Библиотека | Раритеты

Сигизмунд Дичбалис | Детство, отрочество, юность не по Льву Николаевичу Толстому

Сигизмунд Дичбалис (А. Дубов). «Детство, отрочество, юность не по Льву Николаевичу Толстому». Воспоминания
От издательства почти полвека слова: «власовец», «преступник и предатель» были синонимами. Немногие задумывались над тем, насколько это правомерно. Большинство из нас «если что дают». Впрочем, никто нас винить за это не собирается...

Можно сказать – и это будет правдой – что Сигизмунд Дичбалис власовец (или бывший). Но в названиях и «ярлыках», часто кроется подвох: они как-то заставляют забыть о том, что за ними – живые люди с их жизнью, с их неповторимостью. Поэтому мы издаём эти мемуары вовсе не преследуя цели оправдать или обвинить, или даже «оценить» как-либо власовское движение. Мы никак не считаем себя вправе чтобы-то ни было определять. Перед нами – воспоминания человека, прожившего яростную жизнь, в которой страдания, смертельный риск, равно как и сама смерть, были «нормой» повседневности.

И эта жизнь вобрала в себя жестокий вихрь событий, которые сотрясали нашу Родину и весь мир не один год. Дорога этой жизни пролегла не в стороне от происходящего, но пошла прямо сквозь ад Великой Отечественной. Верным ли был лично для Сигизмунда избранный им (или выпавший ему) путь – не нам судить. Это Бог рассудит! И это суд единственно истинный!

Перед нами – поразительная судьба, в ней немало эпизодов, каждого из которых хватило бы на целую повесть. Но поразительно ещё и то, какую преданную любовь сохранило человеческое сердце к своей Отчизне, и родному городу, даже к своим одноклассникам; ведь никто не остался забыт... И как влекло этого человека на Родину, где до самого последнего времени с ним бы непременно расправились самым жестоким образом!

Почти полвека прожить оторванным от всего родного... Эта долгая-долгая оторванность ощущается даже в языке, в речи автора мемуаров. И мы решили многие из этих, приобретенных в разлуке, неправильностей оставить, чтобы сохранила книга вот этот – чрезвычайно ценный – характер живого разговора. Что же касается содержания, то нам представляется, что оно тоже о России, и хотя человек живёт в противоположной части земного шара, это – русская судьба, в которой посвоему отпечатлена история и судьба Родины.

Детство часть первая здровым и крепким. И вот в этот-то момент она и поскользнулась!
Зима 1922 года. 18 января.

Снежинки покрывают вчерашнюю гололедицу тонким покровом сухого снега. Высокий, стройный мужчина и молоденькая женщина осторожно идут по улице, весело болтая друг с другом. Она одета в меховую курточку, петлички которой не сходятся с пуговицами из-за её положения. Он в военной форме, поддерживает свою подругу под руку, готовый подхватить её в случае надобности. Они возвращались домой после посещения врача, уверившего их, что всё в порядке, и что скоро их будет уже трое!

Молодая женщина, только что закончившая мединститут с дипломом педиатра, весело говорит мужу, как она будет смотреть за ребёнком, который, с её знаниями, просто будет расти здоМуж подхватил её ещё до приземления, но, потеряв равновесие, сам как-то тяжело и неуклюже навалился на беременную жену. Он сразу же поднялся, но она, застонав, просила его не поднимать её, чувствуя, что происходит то, что должно случиться только недели через две.

На проходивших мимо санях, сам погоняя лошадь, довёз её муж обратно до госпиталя, из которого они только что вышли. Сдав её под опеку врачей, которые не ожидали чего-либо хорошего, выслушав, что и как случилось, он стал заполнять анкету: «Пострадавшая – Янина Николаевна Дичбалис, 1900 года рождения, полтора года замужем. Сопровождающий – Анатолий Сигизмундович Дичбалис, её муж. Оба прописаны и проживают по адресу – Казанская ул., д. 6, кв. 44». История её беременности уже была в руках врачей. Написав короткую записку для матери жены, он завернул её в лист бумаги и, написав крупными буквами «Передник Валерия Антоновна, Казанская 6/44», отослал с посыльным теще.

Сев на скамейку в комнате ожидания и опустив голову на руки, он стал ожидать приближающиеся плачевные новости. В голове его проносились воспоминания последних лет, когда он, будучи командиром батальона, защищал молодую Советскую Власть от всех тех, кто не был согласен с этой властью и её идеями и стоял на её пути. Бои прошли, и, будучи в госпитале с каким-то ранением, он познакомился с молоденькой студенткой Мединститута, обходившей палаты вместе с врачами госпиталя.

Его высокий лоб, голубые глаза и долгие интеллигентные разговоры с ней привели к «совпадению характеров». Помолвка, свадьба... И уже закончившая институт Янина и офицер-литовец стали мужем и женой.

Первое время было не до отцовства или материнства, надо было заканчивать незаконченное. К тому же мать Янины, Валерия Антоновна, не могла терпеть его: «Ну, зачем нам в семье иметь какого-то литовца?» – возражала она дочери. Но брак был давно зарегистрирован. Как-то удалось ему убедить тёщу, что он любит её дочь и будет ей хорошим мужем. Он был старше жены на пятнадцать лет. Любя горячо друг друга, хоть и ужасные были времена, захотели они иметь ребёнка. Вот ещё пара недель и их надежды и мечты превратились бы в счастливую быль. И, вдруг, случилось такое! В своем безнадёжном забытьи не заметил Анатолий, как к нему подошла теща и, прикоснувшись к его поникнувшей голове, объявила с чувством сильного разочарования в голосе:

«Это хулиган мальчишка».

Этого «хулигана», абсолютно не пострадавшего от отцовского веса, досрочного рождения и всего вокруг происходившего, назвали в честь деда по отцу Сигизмундом.

Этот Сигизмунд, или как его называла мама «Зыгмусь», дожив до старости задумал изложить свои воспоминания на бумаге (как и все старики с интересным прошлым). Его мемуары военных лет были изданы под псевдонимом «А.ДУБОВ». Приключения в далёкой Австралии, куда занесла его судьба, были изложены на сорока шести страницах в виде письма к одноклассникам в СанктПетербурге.

Но какое-то чувство незаконченности во всём этом побудило его друзей настоять на том, чтобы он написал историю своего детства и школьных дней. И вот, полувспоминая, полуповторяя то, что ему помогли вспомнить его найденные друзья детства, во время поездок в Россию в 1992 и 1993

годах, набросал он ещё несколько строчек, с помощью которых уже легче создаётся «портрет обыкновенного человека, но с интересными поворотами судьбы».

«Хулиган мальчишка» – эти слова приходилось мне слышать от бабушки много-много раз. И то предисловие, которое вы только что прочли, тоже вспомнилось благодаря её многочисленным пересказам того, что произошло в эти роковые дни.

О своих первых шести месяцах жизни я знаю очень мало. В конце июня 1922 г. случилось то, о чём мне старались не рассказывать и, собрав в памяти кое-какие отрывки из услышанного, я написал эту часть, но за абсолютную точность описанного не ручаюсь.

Пришло письмо от адвоката из Литвы. Отошёл в лучший мир мой дед, оставив своим детям довольно солидное наследство. Требовалось присутствие моего отца для законного разделения оставленного. Отец оформил отпуск-увольнительную и, доехав до какого-то пограничного пункта... пропал!

Письма шли из Литвы одно за другим с запросами: почему отец не приезжает и тем задерживает раздел наследства. На все справки, адресованные в пункт перехода границы, приходили стандартные ответы: «Такой-то пропущен через границу тогда-то. Место нахождения неизвестно».

Вот так-то и осталась молодая жена и мать в каком-то неопределённом положении. То ли муж бросил её и сына, то ли его «прихлопнули» на границе и не говорят об этом, то ли он арестован и сидит где-то как изменник Советской власти, которую он так преданно защищал?

Об этом мать и бабушка, конечно, говорили между собой много раз, но если это было в моём присутствии, разговор шёл по-французски и я ничего не понимал.

Я сам исключаю последний вариант – до самой её смерти в 1935 году, несмотря на заполнение множества анкет, мать правдиво отвечала на вопросы о местонахождении её мужа – «неизвестно» – и её никогда за это не беспокоили. Значит, он не сидел! Первый вариант – побег, тоже не подходит; побег офицера из части не остался бы незарегистрированным в местах всё знающих, и мать пострадала бы как соучастница. «Прихлопнули» по недоразумению и не признались в ошибке – таков мой вывод, основанный лишь на предположениях.

Как бы там ни было, но отца своего с тех пор я не видел. Как перебивалась мать, до самой смерти не вышедшая замуж, сказать трудно. Младенцу и ребёнку жизнь представляется в радужных красках, независимо от того, что происходит вокруг. Да и память о тех временах увяла.

Первые подсознательные проблески о различных несвязанных вместе картинах в разных местах России и самых разнообразных ситуациях возникают у меня как в каком-то калейдоскопе.

Здесь надо объяснить, что маму к этому времени по приказу «вышестоящих» «изъяли» из медицинской профессии, и она оказалась, по их воле, в каком-то начальствующем положении в Управлении то ли Кировской, то ли Октябрьской железной дороги. Кажется, какое-то время вся семья жила в специальном вагоне, половина которого была превращена в контору. Вагон отцепляли на разных станциях, и мать проверяла работу местного начальства, приходившего в её «кабинет».

Вот, сижу я на подоконнике полуподвального помещения (почему-то мне кажется, это было в городе Саратове, на Волге) и повторяю без устали: «Домой хочу, домой хочу, домой хочу...» Кажется, я жил у знакомых – у бабушки была какаято заразная болезнь.

* * *

А то, бегаю по перрону станции с местными ребятами между лотками со всевозможными лакомствами и яствами: урюк, кумыс, имбирь, кишмиш и другие восточные диковинки. Наверное, где-то за Алма-Атой!

* * *

Ездил я с бабушкой и по деревням в летнее время. Одна такая поездка чуть не стоила мне жизни. Где-то на юго-востоке подхватил я от комаров тропическую малярию и... уже «доходил до ручки». Температура выходила за пределы выносливости тела, а потом меня трясло, как будто я сидел голышом на льдине. Доктора поблизости не было, и бедная моя бабушка уже потеряла надежду привезти меня к матери живым. И вот, откудато пришла старенькая крестьянка и, передав моей бабушке пучок молодых листьев сирени с наказом заварить из них крепкий настой, исчезла, сказав на прощание: «Мальчик умирает. Пусть пьёт заварку, может и выживет». Я до сих пор помню ужасную горечь этого отвара. Но «мальчик выжил!»

* * *

В другой раз, был я в гостях у друзей нашей семьи, не помню у которых.

Было ужасно жарко по ночам. Я и их сынишка спали на полу в той же комнатушке, что и его родители. И вот тут-то и сработал инстинкт у двух пацанов – мы понимали, что там, на кровати, происходит что-то, о чём спрашивать не полагается.

Луна светила прямо в окно, заливая комнатку серебряным светом.

Притворяясь спящими, мы следили за каждым движением взрослых, и при свете луны я впервые увидел совершенно нагое тело женщины. Почему такие вещи не забываются?

* * *

Не всё время разъезжала мать по просторам Советского Союза, вспоминаю моменты, когда она и дома просиживала ночи напролёт за накопившимися отчётами.

Помогал и я! Перед глазами – стол, заваленный какими-то книжками. У меня в руке штамп, передо мною подушечка для печати, и я сосредоточенно луплю по отрывным листкам наваленных блокнотов до тех пор, пока моя рука не начинала «голосовать» против этой «непосильной» работы. И я, подсчитывая в уме, сколько ещё осталось, смотрю, на мать, склонившуюся над горой других, уже больших книг.

* * *

Вспоминаются и приятные моменты. Зимой катался я с мамой на санках. Однажды вернулись мы с ней домой и я заметил, что, сдав меня на руки бабушки, она возвращается назад к своим друзьям, с которыми мы только что были вместе. Я устроил сцену: «Хочу с тобой!»

Мама объясняла, что уже поздно, пришло время идти в кровать, а перед сном почитать «Белый Клык» Джека Лондона (как сейчас помню!). Разозлившись, я, чтобы обидеть её, заявил, что не только эту книгу, а вообще ничего с этого момента читать не буду! (Я тогда был дошкольного возраста и уже научился читать – правда, с материнской помощью – так прилично, что потом меня приняли сразу во второй класс). Тогда мама, уже почти за дверью, сказала: «Этим ты повредишь только сам себе!» – и ушла, оставив меня с бабушкой и с нахлынувшими на меня философскими мыслями.

Кончилось тем, что, не захотев «повредить сам себе», я прочёл всю книгу до конца и все ещё хорошо помню этот вечер.

* * *

По понятной причине остался в моей памяти ещё другой момент: у нас вечеринка – не то Новый Год, не то день рождения мамы. Гости потягивают вишнёвую настойку, огромная бутыль которой приготовлялась ещё как только поспевала вишня, а мы – дети гостей и я – носимся вокруг стола, заставленного всем, о чём по будням даже и мечтать не положено. Стараясь отличиться и просчитавшись на повороте, я врезался лицом в угол стола и выбил несколько зубов, к счастью молочных. Не стоит объяснять, что я испортил всем этот вечер.

* * *

Однажды, где-то на даче, ловил раков. Хорошо помню совершенно прозрачную воду. Каждая деталь подводного ландшафта была как на ладони. Надо было, конечно, двигаться медленно, против течения и внимательно обглядывать каждый крупный камень под водой. И вот, почти всегда с теневой стороны, торчит хвостик рака. И если глубина воды не превышает длины руки, надо схватить его за шейку и, избегая его внушительных клешней, вытащить из-под камня, положить в сетку или сумку, а затем искать следующего.

Так протекали мои дошкольные годы, а то и каникулы первых классов школы. Тут наступает в моей памяти пробел, заполнить который я надеюсь только с помощью моих школьных друзей. Я уже выслал им «S О S» – сигнал и жду их шпаргалок..

Первое осознание значения слова «смерть», получил я ещё в дошкольное время.

Я был, опять с бабушкой, где-то в районе, где прошли тяжелые бои с «Белыми» (ещё в послереволюционное время). Помню... глубокий овраг, где в компании деревенских мальчишек я занимался тем, что было нам строго запрещено. Мы вели «раскопки». То здесь, то там, находили мы патроны, пустые пулемётные ленты, штыки и другие реликвии послевоенных времен.

Однажды, на самом краю этого обрыва, собрались мы – мальчишки и, как-то случайно, попавшая в нашу компанию девочка, для своего рода соревнования: кто сможет отличиться наиболее длинной струйкой содержимого своего мочевого пузыря. Участники выровнялись и по команде дали залп. К нашему удивлению, присевшая на корточки девчонка заметно выходила вперед... Не веря своим глазам, один из мальчишек подошёл совсем близко к краю обрыва, чтобы заглянуть, нет ли тут какого подвоха. Под его весом земля поддалась, и он начал сползать вниз, хватаясь, чтобы удержаться за что попало. Раздался ужасный взрыв. Никто из нас наверху не мог потом вспомнить, как мы добрались до деревни и рассказали об этом. Только на следующий день вышел я из хаты, в которой мы жили, и, всё ещё потрясённый случившимся, зашёл с бабушкой в дом семьи убитого осколком снаряда мальчика.

Открытый гробик стоял посреди комнаты, проходя мимо, увидел я посиневшее личико бедного парнишки и, задержавшись на несколько секунд, чтобы проглотить ложку сладкого риса с изюмом, стоявшего на столе среди другой поминальной еды, вышел на улицу, всё ещё видя перед глазами его изуродованное взрывом лицо.

Не все мои похождения заканчивались таким трауром.

Каким-то случаем очутился я под присмотром бабушкиной родни в Гатчине. Пробыл я там или довольно долго, или хулиганил я так часто, что короткое время показалось мне вечностью. Там я изрезал ножом старинный кожаный диван, там я дёргал за волосы старушку, которая была прикована к креслу, разбитая параличом, там я поотбивал головы всем гномам в садике и там меня укусила собака – огромный бульдог с мёртвой хваткой. Всё это мне хочется забыть. Просто стыдно за такое поведение, чуть ли не шестьдесят пять лет назад.

Но вот, о чем я расскажу сейчас, случается довольно редко!

Меня послали в магазин за какой-то мелочью, и так как не нашлось мелких денег, мне доверили целых десять рублей. Не знаю, каков был курс доллара в те времена, но для меня это была огромная сумма.

Вышел я из калитки, зажав эту десятку в кулаке, но, когда дошёл до лавки – минут через двадцать, в кулаке её не было. Потрясённый случившимся и обдумав ситуацию, решил я пройти назад тем же путём, которым шёл в магазин. А надо сказать, это был путь не прямой! Как сыщик, заглядывая за каждый камень, столб и пучок травы, доходил я уже до калитки, из которой вышел как с час, обдумывая, как объяснить пропажу денег, как что-то заставило меня повторить опять дорогу к магазину. По улице проходили люди, и мне стало понятно, что десятку мне не найти.

Полный решимости сказать правду и принять наказание я пошёл домой. Когда, уже открыв калитку, я в последний раз обернулся – чуть ли не под ногами лежала моя десятка! Пришлось опять бежать в лавку, купить что было нужно и, придя домой, выслушать наставления за долгое отсутствие. Ух, ну и повезло!

Уже будучи в школе, в начальных классах, я всё же отличался отнюдь не образцовым поведением. Как-то раз дошло до того, что пригласили мою маму посидеть на уроках и самой увидеть, как ведёт себя её сын. Этот случай запечатлелся в моей памяти как на снимке. Был урок русского языка. Нам надо было приводить примеры фраз с глаголами, наречиями, деепричастиями и другими «трудностями», которые я ещё и теперь не оченьто хорошо усвоил. А тогда? К недоумению всех моих друзей по классу и учительницы русского языка, я не дал повода маме за меня краснеть. Я приводил такие сложные, и в то же время правильные примеры из детской художественной литературы, которую впитывал в себя под руководством матери дома, что мама рассказывала потом бабушке, как учительница призналась ей, что никак не может объяснить случившееся. К сожалению всех, на другой день я был опять и невнимателен, и рассеян без всякой на то причины.

Мать меня наказывала, но не телесно. Однажды, она пришла с работы, как всегда уставшая и с напряжёнными нервами (как мне удалось понять тогда из её домашних разговоров с бабушкой, происходила какая-то «чистка» на службе; поступали доносы и клевета от старающихся выслужиться, каждый и каждая опрашиваюсь какой-то комиссией и, как говорили, положение было серьёзным), и ей пришлось выслушивать жалобы бабушки на моё поведение. Она позвала меня в спальню, спросила меня, признаюсь ли я в том, о чём пожаловалась бабушка и, взяв ремень в руки, приказала мне снять штаны и лечь на кровать. Пальцы мои не могли найти пуговиц. Найдя их, не могли расстегнуть. Когда штаны были уже на полу, мой умоляющий взгляд с надеждой был обращён к маме. «ЛОЖИСЬ!!» – грозно прозвучал её голос. Я забрался на кровать и, всунув голову под подушки, чтоб как-то избежать чувства стыда и оскорбления, и приготовился к ударам ремня, которых я ещё никогда не испытывал. Прошло несколько долгих секунд, потом ещё несколько. Я высунул голову из-под подушек, матери в комнате не было!? Пролежав в ожидании наказания ещё немного, я оделся и вышел в столовую, которая служила мне «кабинетом и спальней». Мать посмотрела на меня добрыми глазами и сказала чтото вроде: «Мне жаль твоего самолюбия, не доводи меня до исполнения такого наказания».

Это на меня подействовало. До самой её смерти и потом я всё вспоминал эту унизительную сцену снимания штанов.

Не так была сентиментальна моя бабушка. Помню, как во время домашних занятий учил я какие-то стихи и, каждый раз, когда я забывал то слово, то фразу, кухонное полотенце в руках бабушки, с завязанным узлом на конце, опускалось на мою спину с довольно порядочной кинетической энергией! Но «избиением дитяти» назвать это было нельзя! Бабушка любила меня тоже, но по-своему.

Но, всё же, заработал я от матери пощёчину однажды. Не оплеуху, свалившую меня с ног, а так, шлепок по левой щеке, которая горит у меня и сейчас от этого воспоминания.

Шли мы с мамой по улице – это было где-то за «Гостиным Двором» – и я начал напевать блатную, всем тогда известную песню: «...По улицам ходила большая крокодила, она, она, голодная была...» Мать остановилась и спросила:

– Кто научил тебя этой песне?..

Почувствовав, что дело дрянь, я почему-то гордо заявил:

– Я сам написал её. – (А мне было лишь лет восемь). Вот тут-то и шлёпнула меня мать по щеке, добавив:

– Всё прощу, но ложь – никогда!

Эти слова были моим семафором до тех пор, пока я сам не понял, что врать можно, но только когда это просто необходимо для спасения своей шкуры. И без вреда для других!

Мои последние воспоминания о маме – не совсем приятные, но это было!

Она заболела чем-то, что скрывали от четырнадцатилетнего мальчишки. Ей делали операции, высылали в Алупку или Алушту на выздоравливание. Наши две комнаты были заполнены всякими кактусовыми растениями, сок которых должен был быть полезен ей для выздоровления. Всё это проходило мимо меня, как что-то «нормальное».

«Ну, заболела и теперь вылечивается» – шло через мою голову, так как никто не посвящал меня в серьёзность болезни матери. И вот, она слегла в постель. Начали приходить доктора или медсёстры и делать ей какие-то уколы.

Она стонала, но так тихо, что я все ещё не понимал всю серьёзность положения. Пока однажды бабушка не позвала меня в комнату, где лежала мама, и не сказала, что мать хочет поговорить со мной. Я подошел к кровати. Мать лежала обессилено и смотрела на меня своими большими глазами на исхудавшем лице.

– Обними меня, – попросила она.

Встав на колени и подсунув руки под её подушку, я следил за движением материнских губ, чтобы уловить утихающий звук, произносимых с огромным трудом слов.

– Зыгмусь, – стараясь досказать до конца, проговорила мама, – иди по жизни так, чтобы мог бы вернуться по своим стопам без стыда.

Остановившись, и через несколько секунд собрав последние силы, она добавила вторую фразу:

– Если будешь в сомнении, что делать, подумай, а что сказала бы я.

Она вздохнула с трудом. Огромный сгусток крови выскользнул из её тела и ... она умерла! Покажется Вам это странным или нет, но мне уже за семьдесят, а я всё ещё, когда в сомнении, вспоминаю её последний совет. И это здорово помогает!

Умерла мама двадцать второго июня 1935 года, тридцати пяти лет от роду.

Как в тумане вспоминаю какое-то кладбище, ограду (с уже находившимися там двумя могилами, то ли отчима, то ли отца её и ещё кого-то), какого-то попа с кадилом и человек двадцать провожавших мать в её последний путь.

Чуть ли не на следующий день от службы, где работала мама, была получена путёвка в санаторий для меня в Крым. Помню, как в городе Феодосия подчинялся режиму санатория. Вставал рано, делал зарядку, ходил по горам, спал после обеда и ложился спать рано. Всё остальное, до начала 1938 года, вспоминается с трудом и как бы в тумане.

О школьных днях помню мало. Потрясло всех, и нашу семью в том числе, сообщение, потрясшее весь Советский Союз в переносном и прямом смысле – убийство Сергея Мироновича Кирова. 14

Серое утро, нас собрали в коридоре школы, но вместо утренней зарядки последовало ужасное сообщение, которое оказалось роковым для многих честных и патриотически настроенных людей. Они погибли в последующей волне доносов, арестов, ссылок и расстрелов. Одна невинная жертва была вырвана и из нашей школы, из нашего класса – Нора Вальцет. Она отказалась подписать ложное обвинение на её родителей, и была сослана куда-то Вместе с нами в квартире жили ещё две семьи. Юрист с супругой по фамилии Мессер и профессор немецкого языка Мэри Крих. Её муж, профессор лингвистики, был арестован и сослан куда-то. Её брат, химик, тоже пропал без вести. По ночам все прислушивались к шагам на лестнице, особенно если поднимавшихся было трое. Но меня это как бы не касалось, ни мама, ни бабушка не объясняли мне своего такого пугливого поведения Мне кажется, что меня просто оберегали от посвящения в истину происходившего. Только теперь я понимаю, что происходило.

С Мэри Крих я «познакомился» уже в трёхлетнем возрасте. Она, бездетная, обожала меня, и так как между нашими комнатами были широченные двери, которые не замыкались, я пользовался ими для свободных экскурсий по её комнатам.

И её муж, и брат коллекционировали почтовые марки. Это была бесценная коллекция в нескольких толстенных альбомах, которые мне часто показывали. И вот, выбрав день, когда семьи Крих не было дома, я прихватил самый толстый альбом и перетащил его в мою комнату и сразу же доложил об этом маме. Вот, де, какая удача! У них альбомов куча, никто не заметит пропажу нескольких тысяч почтовых марок, а нам они пригодятся – красивые, приятно на них смотреть – это были мои оправдания на вопросы мамы, объяснявшей мне, что такой поступок неуместен и может быть понят как воровство, а не как «справедливое распределение красивых марок». К этому времени вернулась Мери Крих. Мать заставила меня перенести альбом обратно и передать его собственнице со словами: «Простите меня, я – вор!»

Ох, помню, как было ужасно произнести эти слова! С тех пор я не тронул ни одной вещи не принадлежащей мне. Кроме необходимой мне еды у немцев и продовольствия, кофе и мороженого у американцев!

Одно из последних, внеочередных воспоминаний: это несколько недель, которые вместе с бабушкой я провёл во фруктовом заповеднике под Алма-Атой.

Яблони, яблони и ещё раз яблони. В компании моих однолеток, я переходил от яблонь одного сорта к яблоням других сортов. Земля была устлана, как ковром, упавшими с деревьев фруктами (трясти или лазать по яблоням нам запретили) и мы, невзирая на жизненный опыт Ньютона, объедались сочными фруктами до такой степени, что откусывали только самые привлекательные частички спелых, как бы покрашенных в розовые, жёлтые и красные оттенки, плодов. Неба было почти не видно, так оно закрывалось тяжёлыми ветвями давно посаженных деревьев. Мы бегали меж стволов, как бы в райском саду.

Ну, довольно о беспечном детстве, надо переходить к тому отрезку моей жизни, который называется отрочество.

Отрочество теперь, в моих летах, уже трудно понять тот драгоценный отрезок времени. Он бесценен, не смотря ни на какие переживания или, даже, страдания, что пришлось перенести тем, которые когда-то были молоды и не заботились о числе оставшихся впереди лет, недель или только дней.

Отрочество – хотя всё переносящее, всё прощающее, балансирующее, как на высоком канате, на надежде, грёзах и желании быть «как все» те, которых общество приводит в пример – но, увы, не всегда счастливое время нашей жизни. Когда оно начинается и когда кончается – по-разному у каждого из нас.

Моё началось, что-то вроде, месяцев через шесть после смерти матери, когда я вернулся из санатория, бабушка начала прихварывать и я всё больше и больше оставался без надзора. Как шли мои школьные дела, увы, не могу вспомнить много, кроме троек, а то и двоек за поведение. Отдельные эпизоды, оставшиеся в памяти не дают повода гордиться ими. Помню, как, чувствуя себя скверно, поднимался по лестнице и не дошёл до следующего этажа – меня стошнило на площадке, к ужасному недовольству уборщицы, отчитавшей меня за пьянство в таком возрасте. Шёл же я в медпункт за разрешением уйти домой – меня, трясло, мне было холодно и внезапно поднялась температура. Как-то дошёл я домой, благо было не очень далеко (Плеханова д. 6) и слёг, с возвратившимися приступами тропической малярии, подхваченной где-то несколько лет назад...

