реки, Макеич услышал странные звуки. Подкравшись, он увидел грызущего дерево большого, темного, почти черного бобра,  и долго наблюдал за ним. Стоя на задних лапах, опираясь на  широкий, толстый хвост, тот, слегка склонив голову набок, огромными передними зубами-резцами откусывал и выплевывал кусочки древесины, понемногу продвигаясь вокруг ствола. Осина была толстой, сантиметров сорок в диаметре, и Макеич не стал дожидаться нескорого конца работы, решив проверить, на какое расстояние он сможет подкрасться к животному.
Погода способствовала -  день был пасмурным, безветренным.

Затаив дыхание, тщательно выбирая место, куда поставить ногу, замирая, когда бобр прекращал свое занятие и принюхивался, Макеич подошел к нему метров на семь, как вдруг под сапогом предательски треснула ветка. Зверь замер, повернулся в сторону егеря, несколько секунд близоруко всматривался, смешно шевелил ноздрями, потом опустился на четвереньки и быстро юркнул в воду. Спустя несколько секунд  он вынырнул ниже по течению и, выставив над поверхностью реки лишь верхнюю часть головы, недоуменно смотрел на Макеича, очевидно стараясь понять, что за существо нарушило его трудовой процесс. Потом резко нырнул и, громко хлопнув хвостом по воде, скрылся окончательно. Вспомнив эту встречу, Макеич невольно улыбнулся: уж больно забавно выглядел бобр на суше.
«Лежит себе сейчас в норе подо мной, спит, наверное, и не слышит, как я еду. А может слышит? Думает, чего это Макеич тут разъездился?» Представив себе удивленного бобра, Макеич еще шире улыбнулся.

Скатившись в неглубокую ложбинку и с трудом -  лыжи скользили назад, пришлось снимать, поднявшись на другую ее сторону, Макеич вдруг услышал громкий плеск воды и звуки ломающегося льда за излучиной реки. Сбавив ход, он тихонько объехал куртину густого ельника и …
 Сердце сжалось от открывшейся его взору картины.

На другом берегу стояли два лося, судя по размерам – молодые, этого года рождения, но уже длинноногие, горбоносые. Прядая крупными ушами, они тревожно смотрели вниз. А в воде, метрах в трех от края, билась, ломала лед, пытаясь выбраться на него, их мать, крупная лосиха. Судя по диаметру проруби, это продолжалось уже довольно долго. По-видимому, лоси хотели перейти реку,  и  шедшая впереди мать провалилась.
«Чем же тебе помочь, милая?» - с горечью подумал Макеич. Он читал в газетах о случаях, подобных этому, но там всегда оказывалось много людей, крепкие веревки, иногда даже автомобили, с помощью которых вытягивали на сушу попавшее в беду животное. Ничего подобного здесь не было, и оставалось надеяться лишь на то, что лосиха выберется сама.

Глубина реки не позволяла ей опереться копытами о дно, быстрое течение  тянуло вниз, и животному приходилось постоянно грести. Несколько раз она пыталась выбраться на лед, опираясь передними ногами, но тот, не выдерживая тяжести, проламывался.
Выбившись из сил после десятка безуспешных попыток, лосиха положила голову на край полыньи, громко отфыркиваясь. Видно было, что она с трудом удерживается на плаву.
Один из лосят вдруг жалобно, совсем по телячьи, «мэкнул». Этот звук словно подстегнул мать. Она снова и снова начала взбираться на ломающийся лед. Вот уже берег рядом, но он очень крут и обледенел, копытам не зацепиться и они соскальзывают.
«Давай, милая, давай!» - молил лосиху Макеич. – Выбирайся, ну, пожалуйста, не сдавайся!»
Лосиха снова сделала попытку зацепиться, это ей почти удалось, она уже грудью выбралась из воды, но опять соскользнула, хлебнула воды, закашлялась, зафыркала, захрипела.
«Утонет! Утонет ведь! – горько подумал Макеич. – И я ничем не могу ей помочь!» Он в досаде сорвал с головы шапку и швырнул на снег.
Заметив  движение, лосята настороженно повернулись в его сторону.
«И эти ведь могут не выжить без матери! Эх, была, не была!»

«А-а-а-а!!!» - Макеич выскочил из леса на берег, громко крича и размахивая руками. Лосята развернулись, и широкой рысью бросились к недалекому березняку. Лосиха, внезапно увидев человека так близко, в ужасе рванулась на берег, вложив в этот рывок все силы. Зацепилась передними копытами за какую-то расщелину, подтянулась,  заскребла по окрайку льда задними, оттолкнулась, и … выбралась наверх.
Пройдя метров десять, она остановилась и так стояла несколько минут. Бока ее ходили ходуном, голова была опущена к земле.

От нахлынувшей радости у Макеича на глазах выступили слезы, он бормотал что-то бессвязное, судорожно сжимал в руках толстые ватные рукавицы.
На краю березняка, осторожно ступая, появились лосята. Недолго постояв, они подошли к матери и  ткнулись носами в ее шею. Лосиха глубоко вздохнула, что-то фыркнула и, пошатываясь, медленно побрела к лесу, сопровождаемая потомством.
Макеич с умилением наблюдал за ними. Он был счастлив.

Вечером, лежа в постели, разомлев после сытного праздничного ужина, Макеич радостно вспоминал этот день, и перед его глазами вновь вставала эта светлая картина: лосиха и ее лосята, медленно бредущие к лесу. А в ушах звучал тихий шорох лыж, разрезающих пространство на две части и оставляющих еще один след в его жизни...

Материалы: http://www.wildlife.by/node/14740