Больным я бывал редко, любил уроки гимнастики и с помощью других спортивных занятий привёл свое тело в довольно крепкое состояние. Бегал на лыжах, катался на коньках, в спортивном клубе общества «КИМ», посещал занятия секций акробатики, бокса, джиу-джитсу и фехтования. Делал всё, дабы быть дома как можно меньше. Мое постоянное отсутствие очень возмущало бабушку, здоровье которой становилось всё хуже и хуже. Её разбил паралич, и наша соседка по комнате Мэри Крих наняла для бабушки кого-то вроде сиделки. Она отдала ей маленькую комнатушку, служившую раньше для хранения книг и вещей её мужа и брата, всё ещё арестованных и находящихся неизвестно где. Помню, как заходил я частенько к этой крепкой, здоровой деревенской девице и жаждал дотронуться до её крепкой груди, руки или ноги. Далее «дотрагивания» дело не шло, но чуть ли не каждую ночь снился мне её многообещающий образ. Да, это было мое отрочество.

В школу ходил я исправно, не пропуская уроков, но как-то бесцельно. К чему были все эти уроки алгебры, физики и литературы? Считать мизерные карманные гроши, сэкономленные на папиросы путём удержки копеек, данных мне на обед кем-нибудь из жильцов нашей коммуналки, я умел, а читать я мог и без всяких уроков и рекомендаций – дома была большая библиотека, собранная мамой. То ли дело, спорт! Уроки гимнастики шли более и более успешно. Я вертелся на снарядах лучше всех, исключая моего единственного соперника Гошу Уварова, вечная ему память! Он был более эстетичен в своих движениях, даже ходил он как-то с подъёмом на цыпочки, но где надо было «выжать» или провертеть «солнышко» на турнике или параллельных брусьях, равных мне в школе не было. Часто, для привлечения внимания какой-либо одноклассницы, я подходил к шведской стенке и без всяких усилий, как бы потягиваясь, жал «флажок» и услаждался громко произносимыми «Ох!» и «Ах!». Эх, лучше б я «выжимал» логарифмы и запоминал бы формулы химии и физики вместо этого. Как это получилось – из всего класса без высшего образования остался только я! Ну, поздно об этом плакать.

Как «хобби», по дороге в школу запрыгивал и спрыгивал я с подножки трамвая, пока на моих глазах не отрезано ногу такому же, как и я, хулигану. Это здорово подействовало на меня к лучшему. Помню, как азартно играл с другими в лапту во дворе школы. Прямо через окно во двор, пользуясь каждой секундой перемены, бегали мы за мячом и, услышав звонок, запыхавшиеся и вспотевшие, садились за парты. В течение первой половины урока только приходили в себя.

Ещё до своей смерти, старалась мать как-то наставить меня на «путь истинный». В один из выходных, после очередной жалобы из школы, привела меня она к одному «важному» человеку. Это был друг семьи, но, увы, фамилию его я не могу вспомнить.

Поднялись мы с мамой по лестнице, зашли в квартиру и, после традиционных «здравствуйте» и «как поживаете?» с хозяйкой, мне предложили зайти в комнату – рабочий кабинет хозяина. С левой стороны были полки с книгами, за письменным столом, спиной к окну, сидел хорошо сложенный и с приятным лицом мужчина. Кто он был? Учёный, политический деятель, промышленник? Сказать теперь не могу, но вся его личность отражала уверенность и чувство уважения. Посмотрев на переминающегося с ноги на ногу перед ним мальчишку, он обмерил его глазами, задал несколько вопросов и под конец этой организованной мамой аудиенции, встав из-за стола и положив руку на мое плечо, сказал мне, что я крепыш, а в здоровом теле должен быть и здоровый дух – он уверен, что я исправлюсь.

Эти слова так меня «подбодрили», что по дороге домой, когда мать завела меня в какой-то садик со спортивной площадкой, я захотел показать перед мальчишками и мамой, как надо спускаться по отполированным столбам, по которым соскальзывали ребята на спор, кто приземлится первым. Забравшись наверх и подождав пока соперники будут готовы к спуску, я расслабил хватку до такой степени, что просто упал по столбу вниз. Да, я был первым, но с вывихнутой ступнёй. Бедной матери пришлось поднять меня на руки и нести до самого дома.

Для бабушки у меня, к сожалению, времени было очень мало. Оставшись сиротой, смотрел я сам за собой. Не помню, получали ли мы какуюлибо пенсию или пособие. Откуда у меня были деньги на обед в школе, мне тоже не вспоминается. Но знаю, что в 9 и 10 классах, подрабатывал я на еду, папиросы, peдкoe мороженое или ириски, в порту, на товарных станциях, через которые шли продукты и фрукты на экспорт. Работать приходилось по ночам. До школы добирался я перед самым началом уроков и мог задремать, как лошадь, чуть ли не стоя.

Втянувшись в тяжёлую работу грузчика, я окреп до такой степени, что, проходя однажды подворотню углового дома Казанская/Гороховая, дал такой отпор шпане, которая всегда задевала ребят из нашей школы, что с тех пор наши школьники проходили без опаски и туда и обратно.

Одухотворенный таким «уважением», будучи уже в 10-м, задумал я навести порядок и в своем дворе дома № 6 на Казанской (ул. Плеханова). Там ещё не знали хорошо парня из квартиры 44. И здесь меня стали «уважать» – пригодились занятия боксом и джиу-джитсу. Но, вот беда, нас задирали пацаны с площади Казанского Собора.

«Бои» происходили регулярно. Один из них описала мне Евгения Константиновна Трубач, которую я зову теперь просто Женя или «моя вторая мама». Дело было так: зашла она как-то в наш двор и увидела две группы пацанов в схватке «не за страх, а за совесть». В самой серёдке, выбирая самых драчливых, стоял короткий, но крепко сложенный парень, и дубасил и тех и других, стараясь разнять дерущихся. Женя, будучи тренером по академической гребле, привыкла отдавать громкие команды с кормы «восьмёрок», как рулевая. Вот и в этой обстановке пригодился её громкий голос.

– Стоп! Разойдись! – пронеслось над головами дерущихся, которые действительно остановили свою рукопашную.

– А Вам что нужно? – заявил тот, который был в середине свалки.

Тут Женя и объяснила «качающим права», что если надо поравняться силами, то можно сделать это и более приличным способом. Она пригласила ребят посетить гребную базу общества «КИМ», где работала главным тренером. Драка остановилась, и Женя ушла.

Прошло несколько дней и у неё на базе объявилась группа подростков, с удивлением разглядывавших разнообразные типы тренировочных клинкерных лодок и гоночных элегантных скифов. Они были из рядов «бойцов армии дома номер шесть». Привёл их тот самый, что лупил их тогда так беспощадно.

Женя, чтобы испытать действительно ли они интересуются гребным спортом, дала им задание – вымыть все клинкера, прибывшие с тренировок. Под конец дня, мокрый от воды и пота, только один из них драил длинные каркасы, отмывая пятна нефти и полируя покрытые лаком днища, остальные разошлись кто куда, для более приятного времяпрепровождения.

Так началась моя спортивная карьера гребца. Опытная Женя выбрала судно, наиболее подходящее к моему росту и телосложению, и посадила меня в тренировочную байдарку. За пару недель успел я набраться не только ловкости не перевёртываться с этим узким бескилевым устройством, которое не зря называлось «Торпеда», но и передвигаться на нём без особой устали с утра и до захода солнца. Подходило время гонок. Разряд «ЮНОШЕЙ», дистанция – 1000 метров. У общества «КИМ» «торпедиста» с заслугами в гонках не оказалось. Женя выставила мою кандидатуру.

«Терять, мол, нечего – пусть заполнит место в команде», – видимо, подумала она.

И вот, свежеиспечённый гребец, с ещё не совсем уверенным балансом в этой вёрткой лодчонке, погрёб на старт. Полуфинал – все линии заполнены бывалыми ребятами с выпуклыми мускулами и большим стажем в таких гонках.

К моим воспоминанием и Жениным рассказам об этих гонках я могу добавить точные данные, полученные мною от Спортивной Ассоциации города С-Петербург в 1993 году. Архивы, к счастью, уцелели.

Прозвучал стартовый выстрел и «Торпеды» сорвались с места. Я был последним! Подавив волнение и оглядевшись вокруг, стал я поджимать одного за другим, пока не подошли к последним 250 метрам. Чувствуя, что я уже сравнялся с передовыми и могу держаться наравне довольно легко, я в первый раз подумал о ранее выглядевшим невозможным: «А давай попробую обогнать!?»

На моё усиление темпа и силы гребка, другие ответили тем же. Пришлось грести сильнее. я стал выходить вперёд, и тут у меня появилось чувство ярости. «Ну, погодите!» – было у меня на уме и я, врезаясь в воду веслом, толкал мою «Торпеду» вперёд, к выигрышу. Я шёл по пятой воде и пришёл первым в этом полуфинале со временем в пять минут и пятьдесят две с половиной секунды (5:52,5). Время второго места было –

6:09,3. Женя с удивлением похлопала меня по плечу, стараясь понять, почему опытные и сильные гребцы пропустили меня вперёд. «Да, наверное, просто не хотели терять силы в полуфинале»

– подумала она.

30 июля 1939 г. Те же самые гонки. Финал!

ПЕРВЕНСТВО ЛЕНИНГРАДА.

Уже как «опытный» участник, зашёл я в свою «четвёртую» воду (это полосы на старте для предупреждения мешанины в начале дистанции), с твёрдым намерением не быть последним. Нас было шестеро. Вспоминаю, как будто бы всё это происходило вчера: я «уцепился» за ведущих и обогнал их при помощи последнего рывка на целых пятнадцать секунд. Я выиграл личное первенство Ленинграда со временем в 5 минут 15 секунд.

Это просто ошарашило всех, не ожидавших такого «нахальства» от гребца со стажем всего в несколько недель.

Последовали и другие победы. 17 и 18 августа выиграл я «Первенство Ленинграда» уже в разряде «Мужчины», на дистанции 1500 метров со временем в 7:36,7 (против ветра). Я позволил себе подтрунить над Женей. В разряде «Женщины», ту же самую дистанцию она прошла лишь за 8:17 (что тоже было очень сильно!).

Наступил сезон 1940 года. Месяц – июнь. Дело серьёзное! Открытие сезона. Дистанция – 1500 метров. Мужчины – представители сильных спортивных обществ.

И вдруг, какой-то мальчишка из спортивного общества «КИМ» выходит вперёд и побеждает! Теперь уже мне говорили: «Ну, погоди!» – до августа, вот где «Мужчины» отличаются от «мальчиков»! Это «ПЕРВЕНСТВО ЛЕНИНГРАДА» – мастера спорта и перворазрядники!

И действительно, это соревнование чуть ли не отодвинуло меня на второе место. Помогла остаться чемпионом «неудачная любовь». Да, была у меня очень милая девушка, с которой я проводил всё свободное время и которая всегда, перед каждым заездом в гонках, целовала меня, говоря громко: «Смотри, чтоб мой поцелуй был первым на финише!» Ну, я и старался. А вот перед самым августом, что-то вышло у нас не так (моя вина) и никто не целовал меня при выходе на старт. Хуже! – я увидел её, сидящей с каким-то военным в форме пограничника. Вот что разозлило меня ужасно!

Случилось так, что у общества «КИМ» не было «второго» номера для «Торпеды-двойки», и Женя попросила меня как-нибудь «отсидеть» этот заезд, только ради общества «КИМ».

Моим напарником был здоровый парень по фамилии Паднас, и мы выиграли заезд за 6 минут 59,2 секунды.

Но, как только мы дошли до бона, мне надо было перелезть в мою «Торпеду» и спешить на старт своего заезда! Усталый, догрёб я до стартовой линии, развернулся и увидел, как поджидавший меня с нетерпением заезд рванулся и понёсся к линии финала на 1500 метров, у которой я уже был только с час назад. Посмотрев на удаляющихся с каждым гребком мужчин-перворазрядников, у которых «кипела» вода под веслом, я загрустил. Но, вспомнив, как один из них успел перед стартом бросить мне в лицо, полное сарказма:

«Ну, посмотрим, как ты придёшь без «поцелуя», я стал загребать воду сделанным специально для меня с широкими лопастями веслом. Гребок за гребком, боясь сломать весло, догонял я одного за другим, ушедших вперед... Лишь один, перворазрядник Савин из общества «ПИЩЕВИК», упорно не давал мне нагнать себя. Оставалось лишь одно – утомить его! Я «насел» на корму его «Торпеды» и не отпускал до последних ста метров. Потом рванул вперед и выиграл. Выиграл только на полсекунды, но выиграл!

Все остальные гонки сезона и личные первенства были моими победами. Этому свидетельствуют находящиеся у меня на руках выписки из архивов спорткомитета Санкт-Петербурга, из соревнований «Первенство Ленинграда по Народной Гребле и Гребле на Байдарках от 1939 и 1940 годов». Их достала для меня моя дорогая Женя, моя «вторая мама», которая не только тренировала меня, но и подкармливала бутербродами перед гонками, видя, что я живу только на буханке хлеба и бутылке молока (а то и просто воды) в день. Да, «не всё коту масленица».

Чтобы подчеркнуть этот период моих успехов на гребном «фронте», скажу ещё раз: за всё время соревнований за эти два года, и в полуфиналах и в финалах, я ни разу не был на втором месте – всегда ПЕРВЫМ! Ну, конечно, не всё время проводил я на Малой Невке. Надо было и подзарабатывать на жизнь и даже учиться, иногда. С помощью моих милых подруг по школе, помогавших мне подтянуться перед экзаменами, дополз я до выпускных. Хоть и были мои отметки самыми низкими в классе, но школу я закончил.

Вспоминаю ночь после Выпускного бала. Родителей у меня не было, родственников тоже.

Танцевать с девушками я стеснялся – кроме шёлковой майки и спортивных рейтуз, в которых я выступал в начале этого вечера на сцене зала на снарядах под аплодисменты присутствующих, одежда моя была поношенная, и мне было стыдно приглашать хорошо одетых девчат потанцевать. Недалеко от школы жил мой добрый и верный друг Володя М. Он был ещё в девятом и не присутствовал на выпускном вечере. Мы были почти одинакового роста, и мне пришло в голову попросить у него брюки на этот вечер, чтобы заменить мои, с заплатами.

Дошёл я до его дома, поднялся пару ступенек до квартиры, где он жил... но нажать на кнопку звонка решимости не хватало. Неловко было както перед его родителями попрошайничать в такое позднее время (было уже за одиннадцать ночи). Так и вернулся я в залатанных брюках в школу и подождал, пока все не собрались погулять по набережной Невы. Мы шли по Гороховой с песнями и нашим классным – Бакрыловым Василием Васильевичем, учителем математики. Белая ленинградская ночь и радостное молодое поколение, только что получившее на руки «Путёвку в жизнь» – свидетельство об окончании школы. Это чувство может быть понятно только тем, кто сами испытали его.

«Мы разошлись, как в море корабли...» – так можно охарактеризовать мое расставание с классом. У каждого были свои дела, у меня тоже.

Я поступил в Морской техникум учиться на штурмана дальнего плавания. Но вскоре, после нескольких недель, мне дали знать, что ответ на вопрос в моей анкете: «Есть ли родственники за границей?» – «Не знаю», исключает возможность какого-либо «дальнего» плавания. Каботажником быть меня не интересовало. Я покинул Морской техникум и, с помощью Жени, попал в Институт имени Лесгафта уже после начала занятий. Но и там я не долго выдержал. Подвела меня стометровка. Сильный физически, но невысокого роста, подходил я к линии финиша только после того, как остальные уже кончали «перекур». Не понравилось мне быть последним, и я устроился учеником-обкатчиком на Ленинградский мотоциклетный завод. Вот это была работа! Не только работа, а и своеобразная жизнь на заводе. Во второй половине месяца прибывали долгожданные запасные части для мотоциклов марки Л-8, которые мы собирали и обкатывали. Работа шла в три смены на сборке, а обкатчиков не хватало. Вот мы и спали в цеху, питались за счёт завода и обкатывали наши Л-8 и днём и ночью. Зимой, в овчинных шубах ниже ступни, залезали мы в седло мотоцикла с уже заведённым мотором и выезжали для обкатки, сперва внутри завода на специальной площадке, а потом и на дороги. Мы были очень дружны, обкатчики помогали друг другу и с полевым ремонтом и с запчастями, припрятанными для этой цели в карманах шубы или под седлом. Всё было лишь для того, чтобы выполнить месячный план и не отстать от других цехов. Я, как новенький, не был ещё посвящён во все «тайны» завода. Воровали ли другие запчасти и собирали ли себе мотоциклы, я не знал (и не знаю). Я сам не украл ни одной гайки. Но этого не знали в проходной завода, когда, во время внезапного обыска при выезде на дорогу для обкатки очередного Л-8, у меня нашли прямо привязанным к баку тряпочный свёрток с какой-то мелочью (не помню, что там было). На мои объяснения, что это для возможного ремонта на дороге, здоровая, толстая баба в проходной, заорала на меня, как на жулика. Я ответил ей той же монетой, и дело кончилось тем, что, вызвав кого-то, она отправила меня с докладной в отдел милиции на Дворцовой площади.

Передав меня, как преступника, в руки уголовного розыска, мой сопровождающий ушёл, и я остался сидеть на скамье в коридоре. Кажется мне, что тогда я не был объят страхом, только возмущением за то, что меня, невиновного ни в чём, привели в это место.

Очень скоро вышел молодой парень в гражданском и, выслушав меня тут же в коридоре (других там не было), сказал мне, что он должен сделать обыск по месту жительства. Боже мой! Вот тут-то я и загрустил! Нет, не потому, что боялся обыска, а потому, что мне было стыдно, что все узнают о том, что меня обыскивали. Я взмолился к нему не звать дворника в свидетели, а зайти в квартиру, как знакомый и искать, что и где он захочет. Наверное, он понял моё состояние и согласился. В моей комнате он, тщательно перевернув всё и посмотрев везде, не нашел ничего. В комнату с лежавшей бабушкой он только заглянул, написал мне записку и, заклеив её в конверт, ушёл, посмеиваясь и успокоив меня, что всё будет в порядке. Вот как я чуть ли не получил «статью».

Казалось, что жизнь моя шла счастливым руслом. Молодость, интересная работа. Комсорг завода ставил меня в пример другим за мою преданность заводу и ударную работу. Эту бабу в проходной я больше не видел, и мне разрешали брать мотоцикл по выходным дням для специальной подопытной обкатки. Скоро у меня нашлась подруга Валя, с которой я ездил на Сиверскую к её бабушке. Эти поездки оканчивались «передышками» в лесу по дороге домой, во время которых я узнал, что такое женская ласка. Дома, на Казанской, жил в углу моей комнаты студент какого-то института, Бурнос по имени. У него были тоже друзья, и мы по договорённости ночевали в парках, когда одного из нас посещала подруга. Были у нас и интеллектуальные «времяпрепровождения». Мы много читали и, сидя перед «голландкой», обсуждали прочитанное вчетвером, потягивая кавказское вино не очень дорогого сорта, которое доставал где-то Бурнос.

Так дошло до лета 1941 года.

Уже пару недель, как я подготавливал мой Л-8, закреплённый за мною заводом, для гонок – кросс на стокилометровую дистанцию, где-то под Ленинградом. Всё было проверено, в особенности сцепление и тормозные колодки. Специальный запас изоляции карбюратора для прохождения через речку на пути к финишу был тоже не забыт. Всё обещало интересные соревнования. Надежды выиграть этот кросс у меня не было, я шёл только для опыта – уж очень опытные гонщики были моими соперниками.

22-ГО ИЮНЯ 1941 ГОДА. Мы стартуем по очереди, чтобы избежать столкновений на узкой тропе гонок. То там, то тут обгоняю я других гонщиков и, проехав уже почти четыре круга по 20 км каждый, иду к последнему, где нужно будет выжать всё, что можно, как из мотоцикла, так и из себя.

Вдруг, отмашка флагом! Остановился я в недоумении перед группой людей на старте и увидел всех, кто были впереди меня тоже среди толпы. В чём дело? Почему остановка?

Здесь нам объявили, что рано утром наша Родина подверглась коварному и неожиданному нападению со стороны гитлеровской Германии.

«Срочно назад, на завод! Для дальнейшей информации!» – была отдана команда.

Вернувшись в Ленинград и сдав мотоциклы, двое из нас пошли прямо в военкомат и записались добровольцами защищать Родину. Записав наши имена, нам сказали прийти завтра опять для оформления и назначения в части.

Не помню, как мне спалось, но рано утром я уже ждал в приёмной военкомата, кипя от ярости против вероломного нападения фашисткой армии. Нас быстро зарегистрировали, пропустили через баню, пообещав выдать наши личные вещи, включая комсомольские билеты и фотографии семей и родных, при выходе из бани. Но на другом конце меня и ещё одного с нашего завода, как специалистов-мотоциклистов, вызвали, чуть ли не голышом, одели наспех в форму и предложили выбрать по мотоциклу, из стоявших за оградой забронированных машин. Два командира связи ждали нашего выбора и, как только мы завели моторы, нам приказали спешить с ними на заднем седле в расположение штаба части находящейся в Финляндии.

Не могу вспомнить, была это 21-я или 27-я дивизия, но поздно ночью, заправляясь бензином ппути в придорожных частях, мы прибыли по назначению. Меня забрал к себе начальник штаба, а мой приятель по заводу попал к кому-то другому.

Без всякой передышки, не считая перекус с хлебом и водой, мне надо было возить моего шефа по холмам и дорогам Финляндии дня три безостановочно. Никто не обращал внимания на то, что я даже не умел отдать честь встречавшимся по дорогам командирам, все куда-то торопились и старались как бы нагнать упущенное время для выполнения каких-то задач. Вернувшись в штаб дивизии, мне удалось подкачать шины, пополнить масло и бензин и вздремнуть несколько часов. Я с горечью думал, как получить назад мой комсомольский билет и ручные часы, доставшиеся мне от моего деда по матери, ещё когда она была здорова. Мне обещали навести справки, но тогда это не было важнейшим, и угадывать время приходилось по солнцу. Комсорг дивизии уверил меня, что билет будет в моих руках, как только он запросит его в военкомате, где нас пропустили через баню, а теперь мне надо подумать о подаче заявления о принятии в кандидаты члена Партии.

«Таким как ты, надо подавать пример другим», – выслушал я его наставление.

Ездил я по дорогам Финляндии от одного озера к другому, ходил в разведки и подвозил всё – от приказов частям с ещё не налаженной связью, до пакета с «первой помощью» на один, устроенный на верхушке холма, наблюдательный пост, куда попадали пули финских снайперов. Приходилось ездить и в тыл. Позволял я себе оставаться на несколько часов отдыха в местах, где отряды народного ополчения рыли глубокие противотанковые рвы поперёк дорог. Бедные девушки и женщины, студентки вузов и технических училищ копали, переносили цементные блоки и сварные рельсы. Всё это прикапывалось на дне рва и должно было задержать вражеские танки. (Почему никто не подумал о том, как легко было объехать эти рвы со стороны?) Ни отдыха, ни подкрепления получить у этих замученных, голодных и холодных, в ошмётках собственной одежды, порою без туфель, работяг было нельзя. Я отдавал им все крохи, что были у меня в седле мотоцикла, как «неприкосновенный запас».

И вот, однажды, командир вызвал меня к себе и вручил конверт, адресованный в штаб какой-то дивизии на Ленинградском фронте (вспомнить теперь не могу, так как мне не удалось достичь места назначения. Ну, об этом после?).

Я должен был сопровождать грузовик с какими-то пакетами, завёрнутыми в плащ-палатки и крепко завязанными верёвкой. Ехать надо было через Ленинград, у нас с шофёром было разрешение переночевать в городе на Неве.

Ехать пришлось нам несколько дней. То дорога разворочена, то бензина достать невозможно. В одном месте нас задержали. Чуть ли не силой заставили подвозить железнодорожные шпалы для бункера. Наконец, под вечер, остановил шофёр наш грузовик у парадной дома номер шесть по ул. Плеханова (бывш. Казанская), и я, расставшись с ним до утра, взбежал по лестнице на четвёртый этаж, в квартиру 44.

В квартире было темно и холодно – наступила осень. Я встретил соседей по квартире – супругов Мессер. От них я узнал, что бабушка уже умерла и похоронена. Мария, та молодуха, смотревшая за ней, копает где-то окопы, а Мери Крих после ареста «пропала без вести».

Я вышел на улицу, таща за собой винтовку, зашёл в подворотню следующего дома (№ 8) и постучал в дверь квартиры, где жила моя одноклассница Зоя Тимофеева. Это была чудная девушка с очень спокойным характером, в которую, как говорит песня, «...все парни были влюблены...» Позвал я её к себе, заварил чаю не без помощи соседей и, поделившись с ними рыбными консервами, армейскими сухарями и сахаром из

моего дорожного продовольствия, провёл всю ночь в разговорах с ними, а потом и с Зоей.

Наутро, услышав гудок машины внизу, расстался я с Зоей, договорившись встретиться с ней на фронте. Ни слёз, ни жалоб, ни вздохов, только возмущение и проклятья против напавшего на нас врага. Мы были уверены, что победим!

Должен сказать, что супруги Мессер в этих патриотических высказываниях не участвовали. Они ушли часов в двенадцать ночи, оставив нас с Зоей одних продолжать нашу абсолютно платоническую встречу.

Грузовик с замаскированными фарами двинулся в путь. Опять, с многочисленными проверками и контролями, покрыли мы около двухсот километров и попали под ужасную бомбёжку в Новгороде.

Горели дома и избы. Разбросанные обозы с развороченными телегами и машинами загораживали проезд. По обочинам дорог валялись туши убитых лошадей.

Налётов было несколько и, поставив грузовик под ветви плакучей ивы, шофёр и я разбежались по сторонам дороги. Он залез в железную трубу диаметром с полметра, а мне пришлось шлёпнуться наземь у стены бревенчатого дома.

Лежал я на спине и смотрел на пикирующие бомбардировщики с ненавистной свастикой по бокам. Можно высчитать угол падения бомбы и, если, по твоим расчётам, вот эта может приземлиться близко, даже перекатиться или попробовать перебежать чуть в сторону. Но это, конечно, личная теория, а не по военному уставу.

Вот так оно и было, но не совсем! Чудовище в воздухе пикировало прямо на меня! Я смотрел на приближающее рыло «Штукаса» и вместо перебежки на другое место просто «влип» спиной в землю и затаил дыхание.

Ужасный взрыв! Земля как бы «сдвинулась» подо мной, в ушах зазвенело. Последующие бомбы падали за домом, у стены которого я лежал. Через минуту или две, смахнув землю с лица и открыв глаза, я увидел, что лежу под куском стали, который врезался в стенку дома, а мои портянки на обеих голенях перерезаны и подпалены. Осколок бомбы отрикошетил от большого плуга, стоявшего от меня с другой стороны и, минуя мои ноги, аккуратно проскользнул, застряв в стене. Сняв портянки, я обнаружил только порезы кожи. Кости были не тронуты! Повезло? А?

«Штукасы» улетели, и я пошел искать шофёра и машину. В трубе его не было. Дальше по дороге слышался стон. Наверное, раненый! Подойдя ближе, я увидел лежащего поперёк канавы немолодого красноармейца. Думая помочь, я нагнулся и увидел такую развороченную спину, что застыл на месте, не зная, что мне делать. Как его перевязать, если в карманах только один бинт, а всё остальное в грязи, а у него не осталось на спине ни кожи, ни ребёр. Он даже не стонал, а воздух просто выходил из продырявленных легких. Я побежал искать шофёра. Найдя его у машины, вернулся с ним назад к раненому. Но это уже был не раненый, а мёртвый! Шофёр поискал в карманах его документы, и не найдя ничего, мы положили труп вдоль канавы и, засыпав беднягу землей, воткнули ломаную ветку с рогаткой. На ней мы укрепили его пилотку.

По разрытой бомбёжкой дороге, с болью в сердце, жалея бедного парня, поехали дальше.

Благо наш грузовик не пострадал.

Часть вторая «Изменники или патриоты?»

Посвящается памяти того, кто в СВОИ последние дни наказал нам: «Если кто выживет, пусть расскажет о нас правду...»

УВАЖАЕМЫЙ ЧИТАТЕЛЬ! То, что Вам предстоит прочесть, не будет содержать нравоучений, личных взглядов с философскими выводами, или каких-либо попыток направить Ваше мнение в том или ином направлении. Вам будет предложен перечень происходившего в жизни автора, без прикрас, преувеличений или искажений правдивых фактов, описанных с подробностями, которые удалось сохранить в памяти целых 50 лет.

Прошу не винить за неабсолютную точность в датах, названиях мест, где протекали эти события, и именах участников происходившего. Маловажные неточности были допущены с намерением сохранить инкогнито ещё, может быть, живущих.

Осень, 1941 год, Ленинградский фронт, где-то за Новгородом.

В поредевшем лесу вокруг поляны стояли машины медсанбата. К ним мы присоединились ещё вчера вечером. Наш грузовик стоял под высокой сосной недалеко от дороги, с которой мы свернули, доехав уже в темноте до этой санитарной части. Туман поднимался; то там, то здесь из палаток выходили, съёжившись, людские фигуры с полотенцами в руках и исчезали за построенным на скорую руку забором из хвойного молодняка, окружавшим полевые туалеты и умывальники.

Разбудив водителя, я вылез из кабины и стал расправлять застывшие и затёкшие от неудобного положения ноги. Увидев, что с дороги, а, следовательно, и с воздуха, наш грузовик легко заметить, я начал маскировать его ветками. Через четверть часа только тщательный взгляд смог бы отличить от окружавшей зеленой хвои наш транспорт, служивший нам также и спальней, и складом провианта, состоявшего из двух ящиков сгущённого молока. Мы подобрали их у дороги, под Новгородом, проезжая почти последними вчера, после бомбёжки города немцами. Открывая банки штыком, мы утолили чувство голода, высасывая густую сладкую смесь через штыковые прорезы, благодаря судьбу за такое везение. Но, после повторения процедуры, через пару часов, мы стали жалеть, что вместо этой сладкой гущи нам в руки не попала буханка хлеба.

Вот и сейчас наши уже совсем открытые глаза завистливо смотрели на замечательные, почти коричневые сухари в руках проходившей мимо сестры санбата.

– Девушка! – услышал я не совсем строевое обращение запасника-шофёра из-за моей спины. – Тебе сладенького охота?

На брошенный в его направлении сердитый взгляд, он второпях добавил:

– Нет, правда, у нас есть сгущёнка, а вот хлебушка нету, так вот, можем и поменяться.

В результате этой защитной тирады, через пять минут мы жевали размоченные сухари, за которые мы с удовольствием вручили сестре две банки, от одного вида которых нам становилось тошно. Ну, зачем мы ей это молоко предложили?! Уже прошло более 45 лет, а всё ещё мне больно вспоминать эту сделку. Эта сгущёнка, должно быть, понравилась ей, или её друзьям, так как в обеденный час она опять подошла к нашей машине, но на этот раз – с косынкой, наполненной не только сухарями, а и такими яствами, как свежий чёрный хлеб и вобла. Шофёр, хозяин нашего продовольствия, ушёл в штаб медсанбата и мог вернуться каждую минуту. Я предложил сестре залезть в кабинку и подождать его.

И вот, в тот самый момент завыл сигнал воздушной тревоги. С чистой совестью, зная, что машина замаскирована, мы продолжали сидеть, болтая на разные темы. Вдруг, один за другим, завыли пикирующие «Штукасы», и земля затряслась от взрывов. Инстинктивно, каждый из нас выскочил из кабины, стремясь прижаться к земле под укрытие кузова. Взрывы раздавались со всех сторон, душа ушла в пятки, я почувствовал, как наш грузовик вздрогнул от, как бы, удара по нему. «Вот это было близко», – подумал я и, под шум удаляющихся моторов, поднял голову. Готовый ко второму налёту, я вскочил и заглянул по ту сторону машины, чтобы проверить ветки маскировавшие борта грузовика. О, Боже! Перед моими глазами была сестра, не помню уже как её звали, как бы приколотая к ободу длинным осколком разорвавшейся вблизи бомбы. Не соображая, что делаю, я ухватился за этот осколок, стараясь освободить тело бедной девушки, так ужасно нашедшей свою кончину, но только обжёг себе ладони о горячее железо. Обернувшись, я увидел несколько лиц, застывших в ужасе от раскрывшейся пред ними картины. Как в трансе, с чувством беспомощности, я отошёл от сцены, которую забыть невозможно.

Оставшись без машины, нам не осталось ничего другого, как искать нашу часть пешком, что затруднялось несоответствием путёвки, выданной на машину, шофёра и связного. Её выдали нам в штабе дивизии, ещё на финском фронте, для переброски инвентаря дивизиона на Ленинградский фронт. Отремонтировать грузовик нам не удалось, так как это была не армейская машина, а забронированная ещё в первые дни войны гражданская. Запчастей в медсанбате не было даже для ремонта своих повреждённых единиц.

Погода ещё держалась. Наш предстоящий поход к фронту для встречи с дивизией выглядел беспрепятственным. Но не тут-то было. Был ранен водитель полевой кухни медсанбата, и мой приятель шофёр был посажен за руль, а мне пришлось отправиться в путь одному.

Точной линии фронта в эти дни не было ни на одной карте, так как она менялась не только по дням, а по часам и даже минутам. Это было начало осени 1941 года. Линия обороны зияла прорехами, нанесёнными наступающими немецкими частями, или переходящими в плен к немцам нашими подразделениями, ротами, полками, составленными из уже немолодых, испытавших сталинский ужас, как в армии, так и на гражданке, солдат запаса, загнанных в наскоро сформированные части в начале войны.

Через два дня мне, добровольцу, полному патриотизма и верности стране, партии и народу, пришлось испытать это массовое движение людей-солдат, надеющихся, что немецкая армия освободит их от коммунизма. Были случаи переходов на сторону наступающего Вермахта без выстрела, без оружия, в какой-то необыкновенной тишине, где были слышны только шаги спокойно приближающихся немецких подразделений, и, иногда – отдалённый гул артобстрела. Это была для меня жуткая действительность, понять которую мне пришлось только в 1943-45 годах.

Штаба своей части мне так и не удалось найти. Я присоединился к какой-то стрелковой роте уже поздно ночью, с намерением доложить утром кому следует о судьбе грузовика, шофёра и связного, то есть меня. Нужно было также отдать какие- то бумаги в запечатанном конверте, почти распавшимся от пота в кармане моей гимнастёрки. Усталый и голодный, я заснул мёртвым сном в углу крытого окопа, стены которого были обложены соломой.

На рассвете, дрожа от утренней прохлады и осевшего тумана, я услышал оживленное шушукание по окопу и, перед тем как мне удалось совсем проснуться и открыть глаза, я почувствовал как моя винтовка, зажатая, как обычно, во время сна между колен, зашевелилась и я услышал довольно добродушный голос: «Эй, паренёк, ты что? Спать на фронт приехал? Проснись!»

В окопе было ещё темновато, но приятное лицо уже немолодого командира подразделения, с доброй жалостливой улыбкой, хорошо осталось в моей памяти. Он объяснил мне, что передовые посты доложили о приближающейся цепи немецких солдат. Так как уже ночью большинство роты державшей этот периметр, условилось сдаться без боя, («Ведь остановить немцев нельзя, да и зачем? Они сразу же освободят нас и дадут возможность нам бороться против сталинского режима и коммунизма...»), он предложил и мне, если у меня есть комсомольский билет, уничтожить его и ждать немцев, или уйти восвояси, пока не поздно. Насиловать меня они не хотят. Для рассуждений с ним на политтему времени не было. На моё движение взять винтовку был получен короткий, но неоспоримый наказ:

«Оставь! А то ещё начнёшь стрелять, и нас накроют миномётами».

Мне и в голову не приходило поблагодарить этого человека за его честный поступок в отношении моей судьбы, я кипел злобой на оскорбление, нанесённое предателем красноармейской чести и долга и всеми изменниками этой роты, слушавших его слова, обращённые ко мне.

Вылезти из окопа было нетрудно, и как только я увидел действительно приближающиеся без единого выстрела фигуры в немецкой форме, я понял, что раздумывать некогда и, прижимаясь к холодной земле, под прикрытием ещё задержавшегося то там, то здесь тумана, пополз к видневшимся кустам, невзирая на царапины, росу и срубленные деревья, через которые нельзя было перелезать, а только обходить ползком, чтоб не заметили.

В то время, как я дополз до кустов и смог обернуться, наступающие немцы уже дошли до окопавшейся роты и без выстрела заняли рубеж оборонной линии. Выходившие с поднятыми руками красноармейцы были построены в три шеренги и под охраной отправлены в тыл. Эта задержка в их наступлении, позволила мне проползти до следующего, более густого, кустарника, под прикрытием которого короткими перебежками, мне удалось добраться до леска, утолить голод какими-то ягодами и обдумать только что случившееся.

Перед этим днём, доходившие до нас слухи о массовых переходах частей Красной Армии без боя к немцам передавались тайком от очевидцев, или через друзей в штабе. В большинстве случаев о наших солдатах, переходивших в плен добровольно, или только после короткого сопротивления, лишь намекалось, и сохрани Бог того, кто был пойман с уликой или по доносу! Это обсуждалось лишь с глазу на глаз между друзьями. И вот сегодня я сам был не только обесчесщен потерей оружия, но и стал свидетелем этого позорного факта. Должен я сказать о том, что видел и слышал собственными глазами и ушами? Кому доложить? Что последует после моего правдивого рассказа? Какие-то сомнения о безопасности собственной личности, ставшей свидетелем до сих пор укрываемого, но происходившего, зашевелились в моем сознании. Судьба избавила меня от принятия какого-либо решения.

Боязнь попасть к немцам, да вдобавок и голодный желудок, принудили меня искать своих. Но где? Впереди раздавались выстрелы, слева шёл

миномётный обстрел, наступающие немцы могли оказаться рядом. Я начал заходить глубже в начинающийся лес. Ни компаса, ни часов у меня не было и только по солнцу можно было примерно определить, где восток и где запад. Выбрав восточное направление как более безопасное, я шёл и шёл, подбирая попадающиеся ягоды. Стыдясь своего бесчестия, я всё ещё возмущался произошедшим в окопах.

Кусты, корни, пни и поваленные стволы деревьев затрудняли ходьбу, к тому же я потерял выбранное направление из-за посеревшего неба. Уже к сумеркам удалось выйти на какую-то дорогу, где повстречавшийся связист на велосипеде, с испугом в глазах, ответил на мой вопрос, где мы находимся.

«Нас окружают, но штаб полка находится в следующей деревне, в школе – если поспешишь, то застанешь наших там».

Несмотря на усталость, я зашагал так быстро, как мог, и примерно через полчаса подошёл к деревне, встретившей меня силуэтами хат. Было тихо, слышался лишь трещавший вдали мотоцикл. Передо мной стояла школа (как и объяснил мне связист: «Четвёртое по правой стороне строение»). В окнах мелькали то ли свеча, то ли карманный фонарик. В кустах смородины стоял мотоцикл.

Перед тем как постучать или открыть дверь, я заглянул в окно. На фоне пламени свечи я увидел силуэты в касках и непромокаемых плащах – форма немецких мотоциклистов-разведчиков. Сообразив, что я попал в школу, уже занятую немцами, я ринулся в кусты смородины. Очевидно, что меня всё это время наблюдали, так как я услышал немецкое «Хальт!», короткую очередь из автомата и, уже добираясь до конца кустов, взрыв гранаты-«бутылки». В ПЛЕНУ

Пришёл я в себя, как потом удалось восстановить, через несколько дней, под крышей сарая, служившего местом сбора раненых командного состава Красной Армии, в судьбе которых немецкое командование имело какой-то интерес. Но чем был интересен я? Вот тут-то мне и пришлось благодарить судьбу за протёртый конверт в кармане гимнастёрки.

Как только караульный солдат заметил, что я вышел из состояния контузии, он подошёл ко мне и стал задавать вопросы на ломанном немецком:

«Иван! Ду нихт шлафен? Ду шпрехен дойч?» Лежавший рядом на земле, и под той же самой палаткой, капитан инженерных войск, притворяясь, что он переводит вопросы караульного, сказал мне, что немцы проверяли моё состояние три дня подряд и по нескольку раз в день. «Что ты за шишка?» – спросил он меня.

Мне принесли ведро воды, объяснив, что это напиться и умыться. Слабость была ужасная, но силы возвращались ко мне. Умывшись и отдав ведро, я даже получил два ломтика чёрного солдатского хлеба – «комисброт», это тоже помогло стоять на ногах. Левая сторона моего лица вспухла и была испещрена песком, порохом, кусочками земли и листьев. Некоторые даже застряли между шеей и воротником, вот почему я знаю, что это кусты смородины спасли меня от Часа через два, элегантно одетый нестроевой офицер спросил на хорошем русском языке, подойдя ко мне, как я себя чувствую. Я ответил, что очень холодно и голодно. На это последовало приглашение следовать за ним. Мы вошли в помещение бывшего деревенского клуба, мне предложили сесть на скамью, и дали кружку горячего чая и ещё несколько ломтиков «комисброта».

Хлеб был проглочен без задержки, так как ни кто не смотрел на меня, но горячий чай из эмалированной кружки переливался по капле в мой пустой желудок, и каждый глоток был просто элексиром жизни. Последние капли пришлось допить второпях – тот же самый офицер через открытую дверь поманил меня пальцем. Войдя в комнату, выглядевшую как контора с тремя столами, пишущими машинками, полевыми телефонами и ворохом папок с бумагами, не только на столах, но и на полу. Я оказался перед молодым офицером в форме капитана. Сбоку стоял уже знакомый мне офицер-переводчик. «Откуда у Вас оказались эти бумаги?» – вежливо спросил он, показывая на протёртый измятый конверт, лежавший в моем кармане ещё с финского фронта.

Вручил его мне начальник штаба стрелковой дивизии, которого, как его личный связной, я возил на мотоцикле по холмистым финским дорогам до тех пор, пока под весом его огромной фигуры не перегорело сцепление. Мне пришлось клянчить у поваров сохранившиеся пробки и, как мог, самому ремонтировать диски. После этого его уважение ко мне сразу повысилось. «Молодец Сашка, если б все справлялись со своими обязанностями, как ты, мы бы фрицев уже прогнали назад». Но не долго пришлось мне возить его по финляндской земле, нашу часть, подразделениями, одно за другим, начали переводить на ленинградский фронт. Мотоцикл остался с ним, а меня прикрепили к шофёру «Газика», наполненного документами дивизии с приказом сдать их по адресу в Ленинграде. А конверт, спасший теперь мою жизнь, был доверен мне с наказом передать его в штаб стрелкового полка, к которому мы: шофёр, я и «Газик», были откомандированы.

И вот, не видя в этом нарушения военной тайны, я солгал как смог. «Ах, конверт, – как бы припоминая, – да, это я получил от раненого товарища по части с просьбой доставить в штаб, помещавшийся в той школе, где меня контузило», – было моё, может быть, нелепое объяснение. «Их глаубе ер люгт», – услышал я слова переводчика. Поняв, что дело дрянь, я заговорил на моём школьном немецком языке – результате последних классов десятилетки с подкреплением неофициальных частных уроков, которые я получал против воли от соседки по квартире. Она преподавала немецкий язык в одном из институтов Ленинграда, и, будучи немкой, старалась привить мне любовь к её родному языку, в особенности после смерти моей матери. Спасибо, госпожа Крих, Вы спасли многократно мою жизнь, не зная того, а сами погибли в осаждённом Ленинграде. Но это уже другая история, вернёмся к допросу.

Несмотря на мою дерзость, может быть от неожиданности, капитан слушал меня внимательно. Говоря медленно, подбирая немецкие слова, мне удалось убедить его, что это правда. Смешивая действительно произошедшее, как бомбёжка медсанбата, с фикцией, приходившей на ум, я вывернулся из ситуации, как ничего не знающий солдат, потерявшийся во время переброски из Финляндии вместе с товарищем, передавшим мне этот конверт. А вот на вопрос, могу ли я расшифровать зашифрованные строчки, я действительно сказал правду – шифр мне не известен.

Поговорив со мною ещё несколько минут, капитан дал знать переводчику, что я больше не нужен. Меня вывели из тёплой комнаты опять в сарай с ранеными командирами нашей отступающей в переполохе Красной Армии. Этот сарай, по сравнению с условиями, в которые я затем попал, был гостиницей со всеми удобствами. Мне повезло получить котелок баланды с картошкой и кусок свежеиспечённого хлеба. Следующие четыре дня в мой желудок не попало ничего, кроме дождевой воды из луж, – где они были.

После почти свободной прогулки с разговорчивым конвоиром, я очутился в толпе наших военнопленных, попавших к немцам на этом участке фронта. Прямо под открытым небом, под моросившим дождём, без пищи или воды, пленные топтались с ноги на ногу, чтоб как-нибудь согреться. Знакомых здесь у меня не могло быть и, не вступая в разговоры, я только прислушивался.

Большинство говоривших были, или представлялись, обожателями немецкой армии. – Ну, надо понять, что немцы не были подготовлены к приёму такого количества пленных, – успокаивали одни, – Вот подождите день иль два, и нас поместят в лучшие условия, накормят, напоят и предложат вступить в отряды для борьбы против Сталина, – говорили уверенно другие.

Были мнения, что нас пошлют убирать оставшийся на полях урожай, доверят восстанавливать разрушенный тыл, пошлют строить избы, сгоревшие при отступлении Красной Армии, чтобы встретить ушедшее или угнанное население, так как конец войны не за горами.

Все эти надежды исходили от пленных крестьянского происхождения, более интеллигентная прослойка, выделявшаяся своими сорванными знаками отличия, молчала, и на их лицах было выражено недоумение, тревога и недоверие к соседям и слева и справа, у каждого по его собственным соображениям.

Нас проверяли несколько раз, искали командиров, политруков, коммунистов, евреев. Отобрали все документы, оставшиеся у пленных, и загнали в сарай без возможности отправить естественные надобности. На следующее утро, построившись в непривычную колонну по три, голодные, холодные и мокрые от моросившего дождя, мы отправились в западном направлении. Кто с радостью, кто с недоумением, а кто и просто с каким-то бессилием понять, куда он попал.

Уже третий день мы под конвоем шли в тыл германской армии. Моя попытка притвориться больным с целью как-нибудь отстать и попытаться убежать, в первый день нашего марша чуть не окончилась плачевно. Меня спасло то, что я смог объясниться с конвоиром по-немецки, и удивив его звуком языка его предков, исходившим от «унтерменша», мне удалось предотвратить исполнение его намерения, ставшего мне понятным после того, как он сказал мне:

– Мит геен, одер капут! – и зарядил винтовку.

Вспоминать не хочется, в каких условиях находились несколько сот бывших красноармейцев, попавших в плен или по убеждению, или по своей наивности, или по судьбе, как случилось со мною. Без какой-либо пищи и только с помощью иногда попадавшихся луж, из которых удавалось, под страхом получения пули в затылок за «попытку побега» иногда почерпнуть несколько глотков мутной, грязной, но всё же воды, дошли мы до какой-то деревушки. Примерно, в метрах 500-600 от неё стояла свежесрубленная изба с дежурной охраной. За двумя рядами заграждений из колючей проволоки ходила, сидела или лежала на сырой земле, в грязи тысячная масса людей, абсолютно не напоминавшая мне моих фронтовых товарищей, с которыми я был вместе всего неделю назад.

Построенные в колонну по три, мы опять прошли проверку численности. Ребятам с горбинкой на носу или тёмными курчавыми волосами пришлось ответить на вопрос: «Бист ду юде?» Один из них, уже немолодой, глядя в глаза спрашивающего унтера, с улыбкой на лице разразился таким многоэтажным матом, что у стоявших рядом просто захватило дух. Судьба распорядилась стоять мне вблизи; конвоир, вспомнив, что я говорю по-немецки, поманил меня пальцем и спросил: «Вас хат ер гезагт?» Я повторил этот вопрос, стоявшему с невинным лицом грузина, а то и еврея, человеку. С невозмутимым видом, улыбаясь, но без заискивания, он ответил мне: «Переводи как хочешь».

Мой перевод не сделал чести моему знанию немецкого языка. Я объяснил унтеру, что этот человек был очень оскорблен таким не подходящим к его особе вопросом, и он извиняется за свою болтовню. Унтер стал продолжать проверку без всякой реакции, но с этого дня меня иногда вызывали как переводчика, что и помогло мне выжить.

Промокшая, голодная, теряющая человеческий облик масса, сразу окружила нас с вопросами:

«Есть покурить?», «Откудова?», «Кто из 21-ой?», «Есть ленинградцы?» и т.п.

Было уже под вечер и, так как кормили или утром или в обед, нам ничего не осталось, как оглядеться и найти место, где можно будет прилечь, присесть или, по крайней мере, попасть под навес на ночь. Посреди окружённой колючей проволокой площадки были два барака без стен, только с крышами. Две трети людской массы уже собрались под ними, а остальным, и нам, новоприбывшим, надо было как-то защитить себя от дождя и всюду проникающего ветра. У многих были плащ-палатки, и мы, разделившись на группы человека по четыре, подстеливши одну и укрывшись другими, как-то провели эту первую ночь в полусонном состоянии. Утром, чуть свет, мы были на ногах, приводя в действие окоченевшие конечности. У каждого, так мне казалось, на уме было только одно: когда дадут что-нибудь поесть?

Часам к одиннадцати, какие-то «командиры» из нашей же среды, построили нас в три шеренги опять. Дул холодный ветер, но небо прояснилось и, если бы не чувство голода, можно было терпеть. Мы, новички, уже знали – дадут хлеба и баланды. И действительно, около полудня, в ворота лагеря въехала телега, нагруженная буханками хлеба, за ней вторая и третья. Проезжая мимо шеренги, сидевший на возу «повар» бросал буханку стоявшему в первой линии и тот, под голодными взглядами стоявших во второй и третьей, делил её на три равные, как было возможно без ножа, части. Один из нас поворачивался спиной и говорил державшему хлеб – «тебе», «мне» или «ему» и, таким образом, каждый мог обвинять только судьбу, если ему не досталась та горбушка, которую он приметил первоначально. Такое «усиленное» питание продолжалось всего лишь несколько дней.

Всё больше и больше пленных прибывало каждодневно и лагерная буханка не только делилась на четверых, а потом и на шестерых, но и её качество перестало напоминать хлеб, а стало походить на мешанину мелко нарезанной соломы и жмыха. Иногда и это исчезало на пару дней. Да, по полудню привозили два котла, литров по 500 каждый, с жижей мутного цвета, то ли навар каркартофельной шелухи, то ли остатки с армейской кухни, так разбавленные водой, что было невозможно установить оригинал содержимого ни по вкусу, ни по запаху.

Эту баланду переливали в несколько котлов меньшего объёма, причём вооружённый охранник держал всю толпу пленных на почтительном расстоянии от этих котлов с похлёбкой. Но как только повозка, привезшая эту муть вместе с конвоиром скрывалась за воротами, ждавшая масса голодных людей бросалась к котлам и, кто чем мог, старалась почерпнуть что погуще. Что тут происходило, описать трудно. Только тот, кто видел это нечеловеческое представление изголодавшейся массы, потерявшей чувство приличия, чести и разума от запаха горячей бурды, только тот никогда не забудет крики и стон ошпаренных, перевёрнутые котлы, затоптанных до полусмерти, а то и оставшихся на этом «поле брани» людей, после того, как обезумевшая толпа расходилась с пустыми котелкам, банками и животами.

Так продолжалось до того дня, пока мне не удалось выйти за колючую проволоку, окружающую этот ад, о котором даже Данте не имел понятия. Что было дальше с оставшимися умирающими от голода, полуживыми-полутрупами, еле двигающимися людьми, я знаю только по рассказам.

От нескольких тысяч пленных осталась только треть. То были люди или только что прибывшие или, как я, у которых было написание на роду умереть другим образом и в другом месте.

Мои способности переводить с немецкого на русский и обратно давали возможность не участвовать в «битвах» за баланду. Раза два, а то и чаще в неделю, дежурный немец из караульного подразделения заявлял первому попавшемуся на глаза пленному позвать «Иван вас дойч шприхт». По лагерю неслось: «ПЕРЕВОДЧИ-И-ИК!»..

Было ещё несколько ребят, говоривших понемецки, и кому удавалось быть на месте первым, докладывал о своём прибытии. Мне часто поручали подобрать одного, двух, или несколько человек, которые не только в состоянии держаться на ногах, но и имеют специальность или сапожника или плотника, а то и портного или ювелира. Первый раз это был портной. Его увели в деревню, но вскоре пришли и за мной, так как договориться с «мастером» было невозможно. Меня привели в избу, где на нескольких столах был разостлан цветной материал, и стоял мой портной с ножницами.

Дело было в том, что он никак не мог понять, чего хотят немцы. А им понадобился костюм «Деда Мороза», скроенного по-немецки, конечно. Вот тут-то и понадобился переводчик. Заметив, что портной еле-еле жив и, по его словам, у него «в глазах темно, а они, сукины дети, хотят какие-то финтифлюшки вышивать», я объяснил работодателям, что он очень голоден и не может ухватить все детали. Кусок хлеба и стакан воды помогут восстановить его силы, и задание будет выполнено к удовлетворению всех и каждого.

К моему удивлению, вместо ругани или пинков, мы оба увидели перед собой хлеб с маслом, какие-то консервы, два кусочка колбасы и ...кофе. Да, каждый получил по кружке сладкого кофе! Я уговорил портного кушать понемногу и с приличием, на какое мы ещё были способны: вопервых, чтобы не заболеть, во-вторых, чтобы не произвести впечатление животных.

Костюм «Санта Клауса» был почти готов, когда настало время сдать нас обратно в лагерь под охрану. Солдаты были очень довольны прогрессом в шитье, опять подкормили нас и сказали нам быть у ворот завтра утром опять.

Портной не хотел расставаться со мной на ночь, дабы не потерять меня. Его плащ-палатка была, как и моя, уже в клочьях, но всё же какое-то укрытие от ветра и снега. Мы оба, сжавшись в комок, задремали в ожидании завтрашнего дня и опять какой-то еды. Около полуночи мы оба проснулись от колик в желудке. Нас распирало, как будто нас накачивали воздухом, словно резиновую автомобильную камеру. Кое-как удалось нам дожить до утра и быть у ворот без опоздания. Костюм Деда Мороза был закончен, нас привели назад в лагерь после хорошего обеда. У моего сотоварища в кармане был большой кусок варёного мяса, а у меня в руках – двухлитровая банка с густым рагу. Вот как жили мы эти два дня!

С портным я расстался, пришлось расстаться и с рагу. Есть его я уже не мог, вспоминая прошлую ночь, а сохранить на завтра, среди умирающих от голода, было не в моих силах. Я отдал всю банку моим друзьям, с которыми делил плащ-палатки по ночам. Не каждый раз удавалось так подкормиться, но всегда, когда мне удавалось попасть за проволоку как «часовых дел мастер», «точильщик ножей и ножниц» и т.п., с помощью немецкого языка, мне удавалось сперва съесть что-нибудь, а потом отговориться от выполнения работы, к которой я был не способен. Простой немецкий солдат не был зверем и с удовольствием вступал в разговор на родном языке.

Ноябрь 1941 года.

Погода жалеет нас, пленных; дожди, снег, но сильных морозов нет. Немецкая армия под Ленинградом. Настроение у солдат-тыловиков хорошее. Спрос на «специалистов» понизился, и мы вымираем постепенно, но определённо. Однажды в лагерь привезли массу подгнивших овощей, смешанных с какой-то жижей. Весьма вероятно, что эта мешанина была результатом крушения машины с продовольствием, где-то недалеко, и кто-то распорядился привезти всё это к нам в лагерь и разгрузить лопатами прямо на землю посреди лагерной площадки. Голодные люди, как муравьи, разобрали всю кучу, так что на следующий день не осталось и следа. Началась дизентерия!

Лагерная уборная – длинная яма с перекинутыми брёвнами, не могла вместить всех нуждавшихся в облегчении. Люди, сидевшие часами на корточках на брёвнах, выглядели как мишени на ярмарках, по которым идёт стрельба. То там, то здесь, потеряв равновесие, обессиленные несчастные падали в яму, из которой можно было вылезти только с помощью товарищей, да и то с трудом. По ночам иногда раздавались нечеловеческие вопли, затихавшие после того, как полузамёрзшая жижа засасывала ещё живую душу под свою поверхность. Через дня два кто-то из немцев распорядился сколотить две лестницы, которые были опущены в яму. Но люди в испражнениях тонули.

Были и другие случаи. Не все самоотверженно спасали жизни тонувших в яме. Среди нас были и подлецы, за корку хлеба доносившие немцам о присутствии командиров, политработников или евреев в лагере. И вот одного такого, пойманного с поличным, когда он привёл конвоира охраны и указал на молодого парня, которого вывели за ограду и он больше не вернулся, сперва спросили почему и зачем, а потом, подобрав подходящий момент, подтолкнули в эту яму и, чтобы заглушить его крики о помощи, целые полчаса пели «Катюшу» и другие песни, к большому удивлению часовых на вахте.

Дела пошли из рук вон плохо, холодало, и так много умирало от голода, что каждый день в лагерь заезжала кобыла, запряженная в сани и вооружённый солдат приказывал четырём попавшимся первыми на глаза пленным, наваливать там и тут лежавшие трупы на сани. Их вывозили за ограду и сбрасывали в специально вырытую общую яму-могилу. Случалось, что среди наваленных тел двигалась ещё рука или нога, но никто не проверял, жив ли ещё человек. Сани опрокидывались, и снег запорашивал и мёртвых, и ещё живых.

Силы начали покидать и меня. Помню, был ясный день. Облокотившись на столб навеса, я почувствовал, как вместе с холодом в меня вкрадывается и чувство безнадёжности. Я взглянул на голубое небо и вспомнил мою мать.

«Эх, Мама, выручай!» – вот так просто вырвалось Чтобы не поддаться желанию лечь и задремать, а это было бы моим концом, я почему-то побрёл к лагерным воротам.

– Зо, гут! Ихь браухе дихь! – встретил меня голос унтера охраны. Он поручил мне выбрать двадцать «ганц штарке меннер» – самых сильных людей.

Как мне удалось набрать 20 полуживых людей, я объяснить не могу, но удалось! Мы влезли с нашими котелками, ложками, палатками, пустыми банками и прочим скарбом в подошедшую грузовую машину, спрашивая друг друга, куда мы поедем. Везли нас часа три и выгрузили перед воротами совсем маленького лагеря, только выстроенного.

Внутри было строение, где помещалась кухня, место для умывания и комната, в которой жили повар с обезображенным взрывом лицом, здоровенный детина – матрос в прошлом, судя по его тельняшке, и интеллигентно выглядевший молодой парень в немецкой куртке, но без отличий.

Это был бывший студент-ленинградец, теперь наш «начальник».

Это было «Управление» нашего нового лагеря, в котором уже помещалась «Лесная команда» из прибывших ранее военнопленных, которые заготавливали дрова для отопления АОК-18 (Генерального Штаба 18-й Армии Вермахта), размещённого в здании санатория, недалеко от станции Сиверская.

Почти рядом с кухней стоял барак длиной метров 60. В нём помещались человек 30 пленных, одетых во всевозможные одежды, но выглядевших в других отношениях нормально. Нам показали на левую сторону барака, где на цементном полу была навалена солома, и оставили нас самих разбираться кто, где и как устроится.

На нашей половине была выложена печурка, покрытая толстой железной плитой. Вскоре в этом «камине» запылал огонь, благо дрова были рядом, и наша группа начала буквально оттаивать. Через короткое время в барак вошло «Управление», которое весьма по-человечески представилось нам. Пошли вопросы «откуда?», «где попал в плен?» и пр.

Вскоре появившийся повар предложил идти на кухню получать продовольствие. Было сказано, что нам полагается буханка на двоих, но, принимая во внимание наше истощение, сегодня мы получим только треть пайка и чаю с сахаром. Мы не могли поверить до тех пор, пока не съели эту дольку, запивая её подслащенной жидкостью, действительно похожей на чай. Становилось темно, и мы, зарывшись в солому, разморившись в сравнительной теплоте, заснули как убитые.

В семь утра, при все ещё горевшей печурке, мы «уничтожали» уже полный хлебный пай, только вместо чая запивали его немецким «эрзац каффе». Наши соседи по бараку, бывшие здесь уже до нас, уходили строем на работу под протяжное «Лю-юю-юсь, лю-ю-ю-юсь, лю-ю-ю-юсь» (да-вай!). Мы же растопили печку так, что железная плита была красной, и устроили что-то вроде бани. И вот, мы мылись, даже с мылом, жарили вшей, которые были у всех нас, новоприбывших, и не верили в случившееся с нами.

Целых четыре дня, на полном пайке, провели мы в бараке, устраивая кто как мог своё логово с помощью досок, предназначенных для топлива, отгораживаясь от соседей. Большинство разбились на партии по два, три, четыре. Эти группы имели что-то общее – место жительства, взгляды, или происхождение. Теперь, когда первая мысль – утолить голод – отошла на второй план, людям понадобилась и духовная поддержка земляка или однодумца.

В понедельник нас разбили на рабочие группы. Самых крепких – в лес, послабее – в деревню для обслуживания расквартированных там немцев, доходяг оставили подметать двор, барак, помогать на кухне. Я угодил в группу лесорубов. Роста я среднего, широк в плечах, и многолетняя спортивная тренировка сказалась в том, что меня выбрали на место подрубщика, только что угодившего под неожиданно упавший ствол спиленного дерева. Моя задача заключалась в подрубке ствола с противоположной стороны пилы, дабы обеспечить падение ствола без отдачи назад. Двое здоровенных немцев управляли огромной двуручной моторной пилой, резавшей ствол с такой скоростью, что я только-только успевал несколько раз взмахнуть топором и отскочить в сторону. Первые дни я выдыхался и нуждался в подмене, но потом, приноровившись к особенностям лесорубной хватки и окрепнув немного на «казённых» харчах, я мог легко продержаться целую смену, даже помогая другим, складывавшим бревна в штабеля, во время затачивания пилы, или когда конвоиры делали перекур. Это не было старанием отличиться, никто мне ничего за это не давал, я даже отказывался от предложенных мне недокуренных сигарет, которые равнялись в те времена ордену «Трудового Красного Знамени». Это просто была привычка выполнять задание «не за страх, а за совесть». В конце концов, эта привычка и выносливость мне очень пригодились.

В один неудачный день, наработавшись до полусмерти, мы возвращались в барак. У здания санатория, где помещался штаб восемнадцатой немецкой армии – АОК-18, нас остановили и построили в одну шеренгу. Земля ещё была покрыта снегом, было холодно. Мы ждали, по словам конвоя, заведующего хозяйством штаба – им был нестроевой гауптман, владелец крупной сигаретной фабрики «Хауз Хинденбург». Чуть ли не через полчаса из здания вышел высокий, подобранный, уже пожилой немец в форме, пошитой мастеромпортным, которая превратила его в образец офицера-аристократа Вермахта.

Подойдя к шеренге и выслушав рапорт конвоира, он стал медленно проходить вдоль нашего ряда полуразутых, одетых в уже разваливающиеся одежды пленных, так подходивших своим обликом под статью «унтерменшей». Наконец он остановился и спросил у конвоира, кто работает лучше всех. Стоявший все это время по стойке «смирно» верзила-конвоир с огромным лиловокрасным родимым пятном во всё лицо, делавшим его просто отталкивающим, зашагал в моем направлении. Второй его достопримечательностью была привычка зудеть на нас ни за что, ни про что, так что целый день было слышно его «Лю-юю-юсь, лю-ю-ю-юсь, лю-ю-ю-юсь!», т.е. давай, давай, давай! Он лез из кожи вон, с помощью сапога и приклада винтовки выколачивая из нас дневную норму.

И вот он, чуть ли не подбежав ко мне, опять заорал свое «Лю-ю-ю-юсь», указывая мне сделать шаг вперед. В это время, стоявший в шагах трёх от меня гауптман, открывал серебристую пачку своих сигарет. Взглянув на меня, он бросил одну к моим ногам.

– Люсь, люсь, Иван, – заорал опять конвоир, указывая на сигарету в снегу.

– Дас ист фюр дихь (это для тебя).

Я не трогался. Стало тихо. По нашему ряду пробежал шёпот, мол, бери, не оскорби гауптмана, а то пристрелят как собаку. Сигарета продолжала лежать на снегу, в то время как меня трясло от унижения, и злоба стянула мои челюсти в судорогу. Чувствуя, что вот-вот один из моих соседей по шеренге нагнётся и подберет сигарету, я сделал полшага вперед, и вдавил её в снег своим развалившимся ботинком.

Почему я так сделал, до сих пор объяснить не могу. Это была не бравада, это было не безотчётное движение гордости – это был результат кипевшей во мне злости. Стоя на сигарете, я просто смотрел вперёд, ожидая развязки. Она пришла под гробовое молчание опешивших пленных и конвоира. Гауптман, подойдя ко мне, закрыл пачку и, вручив её мне в руки, повернулся и ушёл. Конвоир пробормотал что-то вроде:

«Боже, Боже! Какой же ты счастливый, русский!», перестроил нас в три шеренги, и повел всё ещё недоумевающих пленных домой.

Эту ночь барак не спал до «петухов», начиная гордиться случившимся. Через несколько дней нам выдали крепкие, хоть и поношенные, солдатские ботинки и немецкую форму; чистую, без всяких нашивок и отличий. Тёплая одежда пригодилась всем, но некоторым было очень неприятно надевать куртку со свастикой. Мне повезло. Я дождался полного разбора одежды и, когда остались только куртки, в которые я просто не влезал с моими широкими плечами, выбрал себе лишний свитер, в котором, чувство «продажности» меня так не беспокоило, как это было бы в полной форме. Может быть наивно, но тогда, когда преданность существующему на Родине строю была пала весна, и с подкреплёнными силами между друзей начали поговаривать о побеге к своим. Хотя и не очень решительно. Сдерживала расправа, учинённая немцами над одним «лесорубом» из группы, находившейся здесь уже до нашего прихода. Он попался во время ночного блуждания по лесным тропинкам около станции Сиверская. Один из местных жителей донёс в полицию. Его выпороли и отослали в общий лагерь помирать от голода. « СТАРШОЙ» – ЗАГАДКа Перед самым началом войны, работая обкатчиком на ЛМЗ, мне можно было брать мотоцикл для обкатки по выходным. С моей тогдашней подругой на багажнике мы заезжали иногда и под Сиверскую, где жила её бабушка. Надеясь, что старушка вспомнит меня и поможет связаться через местных друзей с партизанами, я, набравшись смелости, попросил приставленного к нам «зондерфюрера», говорившего хорошо по-русски, помочь мне достать увольнительную на три дня Пасхи, для посещения знакомой мне бабушки. Мне был вручен «Маршбефель» и я, в отглаженных брюках и начищенных ботинках, отправился в местечко под Сиверской, надеясь, что бабушка ещё сильна, это много значило. К тому же настужива и в своём разуме. Нашёл я старушку в довольно хорошем состоянии, и признался ей, кто я, и почему в немецкой форме и что хочу. У неё в доме жила маленькая девочка, родственница, а может и чья-то сирота. Её старушка и послала к кому-то.

Прибыли двое односельчан, которым пришлось рассказать всё сначала. Мало доверия чувствовали они ко мне. Меня увели за село, и когда никого не было вокруг, повели дальше, наложив повязку на глаза. Через короткое время, по звукам, я понял, что меня передали другим людям и опять повели дальше.

Шли мы часа два. Я слышал окрик часового и перешёптывание моих провожатых с ним, голоса нескольких людей, и почувствовал, как меня бесцеремонно пихнули в землянку, закрыв дверь на засов. Я снял повязку, но увидеть что-либо не удалось, кроме слабого света в щёлке двери.

Когда уже совсем стало темно, меня перевели в другую землянку, где за столиком с керосиновой лампой сидел в полутени одетый в ватник человек лет пятидесяти. Без какого-нибудь знакомства, после короткой паузы мне был задан вопрос:

«Что тебе надо?» Чувствуя, что дело может кончиться плохо для меня, в сжатых фразах я рассказал всю мою историю, и попросил остаться у них

или в другом отряде, так как до фронта было далековато.

Ответив ещё на несколько вопросов, что я делаю у немцев, почему мне дали увольнительную, говорю ли я по-немецки, есть ли у меня родственники и т.п., я был доставлен назад в мою землянку и получил что-то вроде свечки и миску с едой. Я не задавал вопросов, со мной тоже не говорили, но дали закурить махорки, и, забрав свечу и миску, задвинули дверь на засов опять. Помню, как принесли воды и выпустили оправиться, уже когда было совсем темно.

Следующий день я провёл в землянке. Мне принесли ведро для естественных нужд. После полудня я встретился с тем, кто опрашивал меня вчера. Он предложил мне сесть к ящику, на котором был хлеб, кружка с водой и миска с чем-то горячим и жареным. Пока я ел, мне было сказано, что если я хочу помочь в борьбе против фашистов, будет лучше, если я пойду назад в свою рабочую команду и буду ждать приказа от «Старшого». Как и где это случится я, мол, узнаю потом. Пожав мне руку, человек в ватнике передал меня двум другим, и после длинной прогулки с повязкой на глазах, меня передали молодой девице, которая привела меня назад к бабушке.

Пришли мы к старушке не одни, а в сопровождении двух немецких патрульных, встретивших нас у начала села. Заметив нас и увидев при свете фонарика мою не совсем уставную форму, они начали проверять меня. Я показал увольнительную на три дня отпуска, подписанную самим Гауптманом из штаба АОК-18. Девушку же, местную жительницу, они даже знали в лицо. Не подозревая плохого, они не могли удержаться от покровительственного: «Фик-фик им вальд – гут, руски! Во ду шляфен?» – и проводили нас до дома бабушки, а затем, оставив меня там, мою провожатую до её дома.

Надо сказать, что эти десять-пятнадцать минут мне хотелось продлить на многие часы. Увидев патрульных, моя сопровождающая, не потеряв присутствия духа, шепнула мне: «Обними меня!»

– сама прижавшись ко мне всей своей молодой гибкой фигурой, не отпуская меня от себя до самого порога. Несмотря на немцев, и на её толстую куртку, меня охватило чувство, какое я не испытывал во всё время плена.

Выспавшись, помывшись и поев рано утром, я без помех добрался до лагеря и всю следующую ночь, переворачиваясь с боку на бок, переживал опять всё, что произошло.

Вначале я ожидал вести от «Старшого» поминутно, но проходили дни и недели, и я почти забыл о случившемся. Наш «Зондерфюрер» сказал мне, что герр Гауптман остался очень доволен, что я вернулся без опоздания (подразумевая, что я не сбежал), и приказал перевести меня на лучшую работу. Я получил «должность» помощника машиниста на дизельной установке, поставлявшей электричество в здание штаба АО К-18.

Огромный дизель и такой же величины генератор занимали зал площадью примерно в 250 кв.м. Надо было наполнять масленки, вытирать разбрызганное масло и следить за стрелками – указателями напряжения и силы тока. Раз в сутки пополнялся бак с горючим. Работа была не тяжёлая и даже не очень уж грязная, сидеть бы, да «ждать у моря погоды».

Но нет, продержаться мне долго здесь не пришлось. Кроме меня, в более «почётной» должности работал здесь и гражданский местный машинист, бывший на этом месте ещё до войны. Два ефрейтора и уже не очень молодой обер-ефрейтор составляли команду, которая охраняла и отвечала за эту, работавшую день и ночь, электростанцию.

Узнав, что я сносно говорю по-немецки и являюсь выходцем из Ленинграда, находившегося тогда в блокаде, они засыпали меня вопросами о красоте города, его истории и т.п. Однажды, с болью в сердце, я отвечал на вопрос о Зимнем Дворце, что или кого представляют фигуры Расстрелли на крыше. Попав в тупик, к моему стыду, ответить на этот вопрос я не мог. «Ну, ничего, – сказал один из молодых ефрейторов, – мы скоро будем в Ленинграде и сами на них посмотрим».

От его сарказма меня просто затрясло и, с ненавистью в голосе и взгляде, я предупредил их, что если им и удастся на короткое время и случайно подойти к Зимнему так близко, эти фигуры будут прыгать на их головы и рассмотреть их не удастся. После этой вспышки я вышел на порог и стал поджидать конвой, ведущий лесорубов из леса домой.

Только на следующее утро мой коллега, гражданский механик, рассказал мне, как старый оберефрейтор сумел уговорить двух горячих молодых патриотов не жаловаться на меня начальству. В общем, мне очень и очень повезло. Оба ефрейтора даже не смотрели мне в глаза, и на следующий день меня перевели на другую работу.

В подвальном помещении здания бывшего санатория, теперь штаба АОК-18, помещался паровой котёл, снабжавший здание паром для отопления и горячей водой, а также служивший мусоросжигателем из-за своего всеобъёмного горна. Сюда заходили иногда часовые после смены вахты в зимнее время, чтобы разогреть свои закоченевшие конечности, но обычно это пекло было пустым, исключая пожилого кочегара, по его словам, родившегося у этого горна. Туда забрасывались поленья длиной в метр, а то и больше. Эта работа становилась не под силу вымотавшемуся на ней кочегару. Вот здесь-то я и пригодился со своими свежими мускулами, подкреплёнными на электростанции недоеденными пайками фельдфебелей, которых я так оскорбил.

Работа была тяжёлой. Почти постоянно надо было загружать горн поленьями и всё время их шуровать. Свежеспиленные, горели они плохо. К тому же, жар, исходивший из открытого горна, обжигал брови, и наши лица выглядели как у туристов, обгоревших на пляже в жаркий летний день. Неудивительно, что приносившие бумажные отходы немцы всегда отдавали нам принесённые корзины с отходами канцелярий для сжигания. В особенности было много возни с нескончаемыми километрами лент аппаратов Морзе. Они путались, разлетались перед горном, их надо было подбирать и забрасывать в горн опять. За эту работу мы часто получали или сигарету, или кусок пайка от унтер-офицеров, благодарных за то, что им не надо лезть в это пекло. Эти подачки, хотя и были унизительны в какой-то мере, были также и необходимы для наших сил, так что мы старались не за страх, а за хлеб, совершенно не думая о содержимом этих корзин.

Однажды, захватывая очередную охапку ленты, я почувствовал в моей руке что-то вроде пистолета. Что делать!? Бросать в огонь или сохранить для будущего? Но как? Немец не спускает глаз! Я спокойно передал маленький пистолет принесшему корзину и этим «заслужил» не только несколько сигарет, но и большее доверие в будущем, что очень пригодилось потом, тем более, что моя находка оказалась пистолетом, очень ловко превращённым кем-то в зажигалку.

От санатория вели две дороги; одна шла в село, а другая в лес. По лесной каждое утро вели пленных на лесозаготовку. Проходить надо было между двух, по одной с каждой стороны, земляноксрубов с крышей-насыпью. В одной был склад картофеля, другая была пустой, в ней был пол, стёсанный из бревен, стоял столик и две скамьи. Там мы оставляли топоры, пилы и всякую утварь, нужную в лесу, дабы не таскать всё это туда и назад в лагерь. В один, кажется, июньский летний день, лесная команда получила приказ нести всё домой, в лагерь. На крыше землянки плотники прорезывали то ли окно, то ли отдушину. Была вставлена дверь, у стены поставили кровать. Пошли слухи, что какой-то пленный генерал будет жить в этом срубе. И действительно, когда мне приказали принести дров и высушить эту землянку, натопив стоявшую там печь докрасна, сопровождавший меня немец, приложил палец ко рту и сказал мне что, «очень высокий генерал», военнопленный, будет помещён в ней.

На следующий день мой коллега-кочегар вёл себя как-то беспокойно. Он спрашивал меня, люблю ли я немцев, думаю ли убежать к своим, при случае, и.т.п. Потом, как-то внезапно и важно, он спросил меня, помню ли я приказ «Старшого» – ждать его распоряжений. Я чуть не присел, не ожидая от старика, всегда угождавшего немцам, такого вопроса. Не дожидаясь моего «да» или «нет», он вручил мне скатанную в трубочку записку, сказав, в тоне приказа, что её надо доставить в землянку так, чтобы она попалась на глаза пленного – генерала Власова.

Меня трясло, как заговорщика, когда по полудню, увидев пленного, выходившего в сопровождении двух конвоиров из штаба после допроса, я схватил приготовленную охапку дров и побежал к землянке. Дверь была на замке и я, переступая с ноги на ногу, поджидал конвоиров и очень высокого сухощавого человека, шедшего между ними.

Расстояние в 50 метров казалось мне целым километром, так медленно шло время. Как сделать, чтобы «ОН» увидел или нашёл записку, втиснутую в трещину полена, запрятанного в середине связки? Подойдя к землянке, и увидев меня с вязанкой дров на плечах, конвоиры приказали мне оставить дрова у порога и мгновенно пропасть самому. Они меня хорошо знали, но, наверное, был приказ не допускать контактов с посторонними. Я всё же рискнул. Обращаясь к конвоирам лицом и глазами, скороговоркой и по-русски, я выдавил из себя что-то вроде «не сожгите записку в одном из полен». «Вас?.! Вас?!» – заорали на меня оба конвоира, и я тут же, как бы перепутав языки, объяснил по-немецки, что я не уверен, не длинны ли чересчур дрова для этой печурки.

«Шон гут, шон гут, люсь! Раус!» Повторять команду не было нужды, я просто растворился в воздухе.

Прочёл ли генерал эту записку, и что в ней было – я не знаю. Мой приятель-кочегар сказал мне, что он тоже не знает её содержания, и что ему её вручили в селе перед приходом на работу. (По ночам кочегарили немцы, только лишь поддерживая огонь в печи).

Сделав открытие, что мой напарник по работе находится в связи с партизанами и знает о моей попытке присоединиться к ним, я позволил себе быть более откровенным с ним. Мы говорили о многом, даже обсуждали, как взорвать котёл отопления, но решили, что этим мы немцев не победим, а только навлечём подозрение на местное население. Последуют кары вовсе не виновных, подозреваемых в саботаже. «Старшого» мой кочегар не знал, всё делалось по длинной цепочке, каждое звено которой заведовало только своим участком. Одно было ясно – советская разведка предпочитала извлекать нужные сведения из АОК-18 без драмы и шума.

Здание санатория окружал сосновый лес, за которым следили, как за парком. Эти сосны образовывали прекрасный камуфляж ряду домиков-дач, в которых жили врачи до войны. Теперь в них располагались штабные офицеры. Гражданская прислуга, подобранная в селе, обслуживала эти домики. Одной из выдающихся личностей была молодая, грудастая, красивая, всегда улыбающаяся женщина. Она заведовала не только дачей гауптмана-коменданта, но и ещё несколькими домиками, где жили «высокие шишки» командного состава. С нами, пленными, оривала, как бы презирала.

Всегда хорошо одетая и стройная, она так бессовестно кокетничала с офицерами, что мы прозвали её «немецкой б...». Свидетелей-очевидцев по этому поводу у нас не было, доказательств для подтверждения этой теории мы не имели. Мне кажется, это была просто человеческая ревность к красивой женщине, казавшейся такой недоступной для нас. На мои вопросы о ней мой другкочегар предпочитал отвечать уклончиво, сказав только, Что она не так плоха, как мы это воображаем. Я познакомился с этой красавицей и узнал её поближе вскоре после эпизода с запиской для генерала Власова. Произошло это по воле того же «Старшого».

Подходили первые дни осени 1942-го. Пленный генерал исчез незаметно. Домики-дачи с комсоставом АОК-18 уже отапливались по вечерам. Пришел приказ в кочегарку обеспечивать каждый домик по одной вязанке мелко нарубленных дров в день. Переглянувшись с усталым напарником, я взял эту новую нагрузку на себя. За два часа до конца рабочею времени начиналась разноска уже мелко наколотых, специально напиленных для этой цели лесной командой дров. У крыльца каждой дачи меня встречала наша лагерная зависть, и, с милой улыбкой, без какого-либо презрения или превосходства, показывала, где надо сложить вязанку. У меня кружилась голова, когда из-за моей неуклюжести я находился чересчур близко к её, излучавшей здоровье, обаяние и притягивающую силу, фигуре.

Через несколько дней Мария, так мы назовем её, поманила меня войти в дачу, в которой немцами был сложен настоящий камин с ячейками по обеим сторонам для дров. Сняв вязанку с плеча, я было начал складывать дрова, и вдруг почувствовал как Мария, присев рядом со мной, коснулась меня плечом.

«О. нет! Что ей немцев не хватает?» – промелькнуло в моей закружившейся голове. Я взглянул на девицу, но вместо обещающего ласку взгляда, встретился со стальными глазами знающей свое дело женщины.

– Помнишь «Старшого»? Да? Теперь слушай!

Чёткими выражениями, не теряя ни секунды, она пояснила мне, что от меня требуется. Она добавила, что бояться кочегара не надо, так как он «свой», но если попадусь с поличным – или проглотить язык, или сказать, что меняю свою добычу на курево у немца, которого, якобы, встречаю по дороге домой, в лагерь. Надо сказать, что к этому времени мне и помощнику повара уже доверяли приходить и уходить без конвоя, так как наша работа заканчивалась позднее, чем у наша работа заканчивалась позднее, чем у проходящей домой лесной команды.

Мое задание было как бы простым: во время сжигания бумажных отходов утаить как можно больше ленты с кодом Морзе. Эти точки и тире что-то значили, и даже из отдельных коротких кусков ленты можно было извлечь какой-то смысл, с помощью которого устанавливалось изменение кодировки на данный день.

Есть такая поговорка: «сказано – сделано», но применить её мне было не так просто. Ну как на глазах у принесшего корзину с лентами, а это были всегда унтер-офицеры, отвечавшие за сожжение секретных военных документов, можно упрятать длинную, вьющуюся, запутанную бумажную ленту, которую и так трудно забросить в печной горн; и к тому же не только запрятать в карман или рукава куртки, но и не оказаться замеченным в утаивании её, а, следовательно, и в шпионаже?

И всё-таки мне удавалось почти каждый день передавать Марии какое-то количество ленты при разноске дров. В корзинах почти всегда были пустые пачки от сигарет, коробочки, которые можно было напихать лентой, и при возможности засунуть в рукава свитера или куртки. Дневная добыча запрятывалась в пустой цилиндр из коры, снятой с полена, и маскировалась щепками для разжигания огня. Всё это доставлялось в указанный Марией домик. Вынув ленту при подходящем моменте, она отдавала назад цилиндр из коры, как непригодный для сжигания, мол, только дымит и засоряет трубу.

Были и очень щекотливые моменты. Однажды, нащупав сигаретную коробку, я обнаружил что она почти полна сигаретами. Что делать? Мять сигареты и затискивать ленту в коробочку, или забыть о ленте, и спасать сигареты, ценившиеся у пленных дороже хлеба? Стоявший рядом немец, заметив что я заколебался с корзиной, заглянул в нее, Я показал ему сигареты и спросил его, можно ли мне их сохранить. Проверив каждую из них он сказал: «Я, я, шон гут». Убедившись в моей «честности», он даже отошёл подальше от пылающего огня. Это было использовано для заполнения пустой теперь коробочки лентой и засовывания её в рукав.

Однажды, протягивая пустую корзину принесшему её унтеру, я заметил, что кусок ленты висит из моего рукава. Я старался засунуть её назад, но было уже поздно – немец уже тянул корзину к себе. Рванув левую руку с лентой к стойке «смирно», а правой отдавая салют, я гаркнул: «Битте шён!» Унтеру это так понравилось, что он вынул свои сигареты и предложил две мне. Всё ещё в

стойке «смирно», прижимая левую руку к боку так, что рука стала затекать, я принял сигареты правой и опять откозырнул. С улыбкой от уха и до уха унтер повернулся и ушёл.

Легче всего мне было упрятывать ленты у того немца, которому я отдал пистолет-зажигалку несколько месяцев назад. Он просто отдавал мне корзину, а сам стоял у двери, как бы карауля – подходит ли кто к кочегарке. Вот что значит доверие!

Так прошло опять несколько месяцев, подошла зима 1942-43. Весь наш лагерь перевели вместе со штабом АОК-18 в Эстонию, в город Тарту. Здесь, по-видимому, штаб восемнадцатой армии задумал устроиться надолго. Пленные, уже подкрепившиеся прошлой осенью на уборке картофеля и овощей, выглядели как люди, и пользовались доверием штабных офицеров и конвоиров, прикреплённых к нашей группе. Все ещё звучало «Лююсь, Лю-юсь», но без злобы и ненависти к нам, «унтерменшам». Это, конечно, было только местное расположение к военнопленным и, конечно, оно расходилось с правилами и политикой верхушки фашизма.

Наша группа, все 20 человек, работали как маляры, штукатуры, плотники, столяры. Был среди нас даже электротехник-водопроводчик, сочетавший в одном лице две такие разные специальности. Его звали Федя-инженер. Интеллигентный, бывший артиллерист, командир орудия, а то и выше. Он никогда не распространялся о своём прошлом. Судя по скуластому лицу и косившим глазам, по происхождению и корням из далекой Сибири. Он был в доверии у немцев, хорошо говорил по-немецки, и вызывался на работу и днём, и ночью, если того требовали обстоятельства. За это ему разрешалось посещать в свободное время городишко и вести знакомства с населением.

Мне пришлось работать с молодым немцем, маляром по профессии, сыном шахтёра из Рурской области. Молодой солдат очень интересовался историей России, её народом, культурой и политическим строем в данное время. Стоя рядом на ящиках или стульях, банка краски между нами, мы часами разговаривали на эти темы. Я должен признаться, что моя информация на «высшие» предметы разговора была ограничена школьными знаниями, но о политике и революции я говорил весьма пылко, с патриотизмом и верой в ленинизм, заложенной в мою голову и сознание комсомольской организацией, членом которой, тогда, я был не за страх, а за совесть. Дискутируя однажды на тему, что принес нам коммунизм хорошего, к тому же небеспристрастно, я не заметил, как кто-то зашел в этот пустой дом и стоит, слушая мою лекцию прямо за моей спиной. Оглянувшись, я увидел Федю-инженера... И обомлел. Он смотрел на меня своими чуть косыми глазами и, после длинной паузы, произнес что-то вроде:

– Говоришь правильно, но надо быть осторожней, у стен есть уши.

Сделав в этом доме, что ему было надо, Федяинженер ушёл и встретился со мной только позже.

Жили мы, пленные, в светлом тёплом бараке, ранее бывшем казармой для эстонских солдат. Питались мы просто, но не голодали. Очень часто запах поджариваемой на свином сале картошки раздражал ноздри, но не вызывал зависти, так как это блюдо удавалось поесть каждому хоть раз в неделю, а с теми, кому не повезло достать чтолибо на работе, делились бескорыстно. На таких харчах появляются силы и идеи. Я достал через моего мастера-маляра пару лыж и стал тренироваться на находившемся вблизи замёрзшем озере. Моим намерением было, как только поокрепну и смогу пробежать всю ночь без отдыха в направлении на Восток, попрощаться со всеми благами и бежать к своим. Но, увы, это не удалось выполнить.

Федя-инженер пользовался у немцев не только доверием, но и свободой передвижения. Он даже посещал старых русских эмигрантов, проживавших в Тарту и пропадал ночами без всякого подозрения. Ребята опасались его не потому что он был плох, а потому, что он был подозрителен, имея такое особое положение среди нас.

После того, как ему удалось услышать мою тираду о благах советского строя, мы ни разу не обменялись даже словом. Но, однажды, возвращаясь после моей лыжной тренировки, я встретился с ним у дверей барака. «Хочешь бежать?» – спросил он. Стушевавшись, я ответил, что да. «Погоди, тебя «Старшой» ищет», – полу-сказал, полуприказал Федя. Дня через два, с его помощью, я получил разрешение пойти на чашку чая вместе с ним к его знакомым в Тарту.

Там меня познакомили с молодой женщиной, женой местного пекаря. Она сыграла немалую роль в моём будущем. Для тех, у кого уже нет терпения дожидаться развития событий, скажу коротко: да, она была молода, пекарь был намного старше ее, а я чуть моложе, и, как результат такого совпадения, мы часто встречались по вечерам в пустых дачах на берегу озера, где я тренировался к побегу.

Эти встречи носили сперва натянутый характер. Разговоры шли и о войне, и о немцах, и о нашей жизни до войны, чуть ли не со дня рождения, о наших планах. После того, как мы познали друг друга и душой, и телом, на меня, как снег на голову, сватился её вопрос – помню ли я «Старшого».

– Какого? – стараясь быть начеку, спросил я.

– А того, который разговаривал с тобой в землянке, под Сиверской. Так как этой детали не знал никто, кроме меня, я понял, что это не является ловушкой, и мы начали говорить без увиливания.

О себе она сказала мало, под предлогом, что если я не знаю о её роли в этом деле, то, в случае промаха, и отвечать мне за это не прийдётся.

Наказ от «Старшого» был таков: поступить в антипартизанский отряд под командой старого белогвардейца капитана Феофанова, который действовал неподалёку, и ждать инструкций. Но перед тем мне поручалось достать оттиск печати коменданта хозчасти штаба и передать её ей.

Звучал этот приказ невозможным для выполнения, но выполнить его удалось даже очень просто. Как раз в то время, двое немцев и трое пленных, я в том числе, обклеивали обоями канцелярию хозчасти. Мы работали вечерами, чтобы не мешать работе этих полуслепых, хромающих, заикающихся и даже обезображенных после ранений на передовой, солдат Вермахта, которых собрали здесь как бы на отдых, и с которыми мы, пленные, вели что-то вроде полузаконного обмена товарами. Сигареты обменивались на яйца, трубочный табак на кондитерские изделия, которые нам удавалось специально заказать у наших эстонских друзей. Обмен шёл бойко, и к нам эти солдаты и унтера уже привыкли. Мы начинали с нашими обоями часа в четыре утра и продолжали после шести вечера, пропуская таким образом нормальные рабочие часы. Сговорившись за день о доставке заказа, мы просто оставляли пакетик на том или ином столе, а вечером там же подбирали пачку сигарет, баночку табака или коробку сигар. Никто никого не обманывал. Таким образом, мне удалось с первого раза подобрать подходящее письмо с печатью и без всякого подозрения доставить его моей соучастнице.

А вот с вступлением в антипартизанский отряд, несмотря на мое письмо, написанное под руководством зондерфюрера, выходца из старой эмиграции, дело шло медленно. Месяца три после подачи моего прошения самому гауптману – тому самому, который стал как бы моим покровителем после инцидента с сигаретой, мне пришлось выносить всевозможные намёки на мою «продажность» фашистам, обвинения в предательстве своим и один раз дошло даже до драки, из которой я, к счастью, вышел победителем физически. Положение мое ухудшилось ещё тем, что на меня донесли: якобы мое желание вступить в антипартизаны, есть не что иное, как уловка с целью перебега к настоящим партизанам.

Я был вызван на «дружеские» беседы с какими-то немцами в гражданском. Разговор шёл понемецки, с употреблением сказанной на ужасно ломаном русском похабщины, наверное, с намерением войти в доверие ко мне. Меня угощали хорошими сигаретами и с одобрением принимали за истину мои, должен признаться, очень пылкие уверения в моём, якобы, антикоммунистическом настроении. Я рассказывал о моих родных, расстрелянных в 1937, (тогда как моего отца я совсем не помню, а моя мать умерла своей смертью в 1935-м). Говорил я о моих сёстрах (а таковых у меня не было), забранных в детдом, и о моем желании помочь «великому Германскому народу» (чуть не поперхнувшись при этом), освободить Родину от Сталина (которого в то время я даже уважал). Время проходило....

Я уже начал забывать о начатом и обсуждал на каждом свидании с моей подругой-эстонкой планы простого прямого побега.

– Подожди, ещё не всё потеряно, – убеждала она меня, – нужен свой человек у Феофанова.

Она была права. Была уже весна сорок четвёртого. Меня позвали прямо с работы. Оставив кисти и краску на минуту, пришлось мне забыть о них совсем. В штабе «мой» Гауптман вручил мне «Маршбефель» и послал меня забрать мои шмотки, так как меня уже ждала машина для поездки в район операций отряда Феофанова. Каково было мое удивление, когда я увидел, что ещё один парень, хорошо знакомый к тому же, также накует свой мешок, готовясь к отъезду вместе со мной. Помню только, что он был кларнетистом полкового оркестра. Его приняли как воспитанника из детдома.

Музыкальный талант его был известен немцам. Наш зондерфюрер достал ему кларнет, на котором он часто играл по приглашению-приказанию в «доме немецкой культуры» – так назывался маленький барак в соседнем селе.

В перерывах между музыкальными номерами, Гришка, так мы назовём его для удобства, развлекал аудиторию весьма необычными выступлниями. Ему подносили старую, но крепкую табуретку, стул или деревянный ящик из-под патронов, и наш маэстро, только что исполнявший сороковую симфонию Моцарта, короткими, метко направленными ударами ребра ладони превращал стоящее перед ним в мелкие щепки.

Облагораживало ли такое его выступление немецкую культуру, было незнаемо, но эффект только прозвучавшей мелодии полностью ликвидировался. Многим немцам приходила в голову только одна мысль – хорошо, что ЭТОТ русский уже не встретится нам в рукопашной.

И вот тот самый Гришка стоял рядом со мной у выхода из барака и, с видом, что его ничто не удивляет, предлагал мне одну из своих заработанных или музыкой, или колкой дров, душистых немецких сигарет. Пока мы ждали машину, мне пришла в голову ужасная мысль: «Ведь Гришка знает о моём намерении убежать при случае, мы говорили с ним об этом, когда выделывали пепельницы из обойм снарядов для обмена на хлеб у немцев. Это наверняка он подослан ко мне как шпион, и при первом подходящем случае переломит все мои кости, заработав при этом целую коробку сигар, которые, по его собственному признанию, он очень любит».

Подобравшие нас солдаты высадили будущих соратников на перекрёстке дорог, заявив что дальше они не поедут. «Партизанен им вальд» – заявил один из них и указал нам дорогу, по которой нам надо следовать для встречи с Феофановым.

До этого момента Гришка и я не произнесли ни слова. Каждый обсуждал с чего начать. Рассчитывая, что мне просто нечего теперь терять, я спросил его, куда он направляется. «Нам по дороге, кажется, я тоже иду к Феофанову», – ответил мой попутчик. На мои вопросы как это случилось, что один не знал о намерении другого, последовали малозначащие объяснения, которые сводились к морали: чего не знаешь, за то не отвечаешь. Точь-в-точь, как и слова моей эстонки, с которой мне даже не удалось попрощаться.

Дошли мы до стоянки отряда поздно ночью, чуть не попав под пулю часового, окрикнувшего нас по-немецки. Вместо пароля, которого мы не знали, последовало длинное объяснение кто мы и куда идём, тоже по-немецки. Не будучи джентльменом, часовой уложил нас лицом в грязь и начал испускать какие-то птичьи зовы.

Ну, дурак немец, или издевается над нами, или зовёт кого-то, подумалось нам. Через несколько минут мы услышали, как кто-то спрашивает часового, с сильным украинским акцентом, в чём тут дело. На чисто русском часовой отрапортовал, что вот, два немца ищут капитана, и их надо обыскать на всякий случай. Тут, перебивая его и поняв, что мы у цели, мы повторили, уже по-русски, кто мы и зачем пришли. Нас отвели в какой-то сарай и мы, уставшие после длинного пути, заснули как убитые.

Проснувшись, мы начали стучать в закрытую на засов дверь и требовать, чтобы нас выпустили по делам личным. Было рано, но движения хоть отбавляй. Отряд уходил на задание. Было доложено о нашем прибытии и, после того как мы умылись и хлебнули горячего кофе, нас привели к избе, стоявшей посреди лесного поселка.

После ухода большой группы с тачанкой, пулемётами и миномётом, вокруг стало тихо. Гришка и я стояли как зачарованные, обозревая наших русских людей, вооружённых, как нам казалось, до зубов, уходящих в лес без конвоя, или хоть одного сопровождающего немца.

– Ну, как, нашли нас без труда? – послышалось через плечо.

Обернувшись, мы увидели молодого парня в немецкой форме фельдфебеля, но в казацкой папахе. Пока мы решали что ответить, он, совсем не по-военному, предложил нам зайти в избу и доложить капитану о нас.

В маленькой комнате с картой на стене, спиной к нам, стоял одетый в безукоризненный мундир капитана Вермахта уже пожилой коренастый человек с поредевшими, аккуратно подстриженными волосами.

– Господин капитан! Два русских добровольца прибыли в Ваше распоряжение, – доложил я, как старший по возрасту. Эти слова ещё и сегодня тревожат мою душу, но обойтись без них было нельзя.

Капитан, а это был сам Феофанов, медленно повернулся, взглянул на нас, опять посмотрел на карту и, обращаясь к Гришке, спросил его, кто и откуда он. Выслушав его ответы, он перевёл взгляд на меня. Я доложил, что попал на фронт из института Лесгафта, умолчав, что пошел в Армию добровольцем. Услышав имя института, Феофанов поднял брови и, отчеканивая каждое слово, сказал:

– Из этого института выходят два типа людей: очень хорошие и... мерзавцы! Ты принадлежишь к каким?

Не могу вспомнить, что я ему промямлил на этот вопрос, но помню, что стало не по себе. Капитан взял Гришку в денщики, а меня оставили в покое, и как бы забыли, что я «горю желанием громить партизан, если необходимо, в одиночку», как я уверял немцев в городе Тарту.

Недели через три в отряд прикатили два немца на мотоциклах. Один из них они оставили капитану, а на втором вернулись в АОК-18.

Знавший от Гришки, что я, будучи студентом, работал на ЛМЗ обкатчиком мотоциклов, капитан предложил мне испробовать машину. Это был одноцилиндровый Цундап-400, с карданом. Простая, но очень крепкая армейская машина. С её вертикально расположенным цилиндром, она была как бы сделана на заказ для русского бездорожья, с его глубокими колеями.

Должно быть, моё вождение понравилось Феофанову, так как я стал его шофёром, связным, разведчиком и посыльным. Автомашин в отряде не было, и бензин, и масло для мотоцикла пришлось привозить на телеге.

Каждое утро старик-селянин привозил молоко капитану. Видя, как я очищаю грязь с моей машины, он подошёл и тихо, оглянувшись по сторонам, сказал мне, что у местного кузнеца есть всё необходимое для ремонта проколов, добавив загадочно, что для меня будет очень важно посетить кузнеца сегодня же.

В багажнике была коробочка со всем необходимым для ремонта шин, была даже запасная шина, немцы позаботились обо всём. Пришлось эту коробочку спрятать и просить капитана разрешить навестить кузнеца, «у которого есть резиновый клей для ремонта шин».

Кузница помещалась в двух сараях, соединённых перекрытием, под которое я закатил мой «Цундап». В сарае слева, кузнец занимался починкой «точных изделий», так называл он велосипеды, швейные машины, охотничьи ружья и всё остальное в домашнем обиходе, что нуждалось в ремонте, Правый сарай был гораздо просторнее, но там было темно, всё покрыто копотью и на глиняном полу валялись части колес, подвод и земледельческих машин всех моделей, когдалибо бывших в употреблении на этом свете. Услышав ритмичный звон ударов молота по наковальне, вошёл туда и я. Молодой коренастый парнишка, держа в руках не очень тяжёлый молот, равномерно ударял по ободу, подставляемому под удары самим кузнецом.

«Куй железо пока горячо!» – вспомнил я пословицу и не спешил подойти ближе, а стоял в дверях и обдумывал, как начать разговор, не попадая впросак. Почти все эстонцы понимали и говорили по-русски, здесь не было проблем. Но как просить резинового клея, когда он мне не нужен, и что значат слова молочника «это очень важно»? В этом я ещё не был уверен, а вдруг это ловушка, устроенная Феофановым?

Кузнец видел, что я жду перерыва в ковке, чтобы заговорить, но не торопился с перерывом. Только после того, как обод был одет на колесо и проверка не обнаружила дефекта, он поднялся с табуретки, и проходя мимо, бросил только:

– Подожди!

Через короткое время, из дверей другого сарая, в который зашел кузнец, на костылях вышел худой парень в очках. Подойдя ко мне, он вручил мне маленькую бутылочку с клеем. Опешив, я спросил сколько это стоит и полез в карман за сигаретами, игравшими тогда роль валюты.

– Это подарок от «Старшого», – прозвучало в моих ушах.

Я сразу же понял, что жизнь идёт дальше, и что я опять «работаю».

С неподдельным московским произношением очкастый, даже не представившись, передал мне поручение моего шефа-невидимки. Каждый раз, перед выходом отряда на задание, сообщать, куда и по какому маршруту он будет двигаться. На мой вопрос кто меня оповестит об этом, было отвечено только одним словом – «Гришка».

Мне повезло, у меня были крепкие нервы и сердце, другой просто не выдержал бы сюрприза.

Передавать информацию надо было старикумолочнику или сынишке прачки, приходившей два раза к капитану за его бельём. Пока она раскладывала чистое и забирала грязное бельё, мальчуган, а ему было лет 13, любовался моим мотоциклом, который я всегда начищал до блеска. Вот тут-то и было удобно передать названия мест и время выхода отряда.

Теперь я прерву хронологическое перечисление событий и углублюсь в раздумье. Прошу читателя с помощью догадок и подведения событий к общему знаменателю прийти к своему собственному выводу.

Антипартизанский отряд капитана Феофанова состоял не только из головорезов; были и весьма принципиальные люди всякого возраста, от девятилетнего сына обозника, вступившего в отряд после того, как где-то в Белоруссии партизаны убили его мать за ничтожное подозрение, и до 55летнего казака-офицера из группы Каминского, оперировавшей где-то на юге. Этот офицер всегда водил отряд на задания и о нём говорили, что он бесстрашен под пулями и ненавидит «Красных».

История первых дней нашей группы, имевшей в своих рядах более 50 человек, мне неизвестна. О ней не говорили, а я не спрашивал. Но вскоре в моей голове зашевелилось какое-то подозрение.

Почему после того, как партизаны знали через меня наперёд, где можно устроить засаду группе, не только засад или стычек, но и просто встреч с ними не было? Казалось, что они разрешали нам выйти на прогулку, пострелять в воздух и вернуться назад для чистки оружия.

Почему никто не напал на меня, с капитаном на багажнике, во время наших многочисленных поездок в штаб за приказами? Возил я Феофанова по непроходимым дорогам во всякую погоду, часто был вынужден просить помощи в деревнях, вооружённый только одним пистолетом, но за всё мое пребывание на территории Эстонии не встретил, или, точнее, не опознал ни одного активного партизана..

Наш отряд не потерял ни одного человека, за исключением пятерых раненых. Но эти ранения были получены в дни отсутствия Феофанова. Я привёз его на несколько дней в немецкий полевой госпиталь, к зубному врачу, где и мне, кстати, поставили коронку. У него было что-то с дёснами, и ему была необходима лёгкая операция. Вот как раз в эти дни заместитель Феофанова получил срочный приказ выйти на охрану железнодорожного полотна в соседнем с нашим районе.

Стрелявшим из леса партизанским снайперам удалось нанести повреждения: угнали всех лошадей обоза и пять человек были вынесены из-под обстрела на носилках. Когда о случившемся узнал Феофанов, он только покачал головой.

Приказы штаба дивизии, к которой мы были прикреплены, выполнялись чётко. Наши «ударные» группы, численностью от двух разведчиков и до 30-40 человек для «специальных» заданий, как прочёсывание леса перед размещением там немецких частей, соблюдали всегда все правила боевой подготовки, выставляли часовых, будучи в обороне, пускали осветительные ракеты при малейшем шорохе и, однажды подстрелили кобылу, не знавшую пароля. Но до встречи с партизанами дело не доходило.

Все эти процедуры, иногда проводимые в присутствии офицеров Вермахта, заслужили отряду похвалу, а Феофанову какое-то отличие. Загадочная нейтральность и невмешательство отряда в стычки с партизанами, а их было хоть отбавляй в районе нашей группы, довели меня до того, что я спросил капитана об этом. Его ответ отбил у меня всякий интерес к этой теме.

– Это благодаря тебе, Саша, с тех пор как ты присоединился к отряду, нам везёт без границ.

Это было сказано с такой усмешкой, что я и до сих пор не могу понять «где собака была зарыта».

В придачу и Гришка меня однажды обидел, ответив на подобный вопрос, заданный ему как соучастнику в нашем «контр-шпионаже», лаконичным «много будешь знать – скоро Уже после войны, в конце 1946 года, Феофанов, узнав от кого-то, где я проживаю, встретился со мной в городе Эрланген, под Нюренбергом, с целью завербовать меня на работу для американской разведки.

Разговор зашёл об отряде, и он пообещал рассказать всё при следующей назначенной встрече. Так как мне не хотелось опять «залезать в петлю», эта встреча не состоялась.

Отступление

Вскоре группа Феофанова снялась с насиженных мест, и, как цыганский табор, начала долгий путь на Запад.

На мой запрос, что мне делать, невидимка «Старшой» прислал приказ: следовать с отрядом до следующего извещения. Хотя оно ещё не пришло и до сих пор, но на душе тогда стало легче:

«Я не один, я вместе с нашими!» – успокаивал я себя.

Через Мемель, мимо Варшавы (ещё до восстания там) до Радома, по просёлочным дорогам, со всевозможными приключениями, прошагали мы около 700 км. В памяти запечатлелось происшествие, чуть ли не закончившее мою деятельность, как «своего человека у Феофанова».

Ещё на литовской земле, посланный на мотоцикле впереди отряда на разведку дороги, а отряд передвигался только по ночам, дабы избежать бомбёжки с воздуха, я заехал в темноте в противотанковый ров. Деталей не помню. Меня нашли без сознания и с вывихнутой ключицей по ту сторону рва. «Цундап» валялся внизу между вкопанными рельсами, а рядом со мной, обращённый в сторону следующего за мной отряда, стоял на земле, включённый на красный цвет, мой сигнальный фонарик. Как я ею включил, остаётся загадкой. Потом, когда я получал медаль «За отличие в службе», которую Феофанов вручал мне во время парада в Мюнзинге, сказав, что когда он подошёл ко мне лежавшему на земле, я вскочил, отрапортовал, что я заехал в противотанковый ров и... упал опять без сознания. Так я узнал детали моей Меня положили на один воз, мотоцикл – на другой, и утром, в каком-то селе дали мне в помощь мальчишку – сына обозника, о котором я уже упоминал, и оставили дожидаться завершения ремонта передней вилки «Цундапа». Как только отряд с обозом скрылся вдали, механиккузнец положил свои инструменты и скрылся. Вернувшись под вечер, он заявил нам понемецки, что мотоцикл будет готов завтра утром и отвёл нас двоих к стоявшей на окраине селения избе, где, поговорив о чем-то с хозяйкойстарушкой, оставил нас под её опекой.

Поделившись с хозяйкой и её внучкой нашим запасом провианта и приняв её приглашение откушать свежесваренной картошки с кислым молоком, мы отужинали и после безуспешных попыток поговорить с как-то упорно молчавшей старухой, мы начали приготавливаться к ночлегу. Бабушка показала нам единственную комнату, в которой стояла кровать с перинами, в которой уже лежала её внучка лет 15-ти. Кровать была широченная, и бабушка знаками указала, что места хватит для всех.

Я всё ещё был в разодранной при падении форме, мой напарник-мальчишка был не в лучшем состоянии, и мы решили, что белоснежная постель не для нас. Мы улеглись на полу, сняв с постели только толстое покрывало, а внучка, думая, что это из-за нее мы не хотим спать в постели, ушла к бабушке в кухню. Уснули мы, не раздеваясь, с нашими мешками под головой.

Сон был лёгким. Ранним утром, когда было ещё темно, мы услышали возбуждённый разговор на кухне. Нам было слышно, как старушка уговаривала кого-то по-литовски, а ей возражали мужские голоса. Я только успел толкнуть локтём лежавшего рядом парнишку и вынуть пистолет из кобуры, как дверь стала медленно приоткрываться, и автоматная очередь исполосовала пустую кровать вдоль и поперёк. В следующий момент мы услышали слова...«Феофанов...Феофанов...», проклятия на литовском языке, и топот уходящих из избы ночных посетителей.

С воем и причитаниями вошла наша хозяйка, держа свечу и смотря на расстрелянную кровать. То ли с ужасом, то ли с радостью, не веря своим глазам, смотрела она на двух ночлежников, встающих с пола, полуживых со страха, но целых и невредимых.

На скорую руку, вскипятив воды и подав нам краюху хлеба с куском масла, она дала нам понять, употребляя русские слова, что нам надо отправляться, куда глаза глядят поскорее. Мы опять услышали какое-то движение во дворе, постучали в дверь, и наш знакомый механик-кузнец вошёл и не поверил своим глазам, увидев нас с кусками хлеба в руках и чайником перед нами. Обменявшись парой слов с бабушкой, он ушёл и скоро вернулся на моей машине. С нывшей от боли ключицей по разбитой дороге я и парнишка исчезли в тумане искать обоз.

Вести двухколесную машину, да ещё и с пассажиром на багажнике, по разбитой дороге трудно. А с вывихнутой ключицей и распухшим плечом – ещё труднее. Вскоре я должен был остановиться у маленького хутора, где я заметил хозяина, впрягавшего что-то вроде пони в двуколку. Человек он был сговорчивый и согласился подвезти мой «Цундап» до следующей деревушки, где, по его словам, расквартировалась группа Вермахта. Подъехав к стоящим в стороне от дороги постройкам, мы увидели телегу, а около неё

– отца моего сотоварища по приключениям. Он остался с ещё двумя парнями в этом хуторе поджидать меня и своего сына. Встреча была радостной, обмен новостями шёл до глубокой ночи. Только рано утром мы вышли на дорогу. Да, вышли, а не выехали. Телега была без лошади. Её оставили здесь с поломанной осью.

Моё плечо распухло так сильно, что я не мог вести мотоцикл, а кроме меня водителей не было. Ребята попытались достать телегу и лошадь, но безуспешно, а брать силой было небезопасно, уж как-то чересчур подозрительно перешёптывались группы молодых парней, ходивших вокруг без

дела. Было решено догнать отряд и вернуться за машиной.

Шли мы целый день по дорогам, указанным хуторянами, и только к вечеру набрели на сгоревшую избу и сарай без единой души вокруг. Нам было понятно, что мы идём в ложном направлении. Напившись воды из колодца и полежав под звёздным небом пару часов, мы продолжили наш марш по интуиции. Поутру, выйдя на более главную дорогу и знаками попросив остановиться проезжавшую армейскую машину, мы справились куда идти. Нам сказали, что мы двигаемся к фронту и, выслушав нашу историю, предложили подвезти в обратном направлении. Под брезентовым покрытием лежали два тяжело раненых немца и сидели несколько легко раненых.

Мы поехали по направлению – город Мемель.

В Мемеле мы сразу же начали искать отряд. Комендант города заявил, что о Феофанове никто ничего не слышал. Вместе с ордером на провиант нам вручили приказ присоединиться к какой-то немецкой части. Переглянувшись, мы ответили:

«Яволь!» – получили на складе продовольствие, и вышли из Мемеля на дорогу, по которой, по нашим расчётам, должен был пройти наш отряд с северо-востока.

Немцы передвигались на запад: беспорядок, суета, брошенные обозы – всё это было так нетипично для Вермахта, но это было налицо – германская армия отступала, да ещё и впопыхах. Где-то висела угроза окружения, и никто не желал очутиться в кольце. Дороги часто бомбили и обстреливали: горевшие машины, разорванные осколками бомб туши лошадей, брошенные телеги – всё это говорило о необходимости держаться отдельно от главного потока спешившей массы.

Поймав огромного битюга, бродившего без хозяина вдоль дороги, мы свернули на боковые пути и направились тоже на запад. Без седла, узды, или хотя бы верёвки управлять нашей огромной лошадью, даже несмотря на её спокойный темперамент, было трудновато, и мы обменяли её у каких-то монахов на колбасу, хлеб и сало, а как особая благодарность за хорошую сделку, нам была вручена бутылка незабываемо вкусного Бенедиктина, забыл название на этикетке, помню лишь, что на ней была изображена голова оленя.

Долго ли, коротко ли бродили мы в поисках нашего обоза, но дошли почти до самого побережья, когда идущие навстречу люди известили нас о заставе впереди, был заминирован мост, и никого не пропускали дальше. Наша маленькая группа разошлась. Трое решили делать обход, а я и ещё

один разведчик задумали продвигаться дальше через залив, находившийся в этом месте. Попалась нам в руки маленькая лодчонка, весло было сделано из доски, остатки продовольствия засунуты под сидение, и мы оттолкнулись от берега. Попутный ветерок помогал нам до тех пор, пока не превратился в крепкий ветер и понёс нас через водное пространство. Зыбь превратилась в холодные волны, заливавшие нашу посудину, и мы стали готовиться покидать наш корабль.

Ужас охватил нас при мысли, что мы не продержимся долго в холодной воде так далеко от берега. К моменту, когда борт лодки сравнялся с поверхностью воды, нам было уже все равно; промокшие насквозь, мы решили прыгать через борт, и ухватившись за лодку, продержаться до конца этой погоды, стараясь не утонуть. Первым прыгнул я и чуть не сломал ногу от внезапной встречи с каменным дном залива: всего лишь метр, а то и меньше глубины. Да, мы не знали, что это огромное пространство было покрыто водой только по колено во время отлива, но сильный ветер поднимал такие волны, что эта необъятная лужа выглядела как океан.

Через несколько часов, продрогшие и обессиленные, мы добрались до берега, забрали наши шмотки и решили, что жизнь моряков не для нас.

Выжимая нашу одежду, мы оба стали хохотать – так жалко выглядели мы, посиневшие от холода. Пришлось высыхать на ходу, так как пришла ночь, и о тёплом ночлеге думать не приходилось.

Шли мы ночью через посёлки и леса, казалось, в юго-западном направлении. Выходя на опушку, мы увидели блеснувший фонарик, и шедший со мной парень окликнул по-немецки идущие нам навстречу фигуры. Ему ответила длинная очередь автомата, буквально перерезавшая его пополам. Стрелявший водил дуло автомата туда и назад, пока, даже не успев вскрикнуть, мой напарник не осел на землю.

Наверно, я был в стороне чуть-чуть и под укрытием куста меня в темноте не заметили. Четыре фигуры в советской форме, видимо разведчики, подошли к упавшему, перевернув его труп, обшарили карманы и сумку, не найдя ничего, кроме пистолета и куска сала, так как размокшие документы были выброшены им ещё у залива, пошли своей дорогой.

Всё это происходило метрах в пяти-шести от меня, стоявшего за кустом в беспомощном состоянии. Мой пистолет, попавший в солёную воду, был разобран на части и ждал промывши в сумке, а больше не было ничего для защиты или нападения. Говорили разведчики на одном из языков азиатской части Союза, который я понять не мог. Как они меня не заметили, знает только Всевышний. Помогли, конечно, и куст с темнотой.

Оправившись от пережитого, я понял, что иду к фронту, а не в тыл, и, подождав рассвета и захоронив моего бывшего спутника под ветками и камнями, я побрёл бесцельно на запад – всё ещё как бы в бреду.

Вспоминается, что встретил на пути отступавших немецких связистов, накормивших меня и предложивших ехать вместе, я отказался, и опять остался один. Через несколько дней блуждания, разговорившись с фермером, которому я помогал грузить его скарб на телегу, я узнал, что отряд Феофанова останавливался у него на ночлег по дороге к г. Радом.

Всеми правдами и неправдами, не брезгуя ничем, даже воровством велосипеда, проехал я почти через всю Польшу и догнал наш обоз.

Отряд Феофанова после всяких приключений остановился в городе Радоме, в южной части Польши. Шли слухи, что немцы намериваются включить нас в состав фронтовых частей и что сам Феофанов делает всё, что можно, чтобы отряду удалось избежать такой участи. Гришка, котрый очень обрадовался, увидев меня, устроил

так, что я смог остаться в казарме, где помещался распределительный продовольственный пункт для солдат, передвигавшихся по так называемым «Марш-Бефелям» через этот городишко, а их было немало – большинство шли назад к своим частям на фронт после пребывания в госпиталях. Этим пунктом заведовала немецкая часть, занимавшая казармы до нас. С её уходом на фронт Феофанову поручили заведование этим пунктом. Гришка и ещё один парень из отряда обслуживали, по требованию, нуждающихся в походном провианте, а Феофанов вёл учёт, заказывал пополнения продуктов и лично смотрел за офицерским составом крупного калибра, проходившим или проезжавшим через Радом. Случилось так, что Гришкин помощник был уличён в обвешивании и так уже полуголодных солдат, и Феофанов выбросил его из отряда. Это произошло как раз перед моим появлением перед капитаном с докладом о прибытии в его распоряжение. Посмотрев на меня с удивлением, как на вернувшегося с того света, Феофанов дружелюбно спросил меня, почему я не в рядах наступающей Красной Армии по ту сторону фронта. После моего видимого замешательства с ответом, капитан с усмешкой на лице успокоил меня замечанием, что такого выхода для нас всех теперь нет – на нас лежит проклятие советской власти, которое нельзя смыть никаким переходом назад. По его данным, пленных, которым удавалось перебегать назад, ждало недоверие, презрение и заключение, теперь их даже не посылали в штрафные подразделения, а прямо в тыл на расправу. Пожав мне руку, он послал меня помогать Гришке.

Через несколько дней зашедший к нам за провиантом лейтенант-артиллерист подтвердил слова нашего капитана. Увидев на нём орден железного креста высшей степени, Гришка спросил его, за что он получил это отличие. Предложив ему кружку горячего супа, мы разговорились с ним. Оказалось, что лейтенант был в плену под Сталинградом, в 1943, и ему удалось через пару месяцев каким-то чудом удрать, выйти из зоны наступления Красной Армии, и, несмотря на мороз и голод, перейти фронт и присоединиться к отступающим немецким частям. Он рассказал, как однажды в сапёрную часть, к которой его, как пленного, владеющего немного русским языком, прикрепили для перевода немецких инструкций по обезвреживанию мин новой конструкции, привели двух перебежчиков – русских военнопленных, работавших как «хильфсвиллинги» у немцев.

Их посадили в холодную землянку, предварительно содрав с них немецкую форму, опросили и оставили под замком на ночь, не желая тратить на них пули. Наутро их замерзшие трупы просто выкинули в снег, воткнув рядом кол с надписью –

«Изменники родины».

По его словам, пленным немецким солдатам на русской стороне было гораздо лучше, чем иногда попадавшимся русским, бывшим в плену у немцев.

Такая информация сеяла неуверенность в уже и так не очень-то ясные планы моего будущего. Связь с партизанами потеряна. Как её восстановить? Стараться попасть на передовую? Будет легче перебраться к своим. А потом? Пристукнут сгоряча, кто там будет разбираться, кто ты и кому оставался верным, работая на немцев, убивавших, сжигавших, вешавших и грабивших твой родной народ.

Примкнуть к полякам, смешаться с массой и ждать наступающую Красную Армию? Так и здесь же не будет никого, кто бы смог подтвердить и удостоверить твое запутанное прошлое, твою репутацию партизана-подпольщика, а не предателя, спасавшего свою шкуру.

Как доказать, что до этого момента ты старался быть полезным и верным своей совести, своему

народу, даже не зная полного звания или фамилии того, кто распоряжался тобою все это время?

Да, моя совесть по отношению к русскому народу была чиста. Но был ли я всё так же лоялен господствующему строю, как и в тот роковой день 22-го июня 1941 года, когда услышав о вероломном нападении немцев, прямо с мотоциклетных гонок, даже не попрощавшись дома, поехал в военкомат и вступил добровольцем в ряды защитников моей Родины.

Вот такие рассуждения завели меня совсем в тупик. За прошедшие три года пришлось наслушаться такого о Сталине и нашем партийном руководстве, о самой революции и коммунизме, что моя голова была полна противоречиями и недоверием к тем, кто говорил тебе, что они ведут тебя и весь твой народ к лучшему будущему. Всё больше и больше находило сомнение – удастся ли доказать, что ты не лизал вражескую задницу за кусок хлеба, а каждодневно рисковал быть раскрытым и наказанным. А наказание было бы одно – расстрел после допросов и пытки. «Старшого» я и в глаза не видел, а если и видел, то не знал, что он тот самый «Старшой», который руководил моей деятельностью как бы на расстоянии.

С Гришкой я до сих пор не решался поговоритьпо душам, не потому что не верил ему, а потому

что ручаться за самого себя уже трудно, а за двоих ещё трудней.

Так вот, эти все размышления привели меня к решению: или поговорить с Гришкой, или как-то покинуть отряд и «пропасть» в безвестность. Дальше же будь что будет, действовать по обстоятельствам.

Следующим утром, нарезывая немецкую колбасу на крошечные дольки марш-провианта, я задал Гришке вопрос, что-то вроде: «А что будем делать дальше?» Вопрос был задан, как бы «вообще», но Гришка, который всё ещё был денщиком Феофанова, знавший многое, о чём остальные не знали, весьма серьёзно ответил, что дурить, мол, теперь нельзя, отряд скоро двинется на соединение с первой Дивизией РОА (Русской освободительной армии), в городок Мюнцинген.

После раздачи пайков прибывшей группе раненых немцев, мы уселись за шахматной доской для прикрытия и впервые поговорили по душам.

Он рассказал мне, как ему было поручено партизанами, с которыми он был связан ещё до моей попытки убежать к ним, следить за каждым моим шагом. Как меня чуть ли не прикончили, подозревая в предательстве, так как я часто разговаривал с адьютантом нашего гауптмана, моего «покровителя» после случая с сигаретами, но по «делам», связанным с изготовлением мною пепельниц из снарядных гильз, которые я менял на хлеб и курево. В течение нашей беседы Григорий намекнул, что наш капитан не является фашистским холопом, а только спасает свою жизнь и этим же жизни доверяющих ему бывших военнопленных, крестьян и нескольких перебежчиков, которые, как только их освободили из лагерей и бросили в прорывы фронта как пушечное мясо, без раздумья перешли на сторону немцев, держа в руках листовки, в которых говорилось о русских подразделениях на немецкой стороне.

Как удалось Феофанову сохранить в течение нескольких лет свою группу, избегая при этом встреч с партизанами, но, в то же самое время, как бы по договору, обеспечить полное отсутствие какой-либо враждебной деятельности с их стороны, не только против нас, но и против расположенных в наших районах немцев, – останется неизвестным.

Но кто знает, может быть, он оставил свои мемуары где-то. Было бы интересно почитать их.

Хочется упомянуть, что в 1993 году я поехал в г. Подольск, под Москвой. Добравшись всякими правдами и неправдами до отдела Архива ВОВ, я 70объяснил, что хочу получить справку об анти-

партизанском отряде под командованием капитана Феофанова. «Таких у нас не было,» – заявил весь в медалях ветеран-архивщик и вежливо открыл дверь, указав мне на выход. «Да я сам был в этом отряде!» – запротестовал я. «Таких у нас не было!» – повторил ветеран, обращаясь к следующему, пригласил его войти и захлопнул дверь.

Наш капитан был довольно образован, сдержан и вежлив. Никогда не выражал свои чувства, не был антисемитом по закону немецкой пропаганды. Приказы им давались как бы на обсуждение, но всегда каждый из нас знал, как нам надо поступить в данном случае, хотя мы и не понимали, почему так, а не иначе. Но одно мы знали о нём: он ненавидел Сталина и коммунизм в целом.

Но вернусь назад к жизни отряда. Во время моих блужданий по Литве и Польше, к Феофанову пришли представители формирующейся РОА и предложили отряду присоединиться к Первой Дивизии в городе Мюнцинген.

Капитан собрал отряд, сказал всё, что сам знал об этом Русском Освободительном Движении, и предложил высказать свое мнение. Все, как один, согласились на этот шаг в неизвестное будущее. ОСЕНЬ 1944 – ЗИМА 1945...

Одним дождливым утром к нам в кладовую зашёл немец в офицерской форме без каких-либо знаков отличия, кроме «стрелок СС» на воротнике мундира, которые были полузакрыты дождевым плащом. Он предложил мне и Гришке тихо закрыть нашу «лавочку» и следовать за ним.

На наши возмущённые вопросы куда, зачем и кто он такой, он разъяснил нам, что это не арест, а только лишь приглашение явиться к следователю для разбора какой-то жалобы на наше распределение продовольствия. Беспокоиться не надо – это просто клевета, и мы вернёмся назад через полчаса.

Пройдя три-четыре квартала, мы зашли в какой-то дом, прошли в комнату с несколькими стульями и были оставлены сидеть и гадать в чём дело.

Открылась дверь, позвали Гришку. Через часа полтора вызвали меня. Гришки уже не было: вывели через другую дверь. За столом сидел «бесчиновный» офицер, очень мягко, почти «задушевно» заговоривший со мной о погоде, как бы испытывая мой немецкий. Потом он начал задавать мне вопросы о Феофанове. Они задавались так непоследовательно, что мне надо было сосредотачиваться перед каждым ответом, вспоминая разные мелочи, на которые мало обращал внимания раньше. Дурацкие вопросы о том, надевал ли наш капитан пижамы перед отходом ко сну, или читал ли он в постели, привели меня в недоумение, и я прямо спросил у допрашивавшего объяснить мне, где же «собака зарыта».

К моему удивлению, на мой нетерпеливый вопрос он ответил, что на капитана донесли. Его обвиняли в нелояльности к фюреру и вермахту.

Вопросы пошли быстрее, более прямые, нацеленные на то, чтобы сбить меня с толку, проговориться, ответить без раздумья. Что он читал, с кем переписывался, имел ли много гражданских друзей или знакомых, о чем разговаривал с нами, был ли чем недоволен и т.д., и т.д.

Так продолжалось два с половиной часа. У меня уже горело лицо и кипела злоба на этого хитреца с улыбкой на лице, как вдруг он поднялся и подал мне руку. «Спасибо за ясные правдивые ответы, – сказал он мне, – вы спасли репутацию вашего капитана, мы верим вам!»

Возвратившись в барак, я застал Григория, раздававшего пайки группе солдат. Как только они ушли, мы закрыли кладовую и стали обсуждать то, что произошло утром.

Гришка открыл мне всю подноготную дела о доносе на Феофанова. Капитан сам посвятил его в то, что происходило. Виной всему было решение капитана присоединиться со своим отрядом к РОА, а не к частям вермахта, как это хотело армейское командование.

Его заместитель, тоже капитан, попал после пребывания в госпитале к нам в отряд из казацкой дивизии, воевавшей против Советской Армии на Южном фронте. Он не только ненавидел большевиков, но и всех русских. Будучи очень фанатичным в борьбе против коммунизма и лояльным к немцам, он, узнав о предстоящем переходе под командование генерала Власова, запротестовал, обвиняя Феофанова и весь отряд в намерении избежать обязанности бороться вместе с немцами на передовой против наступающей Красной Армии. Он написал донесение в АОК-18, штаб Северного фронта, к которому наш отряд принадлежал, и даже не скрывал этого.

Центральное командование АОК-18 ( понимая, что Русская Освободительная Армия под командованием Власова является, может быть, последней надеждой на какое-то чудо повернуть исход войны при помощи самого русского народа), отнеслось к предстоящему присоединению отряда к формирующейся Первой Дивизии Р.О.А. положительно, и дело с доносом было отложено в долгий ящик.

Не помню точно когда, но вскоре после этого настал день, когда наш отряд начал свой марш, направляясь к городу Ульм. Нам было предложено грузиться в товарные вагоны, размещая повозки и лошадей на платформах, даже не имеющих какой-либо ограды. Мы принялись за работу и погрузили всё и всех. Следующим утром наш поезд попал под обстрел и бомбардировку с воздуха. Потеряв несколько человек, мы разгрузились с подбитого состава прямо в поле, и, не теряя времени, стали продолжать продвигаться на запад по окольным дорогам пешком.

Марш проходил без особых происшествий. Каждый из нас обсуждал будущее. О Власове знали мы понаслышке и мало. Циркулировали всевозможные слухи, будто он – немецкий шпион, его послало НКВД сюда к немцам, чтобы собрать вокруг себя военнопленных и тем предотвратить их возможное использование как помощь немецкому тылу, а то и напасть на немцев изнутри. Нет, говорили другие, это швейцарский Красный Крест поручил ему собрать нас, а потом перейти в Швейцарию для формирования армии на стороне американцев.

Однажды, на остановке в пути, наш капитан подошёл к разведчикам, а мы всегда держались особняком, и объяснил, что РОА формируется как боевая единица с целью морального влияния на Красную Армию, с надеждой пробудить в русском солдате чувство антисталинизма, которое повлечёт за собой освобождение народа от его власти и заключению мира с Германией на подходящих для России условиях. Он упомянул Пражский Манифест, сам не зная его подробностей, и, обнадёживая нас, качал головой, повторяя как бы про себя: «Поздно, поздно!»

Можно честно сказать, что мы шли на соединение с РОА вслепую.

РОА Русская Освободительная Армия

И вот мы в городе Мюнцинген. Недалеко от города – казармы, ряды неразрушенных каменных зданий, много деревьев, хотя и с опавшими листьями, масса наших русских, одетых в немецкую форму со значком РОА на пилотках и с нашивкой РОА на рукаве. Большое оживление, но всё, кажется, хорошо организовано. Чувствуется какаято независимость, и даже свобода и гордость этой независимостью.

Наш батальон разместился в самой задней казарме, почти на полигоне. Пустые койки-нары, но чисто и светло. Мы принялись устраиваться.

Одеяла нам выдали, вода из крана была градусов на десять теплее воздуха, к тому же нас накормили тёплой баландой в столовой. Вернувшись в казарму, мы завернулись в одеяла и крепко уснули.

Начались серые будни. Паёк был скуден. От голода не умирали, но из столовой выходили с полупустым желудком. Бывали кое-какие строевые занятия, маршировка, тактические занятия и стрельба по мишеням. В общем, нас, «видавших виды», оставляли в покое. Мы чистили наше оружие, убирали казарму, и подвергались, иногда, «просветительской работе» посещавших нас офицеров, бывших студентов Дабендорфа.

На таких «политзанятиях» полагавшаяся немецкая пропаганда пропускалась мимо ушей, но на наши вопросы нам отвечали открыто и прямо, объясняли без двусмысленностей идеи Русского Освободительного Движения и намерения генерала Власова избежать кровопролитного столкновения между нами и Красной Армией путём оттягивания момента встречи на фронте до тех пор, пока о нас не будет общеизвестно по ту сторону

фронта, и Пражский Манифест не прольёт свет на причину нашего существования.

Пусть узнают, что мы не предатели народа, а враги Сталина и его клики, пусть поймут, что мы хотим воевать не против солдат Красной Армии, а плечо к плечу с ними против действительных врагов народов Союза. А, освободив наш народ от ига хуже татарского, заключить выгодный для нас мир с Германией, уже ослабевшей и вынужденной искать выход из положения, в которое её поставил Гитлер.

На площади, во время парада так, конечно, не говорилось, но по казармам пропагандисты и солдаты 1-ой Дивизии РОА обсуждали эти вопросы, доверяя друг другу. Сексотов среди нас почти не было, а те, которые по какой-либо причине были верны немцам, куда-то пропадали.

«...Дело русских, их долг – бороться против Сталина, за мир, за Новую Россию. Россия – наша! Прошлое русского народа – наше! Будущее русского народа – наше!..»

Эти слова давали нам цель нашей жизни, и идея Освободительного Движения становилась для нас приемлемой и всё более ясной.

Мало мы знали тогда о переменах в Красной Армии, об её победе под Сталинградом, об отступавшей немецкой армии и нашем безвыходном положении в скором будущем.

В эти дни всё, что накопилось в душах людей, вставших на путь борьбы против Сталина и большевизма, стало выливаться наружу как из переполненной чаши.

Почти каждый рассказывал о себе – почему и как он очутился в РОА. От этих историй у меня, сперва, возникало чувство недоверия. Потом, сравнивая факты рассказов людей совсем не знавших друг друга, я находил общий знаменатель, и не только ужасался тому, что они пережили, но и сам стал по-другому понимать то, что сохранилось в памяти ещё с детских лет.

Я понял, почему все в нашей квартире, затаив дыхание, прислушивались к шагам на лестнице. Я сообразил, почему моя мать говорила с бабушкой по-французски, чтобы я не мог понять, о чём идёт разговор и проболтаться об этом в школе. Мне припомнилось, как однажды я подслушал разговор между мамой и её подругой, та рассказывала, как ей пришлось провести пару дней совершенно нагой вместе с десятками людей, тоже нагих, которых подозревали в уклонении от сдачи запрятанного золота государству.

Людей, как мужчин, так и женщин, держали в маленькой камере до потери сознания, выносили в коридор, обливали холодной водой и затискивали назад в камеру.

И так до тех пор, пока мученики не сознавались, что у них ещё остался нательный крест, кольцо или медальон, или же, не приходя в себя, оставались лежать в коридоре. Их убирали и приводили новых.

Этот рассказ маминой подруги удивил меня в свое время не жестокостью вымогательства, а только фактом, что мужчины и женщины были нагие и все вместе. Мне было лет шесть-семь, и многое тогда было непонятно для меня, но нагота страдающих в камере людей запомнилась мне очень. И вот только теперь, услышав подобную историю от доктора нашего отряда, я понял, что вырос под покровом материнского крыла весьма наивным.

Мое двуличное существование стало меня беспокоить. С каждым рассказом об ужасах раскулачивания, голода, ссылок и исчезновения ни в чём неповинных людей моя когда-то непоколебимая вера в светлое коммунистическое будущее начала постепенно исчезать.

Кажется, в феврале 1945-го в Мюнзинген понаехало множество высоких и статных немецких офицеров высших рангов.

Нас собрали на площади, и мы впервые увидели нашего главнокомандующего – генерала А.А.Власова. Выше всех присутствующих, в шинели без погон, в больших роговых очках, стоя рядом с командиром нашей Первой Дивизии генерал-майором Буняченко, Власов говорил о нашей предстоящей борьбе против Сталина и большевизма, назвав её «священной». Его речь и русский национальный флаг, развевавшийся рядом с немецким военным флагом, наполнили нас каким-то странным чувством. Объяснить это чувство, особенно после стольких лет, трудно. Это были не столько гордость и чувство причастности к чему-то большому и важному, это было чувство надежды, что не всё ещё потеряно, что мы сможем вернуться домой не как собаки с поджатым хвостом, а как солдаты, освободившие свою Родину от ига хуже татарского. Здесь, конечно, я говорю о чувстве, охватившем мою душу в момент, когда мы проходили маршем мимо наших генералов, которые стояли как бы впереди немецкой военной знати.

После парада, в столовой нам дали по добавочной ложке какой-то размазни и по прянику, дабы отметить день официальной передачи дивизии под командование Генерал-лейтенанта Андрея Андреевича Власова.

Да, с этого дня мое последнее чувство долга к Сталину и его правительству исчезло из глубин моей души, где до сих пор оно ещё шевелилось. Перед глазами стояла новая задача – посвятить все силы, а, если надо, то и жизнь делу освобождения Родины от Советской власти. Одно лишь щемило сердце – как это сделать без кровопролития и стрельбы в наших ребят по ту сторону фронта, ребят (как и я был тогда) запутанных в пропаганде политотдела. Этот вопрос мучил и других, но мы надеялись, что наше появление на фронте, на участке без немцев, произведёт сильное впечатление на красноармейцев и они повернут оружие против политруков.

Да, это было наивно!

Но всё же это была надежда!

Вот под такие разговоры, размышления и переживания подошло время погрузки в эшелоны. Куда поедем? На фронт? Какой? Развязка нашего неопределённого положения в Мюнзинге была встречена с волнением и одобрением. Наступал решающий момент!

Уже в начале 1945-го картина фронта очень изменилась. Красная Армия была у реки Одер, стремясь к месту наступления на Берлин. Немцы уже не имели времени для создания крепкой боевой единицы из трёх дивизий РОА для встречи с Красной Армией на широком фронте, чтобы произвести сильное моральное впечатление на красноармейцев. Феофанов, будучи теперь офицером связи, при встречах с Гришкой и со мной повторял всё те же слова: «Теперь уже поздно, теперь уже поздно». Не надеясь на какое-либо влияние нашей дивизии на солдат-красноармейцев, он высказывал мнение, что надо уклоняться от прямой встречи на фронте и держаться ближе к швейцарской границе.

Но ни Гришка, ни я, ни даже Феофанов не сочли возможным изменить РОА и А.А.Власову. Можно честно сказать, что и остальные 99% солдат дивизии, несмотря на неуверенность положения, были верны идее РОА и всего Освободительного Движения.

В марте 1945-го мы разгрузились на станции Либерозе. За день или два до этого наш эшелон был обстрелян то ли советским, то ли английским истребителем. Каждый, у кого было подходящее оружие, открыл ответный огонь. Истребитель бреющим полетом скрылся за холмом. Мы чувствовали себя победителями.

Вспоминаю, дивизия двигалась то на север, то на восток, то на запад, очутившись, в конце концов, в лесу около реки Одер. Мы начали окапываться для обороны.

Помню, говорили, что приезжает в дивизию генерал Власов. Но нам, разведчикам, увидеть его не пришлось. Феофанов передал нам, что дивизии поручено взять плацдарм на этой стороне Одера, занятый Советской Армией.

Теперь много написано о короткой атаке 1-ой дивизии на предмостное укрепление на реке Одер, Эрленгоф. Тогда нам было не совсем понятно зачем на этом заболоченном месте, без какой-либо предварительной пропаганды, обращённой к красноармейцам, державшим это предмостье, нам надо было лезть на колючую проволоку и лежать под обстрелом, теряя наших ребят, наткнувшихся на стену артзаслона с той стороны Одера.

Рано утром я и ещё один разведчик были вызваны к командиру отряда. Нам выдали бинокль, компас, планшет и одну снайперскую винтовку, после чего приказали отправиться в штаб дивизии для дальнейших приказов от самого комдива генерал-майора Буняченко. Нам дали лошадь, телегу и возницу. На возу был какой-то ящик, который нам надо было доставить в штаб к полуденному часу. Ехали через лес, по ухабам и по корням деревьев. Сломалось колесо, мы срезали молодое деревце и вот на таких полусанях- полутелеге доехали до штаба, но с опозданием.

Буняченко уже вёл беседу с разведчиками из других подразделений. Выслушав мой рапорт, он подошёл ко мне почти вплотную, заревев и обкладывая меня и моего напарника всевозможными эпитетами за наше опоздание. Смотря на него снизу вверх, я нащупал дверную ручку и ждал, не замахнётся ли он. Генерал заметил это, спросив меня, почему я держусь за дверную ручку. Я честно ответил, что в случае замаха с его стороны намерен выскочить из комнаты, так как по морде меня ещё никто не бил, даже немцы.

Буняченко успокоился также внезапно, как и вспылил. Нам было поручено засечь все возможные командные точки, часто употребляемые тропы передвижения, места, где собираются офицеры и т.п. – любым путём, который мы найдём подходящим для этой цели. На вопрос, что делать со снайперской винтовкой, последовал ответ:

– В солдат не стрелять, выбирать политруков. Мы побоялись спросить, как это сделать? Ведь до политруков было не меньше 500 метров.

Прошли четыре дня наблюдений за «той» стороной. Нас поместили в блиндаж с амбразурами, из которых были видны такие же амбразуры в укреплениях по ту сторону Одера. Наша позиция была чуть выше другого берега, так что можно было заглянуть за брустверы насыпи и обозревать кое-какое движение противника.

Да, противника! Как ни странно, но мы чувствовали душой и телом, что эти люди не будут смотреть на нас, как на братьев по несчастью, а уничтожат нас при первой возможности, попадись мы к ним в руки. Мой напарник и я одной ночью попробовали переплыть Одер и заглянуть в окопы с тыла. С помощью двух прорезиненных рюкзаков проплыли мы чуть ли не до середины реки, как вдруг мой напарник начал просить о помощи.

Его рюкзак был почти пустым и не поддерживал его на поверхности, он начинал захлёбываться. Наша возня посередине реки привлекла внимание советских дозорных, по воде застрочил автомат. С нашей стороны пошли ответные очереди. Ракета, потом вторая. Держась вдвоём за оставшийся рюкзак одной рукой, головы под водой, мы кое-как добрались до берега, от которого отплыли полчаса назад, мокрые, холодные и недоумевающие, как это так, что мы ещё живые.

Наша следующая попытка «сделать все возможное», окончилась без драмы, но и без большого успеха. Мы залезли на высокие деревья, пока было темно и начали ждать рассвета. Сталиныть все кости, затекли ноги и руки, менять часто позицию было опасно, так как их снайперы следили за нашим берегом добросовестно. Но хуже всего было от двигающихся перед глазами ветвей. Для простого глаза было далеко, а через бинокль можно было видеть только качающуюся сеть из веток, увеличенных линзами, все остальноебыло как в тумане. Нам пришлось довольствоваться замаскированной позицией на валу, окружавшем наш бруствер.

На следующий день нас отозвали. Мы сдали наши планшеты с заметками и были отосланы назад в отряд. Нас ждала та же телега, но с новым колесом и приказ двигаться в тыл, охраняя тот же самый ящик.

Короткая, но жестокая стычка между солдатами РОА и советскими силами, державшими плацдарм, произошла 13-го апреля 1945 года. Через несколько часов, после того как наши подразделения, захватив и разрушив линию проволочных заграждений, были буквально вжаты в болотистую землю рядом с застрявшими старыми танками, артиллерийским огнем с советской стороны, генерал-майор Буняченко отдал приказ оставить плацдарм и, подобрав раненых, продвигаться к югу.

Начались 50-60 километровые марши до конца апреля.

Было известно всем нам, что генерал-майор Буняченко, не подчиняясь приказам Вермахта, уводит дивизию от тех мест, куда её хотят воткнуть для подкрепления линии фронта. Мы все понимали, что если попадём на передовую, у нас будет только два выхода – умереть от пули или попасть в плен к Советам, что будет ещё хуже. Возможности занять участок фронта и оказать какое-то влияние на красноармейцев, наступающих на обессиленную немецкую армию, просто не существовало.

Почти у всех на уме был только один вопрос: как попасть в зону действий американских войск. О том, что делалось на высшем уровне, простые солдаты не имели представления, но лояльность и вера в генерала Буняченко были неоспоримы. Солдаты шли за ним, как за отцом.

Мы верили в наших командиров, но предчувствовали безвыходность положения, как звери, загоняемые в ловушку. Мы шли и шли, только с короткими перерывами, чтобы проверить упряжь лошадей. Женщины и дети солдат и офицеров шли по обочине, только придерживаясь за телеги, чтобы не отстать, до тех пор, пока у них не подкашивались ноги. Тогда, обессиленных, их сажали на телегу со свежими лошадьми, «конфискованными» в безлюдных деревнях, брошенных

гражданским немецким населением, уходившим от наступающей Красной Армии.

Отступали и немецкие части. Мы же двигались к Чехословакии, как будто бы там было наше спасение. Безнадёжность положения была у каждого на уме, но к чести нашего разведотряда дисциплина была налицо. Был приказ не трогать гражданское население или его собственность. Не вступать в стычки с отступающими немцами. Помню, как Феофанов платил за продовольствие, полученное с помощью бургомистров или прямо от населения, которое бросало всё, уходя от наступающих советских войск.

Но были и отдельные случаи перестрелки с отступающими частями Вермахта, которых обстреливали (это было уже в самом конце апреля, в первые дни мая 1945г.) чешские партизаны. Им было трудно разобраться, кто им идет навстречу.

Вот в эти дни и отстала от колонны телега с семьёй доктора нашего отряда. Мне поручили взять мотоцикл, до этого ехавший на одной из телег для экономии горючего, одного разведчика и проверить оставленную позади дорогу, не случилось ли поломки телеги или другого происшествия. Рано утром, с автоматами на плечах, мы поехали на поиск отставших. Вдали была слышна пулемётная и миномётная перестрелка. Это могли быть партизаны или немцы, или даже наступающая Красная Армия. Остановившись и подождав, пока перестрелка затихла, я завёл мотор и предложил моему напарнику продолжать поиски.

Тот стал убеждать меня, что ехать дальше будет идиотизмом, и мы наверняка попадём в руки красных. Чувствуя, что я не могу вернуться, не сделав всё, что возможно, я предложил моему компаньону подождать меня здесь, а сам осторожно поехал вперед к повороту дороги. В тот же момент я услышал автоматную очередь и увидел, как пули рикошетируют вокруг меня.

Стрелял мой оставшийся позади приятельразведчик. Крутой поворот спас меня от неприятных ощущений. Доехав до местечка, где на последнем отдыхе ещё видели телегу с женой и детьми врача, я заметил, что воздух был полон запахами гари недавнего боя. Не увидев ни души на другом конце села, я поехал тем же самым путём назад. К моему удивлению, поперёк узкой улицы лежал забор, которого не было раньше. Вокруг стояла зловещая тишина, так как я катился вниз по дороге с выжатым сцеплением. Пришлось протискиваться между лежавшим забором и стеной хаты. И вот в этот момент спереди и сзади выскочили несколько немецких солдат. Заметив на форме знаки отличия СС, я понял, что дело дрянь.

Мои объяснения, что я принадлежу к Первой Дивизии РОА и ищу потерявшихся, не привели ни к чему. Мотоцикл остался у стены, а меня, обезоружив, повели к большому кирпичному дому – выше по дороге, по которой я только что ехал.

Мы прошли во двор дома (это была больница) мимо нескольких трупов в немецкой форме, аккуратно уложенных в ряд. После короткого разговора с офицером, стоявшего в дверях здания с перевязанной рукой, солдаты указали мне двигаться к огромной воронке – результату какого-то взрыва. Её дальняя сторона была метра на четыре ниже ближней, у которой мне надо было встать.

С автоматами наизготовку немцы ждали какието секунды, показавшиеся мне минутами, пока я дошёл до края воронки-обрыва и повернулся к ним лицом. В моей голове было пусто. Безнадёжность положения была налицо. Только мысль о моей умершей давно матери проскользнула в сознании. Почему-то немцы всё ещё ждали, но в этот миг я почувствовал, как песчаный грунт под моими ногами стал уходить вниз и я, вместе с большим количеством обрушившейся земли и песка (каким-то чудом оставшись в стороне) докатился до каких-то кустов.

Поднявшись, я побежал. Очутившись опять на той же улице, и, увидев вблизи мой мотоцикл, я пропихнул его мимо препятствия, включил скорость, мотор заревел и, через пару часов я был вместе с отрядом. На меня смотрели, как на вернувшегося с того света.

Дело в том, что мой напарник, возвратившись доложил, что он стрелял по мне, но что ему не удалось предотвратить мое дезертирство на советскую сторону. Я уже хотел отрапортовать о моем бесплодном поиске, как мне сказали, что семья врача сама догнала наш обоз вскоре после моего отъезда. Погрузив мотоцикл назад на телегу, и получив на полевой кухне поесть и попить, я разостлал мою плащ-палатку и заснул.

Рано утром мы двинулись опять. На этот раз все говорили о том, что мы идем к столице Чехословакии, дабы встретиться с американцами, наступающими тоже в этом направлении, но с югоюго-запада. Все чаще и чаще нам встречались группы чешских партизан. Говорили, что пехотный полк, следующий за нами, разведчиками, ввязался в перестрелку с отступающей немецкой пехотой; убитых было мало, но удалось захватить много оружия и патронов, так нам необходимых

для вооружения большого числа присоединившихся к нам, так называемых «остарбейтеров», т.е. вывезенных из Союза гражданских, которых немцы распределяли по фермам или заводам, как можно сказать, рабскую рабочую силу.

Пятого мая 1945 г. мы остановились в местечке северо-западнее Праги. Это село буквально кишело чехами, вооружёнными до зубов самым разнообразным оружием, что кому удалось достать. В домик, где поместилась наша группа с Феофановым, зашли несколько чехов. Переводчицей была молодая красивая девица с тёмными волосами, бровями дугой, с глазами, как бездонный колодец и такой очаровательной улыбкой, что все мы просто застыли, как зачарованные. Они притащили с собой тяжёлый пулемёт для противовоздушной обороны, где-то брошенный немцами, и обратились к нам за помощью – установить, почему он не стреляет. Разобрав затвор, я заметил, что ударник спилен с целью вывести пулемет из строя. Я послал одного из чехов к местному кузнецу оттянуть ударную шпильку и закалить её.

Через час он вернулся, затвор был собран и пулемёт выпустил короткую очередь в стог сена. Всё было в порядке; Теперь случилось то, что и до сих пор не изгладилось из моей памяти. Красавица девица, её звали Лена, подарила мне на память свою фотографию и крепко поцеловала меня в губы.

В эту ночь нам стало известно, что мы идём на Прагу. Восставшие чехи умоляли Первую Дивизию РОА поддержать их с оружием и этим сохранить дивную Прагу, с её незабываемой готикой от совершенного разрушения.

По приказу наших командиров, части Дивизии двинулись скорым маршем и вошли в Пражские предместья почти со всех сторон. Рассуждать о моральной стороне наших действий было уже некогда. Бой завязался не только за аэродром, но и за главные улицы Праги, где засели части СС.

На следующий день группе разведчиков, в которой были Феофанов, Гришка и я, было поручено командиром разведки майором Костенко, следить за проникновением советских агентов в центр города. Отличить власовцев было легко, каждый из нас носил нарукавную трёхцветную бело-сине-красную повязку. Каждый власовец был в этот день чуть ли не сыном города. Чехи одаривали нас, чем могли и ликовали с нами, за каждый взятый дом или известие по радио, возвещавшее ту или иную победу над частями СС.

Так прошел день, аэродром был взят, почти все немецкие подразделения сдались или вышли из города. Говорят, нам это стоило более 300 жизней.

Неожиданно пражское радио начало передавать, что все мы (власовцы), в общем-то, являемся изменниками Советской Власти и её врагами. Мы прекрасно знали, что город кишит советскими агентами. С одним нам пришлось беседовать лично и, передав его в штаб разведки, мы узнали, что советские танки уже готовятся к прорыву в город. Отношение жителей к нам резко изменилось, исключая тех нескольких, которые работали вместе с нами, и стало понятно, что надежды на приход американской армии прежде советской уже не существует, а это была наша последняя надежда!

Ночью, 7-го мая, Буняченко приказал уходить из Праги. Наша маленькая группа с Феофановым помещалась в одной из брошенных немцами квартир в четырёхэтажном доме, недалеко от большого моста через реку Влтаву. Рано утром 8го мая мы оставили её.

Феофанов, попросив меня в последний момент снять с поста дежурного наблюдателя, объяснил положение, наш предполагаемый маршрут к месту встречи отряда и, посоветовав держаться отдельно и избегать встречи с вездесущими теперь советскими, в сопровождении Гришки и ещё нескольких разведчиков, вышел на улицу.

Наблюдательный пост находился на крыше здания. Рассовав по карманам курево, кусок хлеба и два пакетика походного рациона, я обвёл глазами комнату, где мы провели последнюю ночь – не забыто ли что.

На тумбочке возле кровати лежала малюсенькая коробочка, что-то вроде Библии, и внутри была миниатюрная фигурка Божьей Матери. Я рассматривал её ещё вчера вечером. За все фронтовые дни я не разу не присвоил себе чего-либо (кроме еды и то только, чтобы утолить голод). Так и в этот раз я вышел на лестницу, по пути на крышу, оставив всё на месте. Но, как только моя нога переступила порог квартиры, я почувствовал, как что-то необъяснимое, какая-то сила против моей воли, ну просто повернула меня, и заставила вернуться в комнату, где лежала миниатюра.

Я взял её в руки, чтобы взглянуть на нее ещё раз. В этот момент за стеной пророкотал сильный взрыв снаряда, с потолка посыпалась штукатурка и выходная дверь пролетела через коридор. Придя в себя от этой неожиданности, перешагивая через кирпичи, перила и другие обломки, я подошел к месту, где была дверь на лестничную площадку. Зиял только большой пролом там, где я должен был быть, если что-то не заставило бы меня вернуться за фигуркой Божьей Матери.

Я храню эту фигурку до сих пор.

Сняв с крыши наблюдателя, его звали Станислав Гутчас (литовец по происхождению), через задний ход мы оба выбрались на улицу. Все ещё была слышна отдельная перестрелка, и мы, не теряя времени, пошли догонять Феофанова и его группу.

Теперь я уже не помню, как и куда мы шли. Догнать нашу группу так и не удалось. По выходе из Праги, как и советовал наш капитан, мы держались проселочных дорог, продвигаясь к югозападу. Проходя мимо какого-то амбара, мы услышали окрик. За углом амбара сидел американский солдат на ступеньках, подзывая нас пальцем.

Ну, нам повезло – мы в расположении американских войск!

Но не тут-то было. Без всяких эмоций, не обращая внимания на наши попытки объяснить ему по-русски и по-немецки, что мы не немцы, солдат указывал нам направление, по которому нам предлагалось следовать. Мы подошли к селу, где нас встретили другие солдаты американцы (на этот раз чернокожие) и, с видом, что им уже всё это надоело, разместили меня и Станислава по разным сараям. Автоматы у нас отобрали, но мой пистолет, который я носил без кобуры за поясом, остался при мне, нас не обыскивали.

В моём сарае уже было несколько немцев. я чувствовал себя неловко в их компании – ведь «рыло в пуху». Мои отличия РОА выдавали меня за того, кем я был, а они хорощо знали кто потрошил их в Праге. Наступила ночь. Немцы зарылись в солому, шёпотом переговариваясь между собой. Я задремал.

Часа в три утра, взглядом обмерив вентиляционное отверстие в задней стене и вскарабкавшись с помощью вбитых в стену крюков и скоб к отверстию, я протиснулся в него и полуупал на земляной вал наружу. Всё было тихо. Ни души и ни звука. Еле-еле разбирая в густом тумане, где дорога, я отправился в путь опять.

Под утро, устав как собака от ходьбы, в серой массе, обволакивающей меня, как мокрая простыня, я присел и, не заметив этого, уснул. Свежий утренний воздух заставил меня проснуться, когда уже начало всходить солнышко. Пожевав немного хлеба с шоколадом и оглядевшись вокруг, я стал высчитывать, куда направить свои стопы. Дороги не было. Я сидел в кустах.

Солнце уже взошло над холмом по ту сторону долины и, греясь в его лучах, я соображал, что вот здесь восход, а вот туда, на запад, надо двигаться, дабы избежать встречи с Красной Армией.

«Почему избегать? Ведь свои же? Русские! Среди них, может, найдутся старые друзья. Может быть, поймут, что я не против них, а только против этого проклятого, натворившего так много зла режима?» Эти мысли, как сон, прошли через мое сознание. Суровое настоящее развеяло их, как пробуждение. Вспомнилось, как в сарае, из которого мне удалось ускользнуть, двое немцев, наверное из сочувствия ко мне, шёпотом предупреждали меня, что мое нарукавное отличие «РОА» необходимо удалить. Они шли через лес позади группы власовцев, откуда-то выскочили красноармейцы и окружили этих нескольких бедняг. Немцы, без какого-либо оружия, залегли. Перед их глазами последовала сцена, которую выдумать было нельзя. На власовцев посыпались вопросы, задаваемые молодым сержантом, тыкавшим дулом автомата в нашивку «РОА», потом оскорбления и пинки, и все они были пристрелены на месте.

Хотя этих солдат и можно понять – ведь внушили же им, шедшим со своими автоматами, наверное, от Сталинграда до Праги, что мы враги, изменники и продажные шкуры, с которыми считаться нельзя; вот он, занятый своим делом в

разведке, и прихлопнул «врагов Родины». Понять можно, но попадаться ему под руку нельзя! Надо идти на запад! И в тот же самый момент, как бы в оправдание происшедшего, другая сцена промелькнула перед глазами. Второй день в Праге. Всё ещё идет перестрелка. Из окна дома, где мы переночевали, я вижу, как через мост проезжает телега с телами наших убитых, прикрытых плащпалаткой. За телегой идет группа пленных немцев. Все держат руки над головой. Внезапно, с обочины, выскакивает чех в гражданском и хватает идущего с его стороны пленного, указывая ему снять с пальца понравившееся кольцо. Немец делает все усилия, но кольцо не снимается. Чех вынимает из штанины тяжелый нож, что-то вроде нашей финки, и полурубит-полурежет немцу палец, стаскивает кольцо, а обрубок бросает ему в лицо. Хорошо помню, как, ужаснувшись происшедшим, я успокоил себя мыслью, что, мол, в семье не без урода, чехи – это же хорошие люди. Как я ошибался! Следующие дни показали, что и у чехов, как и у других национальностей, много мерзавцев и садистов.

Поднявшись часа через два, я вышел к открытой поляне. На другой стороне, у леса блестела вода в запруде, окружённой высоким камышом.

Очень хотелось пить и, осмотревшись по сторонам, я перешел поляну и начал утолять жажду.

Поднявшись, я чуть не получил разрыв сердца – из камыша на меня смотрели в упор примерно десять винтовочных стволов и за каждым торчала морда чешского партизана, с красной повязкой на рукавах. «А может это друзья?» – подумалось мне. И я, стараясь улыбаться, выдавил что-то вроде «Наздар, наздар,» – объясняя им, что я русский. Это, может быть, спасло мне жизнь, но не предотвратило грубое обращение их вожака, обыскавшего меня, забравшего мой пистолет, что я хранил за поясом, мой кошелёк, в котором были несколько военных немецких марок и фигурку Божьей Матери, спасшую меня от взрыва снаряда.

Повертев фигурку перед своим носом, он отдал её мне, пробормотав что-то вроде: «Католикен?»

– и меня повели как арестованного.

Мы шли около часа до местечка с железной дорогой. Там, на вокзале, меня допросил хорошо говоривший по-русски чех, сказав мне, что я предал Красную Армию и что я буду возвращен ей сегодня же вечером.

Меня выпустили на платформу. Не веря своим глазам, я увидел сидевшего у стены Станислава, которого я ранее потерял. Он, держа палец на губах, подавал мне сигналы не опознавать его, а просто сесть рядом. Закурив, он предложил мне докурить и объяснил, что он променял у чехов зимнюю форму «Люфтваффе», выброшенную немцами и подобранную им на дороге, на гражданские брюки, рубашку и потёртую на локтях куртку. В то время, как он переодевался в кустах, те же самые чехи позвали откуда-то партизан, арестовавших его. Его также привели сюда на вокзал, тоже обозвали предателем и выставили на платформу в ожидании отправки.

Надо было что-то предпринимать. Я горячился, но Станислав, старше в летах и хладнокровнее, советовал прикинуться дурачками и ждать подходящего момента. Таковой пришел в полуденные часы. Откуда ни возьмись, мимо платформы стал проходить состав. Шёл он не очень быстро и мы оба, только взглянув друг на друга, без слов вскочив на подножку и на площадку с одной стороны, через несколько минут, показавшихся часами, когда состав проходил вблизи леса, выскочили с другой и понеслись, что было мочи в лес. Добежав и скрывшись за деревьями, мы отдышались и зашагали прочь от железнодорожного полотна.

Так шли мы до темноты. Переночевав под деревьями, холодные и голодные, мы обсудили наш предстоящий путь. Надо идти в горы и по хребту, вдали от плохих глаз, передвигаться в сторону Баварии. Но как же быть с провиантом? У нас не осталось ничего. Мы решили или выпрашивать чего-нибудь на хуторах, или красть ночью, под прикрытием темноты.

Легко сказать, а сделать трудно! Отдельные хозяйства, которые мы видели в долинах, или кишели людьми и собаками, или были так далеко от подножья гор, по которым мы шли, что нам не хотелось рисковать. Но настал день, когда нам было уже невмоготу: или спускаться вниз и достать еду, или замерзнуть, в ещё лежавшем в горах снегу от слабости.

Мы решили попытать счастья на следующем хуторе. Время было к вечеру. Дом был в темноте. По жребию на долю Станислава выпало заходить в дом, а мне, вооружившемуся дубинкой, караулить у калитки и голосом или делом помогать ему при необходимости. Было видно, как Стас постучал сперва в дверь, потом в окно, заглянул в сарай, постучал в дом опять, но всё безответно.

– Не могу, – сказал он, вернувшись, – вором никогда не был, а взламывание двери поставит на нас печать грабителей.

Его чувства были понятны, и мы вернулись в лес опять для голодного ночлега.

На следующий день набрели мы на дом, стоявший прямо в лесу на склоне холма. Из трубы приветливо вился дымок, на дворе хозяин играл с собакой. Стас вручил мне несколько немецких марок и я, предварительно обратив на себя внимание все теми же словами: «Наздар, Наздар,» – пошел навстречу мужчине лет сорока, несколько напряженно смотревшему на меня. Враждебности в его взгляде не было, и я стал объяснять ему наше положение, протянутой рукой предлагая плату, за что-нибудь съедобное. Как бы сочувствуя, чех предложил мне следовать вместе с ним к порогу, позвал хозяйку и сказал ей собрать еды для «брата». Денег он не взял.

Через пару минут эта женщина принесла мне свёрток с чем-то мягким и большую кружку молока. Думая, с жалостью, что у нас нет куда перелить его, запрокинув голову, я стал глотать молоко и в тот же момент почувствовал, как что-то вроде дула ружья довольно сильно воткнулось в мою спину между лопатками. Хозяин стал толкать меня к сараю.

Без раздумья, повернувшись и, перекинув мой левый локоть через дуло и ударив его прямо в челюсть правым кулаком, я завладел ружьём.

В тот же момент, Станислав, наблюдавший всё за кустами, заорал во всю глотку по-немецки:

– Руки вверх, а то будем стрелять!

Женщина завопила, кажется, прося прощения, хозяин смотрел на меня как загнанный волк, кружка была всё ещё в руке, но молоко расплескалось. Подобрав сверток с едой, я, вынув патроны, ударил дробовиком по забору, и, засунув в дуло скатанные денежные купюры, бросил его на землю.

Станислав ждал, будто бы с автоматом, за кустами. Мы скрылись в лесу. Поднявшись опять наверх горной цепи, мы решили, что с добытым провиантом, а это был кусок копчёной свинины, мы продержимся несколько дней и за это время будем уже в Баварии. Ножей у нас не было, и мы откусывали кусочек копчёнки по очереди, запивая её холодной водой, струившейся почти из-под каждого камня. Хлеба у нас не было. Мы остановились переночевать в маленькой пещере, наломав хвойных веток для подстилки. С помощью чудом сохранившейся зажигалки удалось разложить уютный костер, и мы улеглись спать. Но сон не приходил. Переворачиваясь с боку на бок, мы, вспоминая прошедшие дни, начали рассуждать о нашем будущем. В этот момент оно было в наших руках: дальше на запад или назад на восток к своим.

К своим ли?

Наши надежды вернуться на Родину освободителями от сталинского режима растворились уже в Праге. Хотя мы всё ещё не верили в то, что западные союзники сохранят дружбу с Советским Союзом, когда придет время делить Восточную Европу. Станислав был твердо уверен в том, что начнется спор и нам только надо подождать, когда американцам будут нужны люди, преданные своей Родине и ненавидящие Сталина. «Пойми же, – говорил он мне, – ведь капитализм и коммунизм не могут быть совместимы».

Так, предсказывая политическую судьбу Европы, мы уснули в полном неведении о будущем.

Через пару дней, когда уже ничего не осталось от нашей копчёнки, мы даже не заметили, как перешли границу между Чехословакией и Германией. Мы увидели деревню с американцами и немцами на дороге. Американцы жевали «KayГумми», а немцы, в большинстве своём в гражданской одежде, толклись вокруг полевых кухонь, где из огромных котлов выдавали постоянно прибывающим беженцам какую-то еду, организованную с санкции американского командования местным бургомистром.

Мы провели лето 1945 г. в местечке Герцогенаурах, работая для американцев. Станислав присматривал за кафетерием, а мне, по милости одного американского офицера, говорившего немного по-русски, удалось устроиться в спортивном зале, где я учил солдат и даже офицеров безоружной борьбе, штанге и гимнастике.

Пришлось вспомнить время, проведённое в институте Лесгафта.

Однажды утром нас, зарегистрировавшихся как русские, собрали, пересчитали, посадили в машины и повезли в Нюренберг. Только там, за колючей проволокой, мы узнали, что нас отправляют в советскую зону, для передачи Советам. Громких протестов не было, так как таких, как я, в этой группе не нашлось – все были насильственно угнаны немцами на работу в Германии.

Соображая, что «один в поле не воин», и все ещё имея при себе клочок бумаги с фальшивыми данными о моей работе у фермеров, который я получил от бургомистера после бегства из Чехословакии, я выжидал удобного момента для побега. Но не тут-то было. Погрузка в вагоны произошла тут же в лагере за проволокой, товарный вагон с двумя десятками людей закрыли и заперли, и через несколько часов мы остановились на границе между американской и советской зонами.

В вагоне все приутихли. Была слышна русская речь и даже русский мат иногда. Состав обыскивали как снаружи, так и изнутри. Кто-то завертел

ключом в замке, дверь вагона приоткрылась и молодой солдат зашел в вагон. «Оружие есть?» – спросил он, не глядя на нас. «Нет», – ответили мы. Но всё равно пришлось открывать чемоданы, сумки и мешки для проверки.

Девчата заговорили с солдатом. «Откудова ты?» и т.д. «Разговаривать с вами запрещено», – ответил молодой красноармеец, поглядывая на дверь, где стоял на земле его напарник. Нам стало как-то холодновато на душе. Ведь говорили, что Родина ждёт своих сыновей и дочерей!?

Таких проверок-обысков было три, и каждый раз в наших чемоданах уменьшалось количество личных вещей. Ну, мой нож, подаренный мне американцами за мое усердие на спортивных снарядах, мог бы быть зачислен в разряд опасного оружия, но и моя зубная паста, и зеркало для бритья, и боксёрские перчатки, тоже, к сожалению, были конфискованы как «оружие». Ах, ведь едем на Родину, ну чего там болеть душой за безделушки!

До Родины мы не доехали, состав остановился на запасных путях около товарной секции вокзала города Кемниц или Хемниц. Нас разгрузили и поместили всех, и женщин и мужчин вместе, в здание какого-то склада. Отсюда вызывали на проверку, по алфавиту, в кабинет с тремя представителями СМЕРШа, о котором мы уже наслушались от прибывших сюда до нас.

Охрана была – если она была – очень слабой, но никто даже и не думал о побеге. Все, в том числе и я, были переполнены чувством радости, хоть и смешанным с чувством неуверенности, что мы возвращаемся на Родину.

На второй день нашего пребывания под крышей этого огромного дома ко мне подошел человек одетый по-граждански. Спросив меня, откуда я, он записал мою фамилию вместе с двумя другими, которых я не знал, и предложил следовать за ним.

На чём он основывал свой выбор и знал ли он о нас перед этим – не знаю, но я был зачислен командиром взвода пожарной охраны. Второй парень, с белокурыми волосами – старшиной, а третий, украинец, с очень печальным выражением лица – связным между нашим взводом, который нам надо было сперва набрать, и командиром охраны лагеря, майором, имя которого я теперь уже не помню.

Начались занятия, проверка шлангов и оборудования, учебные тревоги и т.д. Состав людей взвода менялся чуть ли не каждый день. Люди вызывались, проверялись СМЕРШем и назад не возвращались. Как ни странно, но меня эта проверка как-то обходила, и я оставался. Так продолжалось, пока остались только двое – мой связной и я.

Население проверочного лагеря состояло из нескольких офицеров СМЕРШа, нескольких гражданских, часто уезжавших куда-то на пару дней и возвращавшихся на короткий срок опять, иногда привозимых на машинах, возвращенцев, которые задерживались в лагере только на несколько дней, перед отправкой по этапу на восток. Куда – не знал никто. Нам иногда удавалось сдружиться с некоторыми из них. Они обещали писать с мест прибытия, но ни одного письма получено не было.

Одно из таких близких знакомств очень запомнилось. Очень милая, и даже очень красивая девушка, родом с Кубани, задержалась в лагере по болезни. Лежала она одна в углу склада, её трясло как в лихорадке, какая-то сволочь украла её чемодан с переменой белья и несчастная, пропотевшая и изголодавшаяся, страдала как от голода, так и от невозможности сменить бельё. Такой я её нашёл во время одного из обходов по проверке пожарной безопасности.

У меня была возможность выходить за пределы лагеря, доставая спирт или что-то вроде самогона у немцев для офицеров СМЕРШа. Добывал я это у одного аптекаря в Хемнице, который вдобавок занимался также проявлением фильмов и продавал плёнки для фотоаппаратов, имевшихся в лагере.

Тем же вечером я появился в углу, где лежала больная с литровой бутылкой дезинфекционной жидкости, коробочкой пилюль от малярии и едой.

С помощью двух женщин из лагерной среды, больная была обтёрта с ног до головы тёплой водой, смешанной с дезинфекцией, и переодета в мою рубашку и кальсоны. Сперва накормив её немного, я уговорил её принять пилюли и уложил на чистую солому. Белье её было выстирано, и после повторения процедуры с обтиранием, пилюлями и едой, моя больная начала выздоравливать. Я проводил с ней каждый вечер, разговаривая о том и о сём, и как-то незаметно мы оба дошли до состояния, где дружба вот-вот может перейти в другое чувство, более овладевающее и более интимное.

Однажды вечером мы находились на той грани телесного и душевного состояния, когда не рассудок командует действиями, а молодая кровь и влечение друг к другу набрасывают вуаль на установленные законы морали и требуют своего. Вот в этот момент я и заметил слёзы, льющиеся по щекам Валентины. На мой вопрос, почему она плачет, чуть слышный шепот ответил мне: «Саша, милый, люблю я тебя очень, хочу быть твоей, но как я потом докажу дома на Кубани, что я не трепалась с немцами? Я голодала и терпела много, но сохранила мое девичество для того, чтобы доказать дома, что не спала с немцами за кусок хлеба».

Бедная благородная дочь кубанского казака, что с тобой случилось по возвращении на твою Родину? Помогло ли тебе твое девство избежать судьбы твоих односельчан? Ты была моложе меня, может прочтёшь эти строки и вспомнишь этот случай? Я так гордился тобою! И горжусь!

Валя уехала, а я всё ещё был в почти пустом лагере с теми, у кого в руках была моя судьба. Однажды, пережевывая кусок хлеба после мизерного обеда, я почувствовал чью-то руку на моем плече. Обернувшись, я вскочил из-за стола. Передо мной стояла майор СМЕРШа в полной форме и даже с орденами. Перед этим я видел её только в здании, где нас проверяли. Туда я приносил заказанный спирт, раздобытый у аптекаря.

Ей нужен был шофёр и переводчик, и ей указали на меня. Мы долго ехали на юг от Хемница, пока я не нашёл маленький госпиталь для больных венерическими болезнями. Он был набит офицерами Красной Армии. Как ни странно, но обслуживающий персонал и врачи были все немцы.

Она поручила мне узнать, где находится капитан такой-то, сама осталась в машине. После расспросов и объяснений мне указали на флигель, предупредив, что там лежат безнадёжные и доступ к ним ограничен.

Все эти обстоятельства я доложил майору, сидевшей в машине. Немного обдумав ситуацию, она вышла и мы пошли опять к главному врачу за разрешением посетить палату, где лежал офицер, которым она интересовалась. Главврач сам пошёл с нами и через меня объяснил майорше, что он не рекомендует подходить к постели больного, а как в родильном доме, посмотреть только через стеклянную стенку.

В маленькой палате лежало четверо. Когда мы подошли к стеклу, только один повернул голову в нашу сторону, другие были вроде как без сознания. Майорша, давайте будем её звать Зоя, долго смотрела на кровать у окна. Что происходило в её душе, сказать трудно, но, после того как врач ответил на её вопрос о возможности выздоровления пациента отрицательно, она, вынув папиросу, пробурчала что-то вроде «так сукину сыну и надо», повернулась и вышла из палаты.

Долго она молчала по дороге домой, потом, вдруг повернувшись ко мне, спросила, как меня звать. Я ответил. «Сашка, отвези меня куда-либо, где можно будет выпить в покое», – последовал приказ-просьба. Дело было уже к вечеру, и я не мог придумать ничего другого, как привезти Зою к аптекарю.

Опять она осталась в машине, пока я объяснял немцу, что от него требуется. Через несколько минут он пригласил нас в его кабинет. Письменный стол был очищен от всего лишнего и покрыт зелёной скатертью. Уже стояла бутылка какой-то настойки, стакан и тарелка. Аптекарь вежливо уверял, что как только его жена управится на кухне, он принесет закуску.

– Выпьешь со мной? – последовал вопрос Зои, и она уже сама дала понять аптекарю, что нужен ещё один стакан.

Вот так началось близкое знакомство между майором СМЕРШа и солдатом РУССКОЙ ОСВОБОДИТЕЛЬНОЙ АРМИИ. Она пила, как лошадь, закусывая свининой, картошкой и кислой капустой. После второй бутылки она уже не замечала, что мой стакан остаётся полным.

С болью в сердце и слезами рассказала она, что умирающий сифилитик – её зять, а её дочь – медсестра, инвалид войны, изувечена и изуродована.

Зять, то ли с горя, то ли из-за распущенности подхватил заразу в Польше, и не решаясь признаться, скрывал болезнь, пока не стало поздно.

Привез я майоршу на следующее утро домой в лагерь. Выходя из машины, она даже не взглянула на меня, а у меня остались только воспоминания о прошедшей ночи да грязная машина, которую надо было вымыть и сдать в хозвзвод.

Помню, была назначена учебная пожарная тревога. Надо было приготовить в разных углах солому, попрыскать её керосином, запрятать несколько дымовых шашек, завалить подходы разным хламом и ждать тревоги ночью. Ну, конечно, каждый «пожарный» во взводе был неофициально проинструктирован ложиться под одеяло в полной форме, только расстёгнутой, и даже в сапогах. Надо было притвориться, что тревога застала нас врасплох. Каждому было указано, где находятся брандспойты, погруженные на тележки, лопаты, топоры и т.п.

Моему старшине я ещё раз показал, где надо подключать шланги к водопроводной системе и, чувствуя себя жуликами, мы улеглись рано спать.

Минут через десять за мной пришел связной. Меня требовали в хозвзводе. Там стоял приготовленный «Опель» и в нем уже сидела Зоя. В руках у нее была путёвка, в которой просто стояло:

«Хемниц».

Отъехав какое-то расстояние от лагеря, она предложила заехать к аптекарю, сказав мне, что ей как-то невмоготу и просто хочется выпить без лагерных дружков.

Не могу теперь припомнить всё, слово к слову, о чем мы говорили с ней. Скажу лишь, что всё повторилось опять, с той лишь разницей, что аптекарь был так доволен двойной платой за его услуги и вино с закуской, что на диване появились чистые простыни и подушка.

Так прошла вторая встреча с женщиной старше меня лет на двадцать.

Наши тайные «рандеву» становились слишком рискованными для меня, и я был очень рад узнать от майорши, что через несколько дней лагерь закрывается, и мы будем перебираться в Польшу.

Наша последняя встреча с Зоей была для меня большой неожиданностью. Во-первых, она поступила как-то отчаянно и без всяких предосторожностей, к которым мы прибегали до сих пор, чтобы скрыть нашу связь и избежать сложностей.

Она пришла ночью в пустой дом, где я занимал комнату и ночевал как король в огромной постели с перинами. Перины я не любил и всегда сбрасывал их на пол. И вот, часа в два ночи, я чувствую, как кто-то не только укрывает меня периной, но и наваливается всем телом сверху. Услышав её шёпот и почувствовав запах водки, я с ужасом догадался, что случилось. В ночной темноте зарылись мы в перину, прикладываясь к горлышку бутылки, когда во рту становилось сухо. Задремав под утро, я был разбужен её рукой, гладившей мою щеку.

Она сидела уже полностью одетая на краю кровати и смотрела на меня каким-то материнским взглядом, даже сострадательно.

– Тебе нельзя ехать домой, Сашка, – сказала она вдруг. На мой вопрос «почему?», я услышал слова, перевернувшие мою судьбу.

– Ты много видел, ты много слышал и много знаешь! – сказала она и, вдруг, не попрощавшись, встала и скрылась за дверью.

Спасибо, Зоя, кто бы ты ни была, за это предостережение. С этими словами, звучавшими в моей голове, пошёл я к начальнику лагеря, с которым у меня были хорошие связи в делах продовольственных.

Намекнув ему, что по слухам мы скоро покинем Германию, я спросил его, не разрешит ли он мне получить увольнительную на пару дней для того, чтобы «подобрать» в окрестных деревнях кое-что для нашего личного багажа перед отъездом. Эта идея понравилась ему. Что-то вроде командировочной на три дня было в моих руках вместе с путёвкой на тот самый «Опель», в котором я возил майоршу.

Первым делом остановился я у аптекаря, которому с большой важностью объяснил, что нахожусь на специальном задании, для которого мне нужна гражданская одежда. Через полчаса я уже ехал как гражданский с поддельными документами. Аптекарь был мастер на все руки. Для немцев я был теперь врачом, а для советских патрульных

– шпионом. Но, проверив мою командировочную, они пропускали меня без проблем.

К ночи мой Опель начал «чихать» – горючее кончилось. С путёвкой в кармане я спокойно переспал до утра и, пожевав что-то из моих запасов, пошел «искать бензин». Из вещей у меня был только мой маленький фотоаппарат, сумочка с хлебом и сахаром. Дюжина фотоснимков, завёрнутых в носовой платок, и немецкие марки были запрятаны в носки. Всё остальное осталось в лагере, дабы не вызвать подозрения. На руках было удостоверение с просьбой к немецким гражданским властям помочь мне в поиске моей семьи. Для русских я мог быть немцем, для немцев – русским.

Не могу вспомнить, каким маршрутом я шёл. С помощью местного населения, дававшего не только указания, а иногда что-либо поесть и попить, я медленно двигался к русско-американской границе.

В одном месте, поздно вечером, туман застлал дорогу так, что приходилось идти чуть ли не на ощупь. Я догнал четырёх немцев, тоже идущих к границе. Через короткое время, когда дорога проходила между насыпями как слева, так и справа, нас окрикнул советский патруль.

Забрав наши удостоверения личности, справки и другие бумажки, подделанные наспех, нас довели до большого дома и, обещая, что завтра утром офицер разберет, кто есть кто, заперли на ключ. Я разговорился с молодым немцем, которого, как он признался, забрали в солдаты только за несколько дней до конца войны. Ему было всего лишь пятнадцать лет и, приютившись у двух старушек в селе, ему удалось избежать плена. Теперь он пробирался в американский сектор, домой.

Моя душа не давала мне покоя – я знал, как придирчивы будут вопросы офицера и не надеялся, что мои накатанные крутым яйцом печати произведут какое-то позитивное впечатление на допрашивающего.

Надо бежать! Но как?

Заглянув в уборную, я заметил форточку. Мне удалось её измерить. Рука до локтя проходила горизонтально, но окошко было чересчур высоко, чтобы через него пролезть без посторонней помощи. Я вспомнил мальчишку-немца.

После короткого совещания мой мальчикнемец и я зашли вместе в уборную. Что подумали о нас остальные, мне, по крайней мере, было всё равно. Так как он побоялся лезть первым, я взобрался на его согнутую спину, открыл форточку и стал протискиваться наружу.

Было ещё темно, густой туман покрывал всё вокруг, я прислушался, кругом абсолютная раннеутренняя тишина. Мне надо было вылезти, как-то перевернуться и подать руку ждавшему моей помощи немцу. Я уже совершил полный оборот и моя голова оказалась на уровне форточки. Но моя фотокамера зацепилась за что-то и резала мне шею ремешком. Отпустив форточку одной рукой, я начал освобождать себя от этой удавки. Рванув ремешок, я, не удержавшись на одной руке, соскользнул по стене дома вниз. Мои ноги встретили мягкое сопротивление гнилых досок и я медленно, но уверенно, стал проваливаться в яму с человеческими отходами.

Да простит мне читатель, но более нежного выражения для содержимого этой ямы, я найти не могу.

Провалившись до подмышек, распростёртыми руками мне удалось удержаться и избежать полного погружения в ароматную гущу.

Хоть и немного, но всё же я нашумел и, как уже предчувствовал, по ту сторону дома дежурный часовой начал обход доверенного ему поста.

Я увидел его приближающиеся сапоги на уровне моих глаз, сам он был виден только как тень, так густ был туман. Вот это-то меня и спасло. Не ожидая встретить любителя поплавать поутру в туалетной яме, сонный часовой прошёл мимо, шаги затихли, и я начал выбираться из «окружающей среды».

Во имя эстетики, позвольте пропустить описание последующего часа. Скажу только, что добрался до какого-то пруда, вымылся, выбросил одежду, и, в нижнем белье, стараясь не дышать, пошёл, пока не дошёл до маленькой усадьбы. Хозяин уже хлопотал снаружи, и я рискнул обратиться к нему за помощью. Мир не без добрых людей, это так. Пришлось объяснить всю правду, и через полчаса я не только был одет в поношенное, но ещё крепкое бельё, но и накормлен. В руках у меня был кусок бумаги с планом, как дойти до американской зоны.

Граница была недалеко. Подходить к ней надо было осторожно, так как она охранялась день и ночь. На клочке бумаги были нарисованы стоги сена, овраг, чёрная линия, обозначавшая границу, забор на той стороне оврага и стрелка, указывающая где находились две доски, висящие только на одном гвозде. Их надо раздвинуть – и я буду в американской зоне.

Это казалось так легко сделать, что я даже задумался, ведь оставляю моих людей навсегда. Уже третий раз перехожу границу. Может правду говорят, что черт не так страшен, как его малюют? Может изменится что, и правители образумятся? Но тут же я вспомнил, как однажды на мой вопрос, куда пропадают люди, прошедшие проверку СМЕРШа, моя майорша резко оборвала меня, сказав, что это не моё дело, всё идёт по закону! Она предупредила меня, что такие вопросы могут довести меня до мест, куда «Макар ещё телят не гонял».

Ну, что же, уходить, так уходить!

От одного стога к другому переползал я, как показывали чёрточки на плане. Подполз к оврагу. Крутой, заросший кустами склон на этой стороне, ручей, забор. По ту сторону молодые деревца, посаженные аккуратными рядами для предотвращения смыва почвы. Просто хотелось сфотографировать такой удобный для перехода Рубикон и сказать, как Юлий Цезарь: «Жребий брошен!» Жаль вот, что фотокамера осталась в той яме, которую я долго помнить буду.

Я начал спускаться вниз. Цепляясь за кусты, чтобы не соскользнуть и не полететь вниз в обрыв, осторожно спустился я до большого камня, на котором можно было передохнуть. Тишина, никого вокруг. Я опустил правую ногу к корню куста и был готов спрыгнуть с камня, как в моих глазах что-то мелькнуло. Знакомая форма, винтовка под рукой, как на охоте, патрульный обходит свою зону. Застыв в таком неудобном положении, (одна нога внизу, другая чуть ли не на уровне головы), я ждал, пока он дойдёт до места, где обрыв делает поворот.

Да, он дошел до поворота и... повернул назад. Тоже самое на обратном пути, и опять назад. Так продолжалось с час.

На тропинке появился велосипед, на нём, я не мог разобрать чин, кто-то, проверяющий посты на границе. Оба остановились внизу, и я молил судьбу спасти меня от какого-либо движения, начнет сыпаться галька и я, как мишень, буду смотреть в дула их автоматов. Проверяющий посты тронулся и скрылся за выступающей на повороте скалой. Я приготовился к худшему, больше выдерживать мое положение было физически невозможно!

Но шутки судьбы не всегда бывают злыми. Послышался зов проехавшего, и мой часовой-пограничник затрусил к зовущему, который, наверное, позабыл какую-то деталь и не хотел поворачивать свой велосипед на узкой тропинке.

Часовой скрылся за поворотом. Мои руки и ноги просто «отдали дух». Как булыжник скатился я вниз. Через ручей стоял забор с доской, которую можно было сдвинуть, и я, уже не владея онемевшими ногой и руками, всё же сумел протиснуться в открывшуюся щель и начал подниматься по американскому уклону, засаженному молодыми деревьями или кустами.

– Стой! Стой! – раздалось за моей спиной. Несколько коротких очередей срезали кусты вокруг, но я уже достиг плато наверху и был вне обстрела. От всего, что только что произошло, я свалился, как парализованный.

Если бы часовой рискнул подняться на плато, он мог бы просто скатить меня обратно вниз без какого-либо сопротивления с моей стороны. Но я лежал и отходил от тонических судорог в икрах, пока не смог подняться и побрести прочь от советской границы.

Отойдя метров на сто, я остановился, повернулся и посмотрел на «ту» сторону.

Там были «МОИ». Пусть и не очень дружные, и не единомышленники, как один. Пусть после победы над фашизмом, перенесшие всевозможные трудности и страдания от этой дьявольской силы, ненавидящие меня за то, что я пришёл к выводу «из двух зол выбрать меньшее» и соединился с людьми, несогласными со Сталиным, несогласными с коммунизмом, готовыми отдать свою жизнь за освобождение Родины от гнёта НКВД и ГПУ, продажных доносчиков, и эгоистов, которые играли в одну дудку с правящими органами за подачки и льготы.

Пусть они и ненавидят таких, как мы в своём, может быть, временном ослеплении. Но все же они СВОИ! Мы принадлежали бы той стороне даже в Гулаге, куда нас бы сослали, если б не расстреляли до этого, мы были бы словно в своей семье, хоть и с плохими родителями.

И вот теперь, глядя туда, где меня только что старались поймать как преступника, как врага народа, как изменника, продавшегося фашистам, как что-то низкое и недостойное по сталинскому уставу, теперь у меня стоял ком в горле и что-то вроде слёз стекало по грязным щекам.

Ведь невозможно же было знать, даже надеяться, что через 47 лет на таких как мы будут смотреть по-другому и тех, против кого мы хотели бороться всей душой и совестью, «раскусив» их с помощью людей, прошедших через их когти, тех будут винить в том, в чем винили таких, как мы в 1946 и до «Гласности».

Были мы, собравшиеся тогда под бело-сине-красным и андреевским флагами, теми же флагами, которые развиваются над нашей родиной теперь...

Были мы изменниками или патриотами?

Часть третья « ещё одно, последнее сказанье ...»

Дорогие читатели, я не Отец Пимен, конечно, но его слова нужны мне, дабы как-то связать предыдущие записи с тем, что находится в этот момент перед Вашими глазами.

В общем, и от друзей, и от знакомых, и от филологов, и от «простых смертных» отзывы на мои воспоминания были однозначные: «Интересно и легко читается». Ну, были и единичные дифирамбы, как и один отказ даже взять в руки то, во что я старался вложить мою душу и совесть.

После прочтения почти у всех, кто знал меня ещё с детства, появилось желание узнать продолжение моей миниатюрной «эпопеи». Желание это было понятным: из того ядра, сформированного нашей ПЕРВОЙ ОБРАЗЦОВОЙ ШКОЛОЙ Октябрьского Района города Ленинграда (теперь Вторая гимназия города Санкт-Петербурга), выпуск 1939 года (класс «десятый-первый»), остались немногие. Они все прошли через огонь и воду, и у каждого есть, чем поделиться в воспоминаниях.

Вот и взяли с меня слово рассказать о том, о чём им приходилось только читать в произведениях

Жюль-Верна. Итак... 1946 год. ГЕРМАНИЯ ( Американская Зона)

Тысячи и тысячи людей – НЕВОЗВРАЩЕНЦЫ. Это те, кто не хочет возвращаться домой, по каким-либо личным причинам, в свои родные места, находящиеся в районах занятых Советами.

Нас зовут ДИ-ПИ, это – Перемещённые Лица, по-английски.

Живём мы (по сравнению с условиями, в которых мы жили будучи в плену или как «УНТЕРМЕНШИ», работая под наблюдением иногда очень жестоких работодателей) – просто прекрасно!

Люди любой национальности, исключая русских, первое время почти все устроились на работу при Американской Армии как шофёры, повара, уборщики, помощники и даже заведующие подсобных хозяйств (если они владели английским языком).

Русские же вначале просто чувствовали себя хозяевами положения, как друзья и участники борьбы против нацистов, фашистов, Гитлера и т.п.

Американцы души в нас не чаяли! Снабжали сигаретами, пивом, одеждой, обувью и жильём в свободных казармах: «Друзья же! Вместе победили фашистского гада!»

«Папаша ДЖ (т.е. Сталин) – наш друг!»

Так продолжалось до того дня, когда по договору, давно уже подписанному в Ялте во время встречи Черчилля, Рузвельта и Сталина, началась РЕПАТРИАЦИЯ всех русских граждан, и даже тех, кто проживал под Советами в 1939 году и после.

О репатриации (читай – ОХОТА за советскими гражданами) писали уже многие, и не мне, избежавшему с помощью судьбы её последствий, опять описывать эти ужасные истории репатриированных. Скажу лишь одно – многим из нас, русских, пришлось проглотить нашу национальную гордость, и (благодаря тому, что поляки воевали в конце войны вместе с англичанами и американцами) превратиться то в украинцев – польских подданных, то в поляков, а то и в старых эмигрантов – «Нансенцев» (т.е. в БЕЗ ПОДДАНСТВА).

Все мы ждали чего-то! Образовывались разные группировки с разными идеями. Мне кажется, что сумевшие уцелеть офицеры и солдаты РОА всё ещё не теряли надежды на возможность примкнуть к американцам, как только они убедятся, что им с Советами не по пути!

В предместье города Ерланген, молодой власовский офицер (к стыду моему не могу вспомнить его имя) организовал группу «СОЮЗ АНДРЕЕВСКОГО ФЛАГА».

(Моё членское удостоверение под номером 00077 сохранилось у меня до сих пор!)

Мы собирались у него на квартире, вблизи Ерлангена, обсуждая наше возможное будущее, и с помощью его супруги, переводившей с английского на русский радиопередачи для Американской Армии, знакомились с новостями, происходящими в мире. Увы, тогда в них не было ничего обещающего для нас, уже давно заклеймённых нашей Родиной как предатели. На Родине нас ждали только для суровой расправы, чтобы изолировать общество от нас и от вредного воздействия нашего опыта, набранного вне контроля Советов.

Однажды мы собрались отметить годовщину

Союза Андреевского Флага.

Это было в 1948 году. Мне поручили найти подходящее помещение для встречи более двухсот человек.

Вспомнил я, что в Эрлангене был «Гаст Хаус»

– «Золотое Сердце». Там я познакомился с очень миловидной девушкой восемнадцати лет. Знакомство с ней произошло при интересных обстоятельствах. Одной из моих обязанностей при американцах была доставка всевозможного продовольствия для базы из армейского склада в городе Нюренберг.

На шеститонной машине раз в неделю, а то и чаще, отправлялся я с заказами на склад. Там работали наши русские или «украинцы», говорившие лишь по-русски. Они нагружали мой грузовик всяким добром, за которое я расписывался и вёз на базу.

Надо упомянуть, что у американцев было всё, что можно себе только вообразить. Кроме свежих яиц. Их было невозможно привозить из Америки! В столовой жарили замечательную яичницу из порошка, но для солдат это было «не то». Поэтому одним из моих хозяйственных поручений было обмен сигарет и шоколада на свежие яйца. Получив несколько блоков сигарет «Лаки Стрейк»

или «Кемель» и коробку или две шоколада, я отправлялся в близлежащие деревушки и обменивал всё (или почти всё – ведь у меня тоже были знакомые и подруги) на уже подготовленные к моему визиту яичные запасы. И вот однажды, в один из моих визитов на склад, я намекнул ребятам, нагружавшим товар, что парочка цилиндров из нержавеющей стали, наполненных сливочным мороженым, могут мне пригодиться. При проверке тары заметил я, что не пара, а целых шесть таких цилиндрических посудин, не упомянутых в накладной, (по двадцать литров каждая!) приютились в углу грузовика.

Что с ними делать?! Растают же!!!

Вёл я грузовик домой и перебирал в уме возможные варианты, как отделаться от этого мороженого, чтобы не «засыпаться».

Посещая часто Ерланген, заходил я в ресторан

«Золотое Сердце» поиграть в шахматы с местными любителями.

Очень милая, но, по царившим порядкам тех времён, абсолютно недоступная официантка (дочь владельцев ресторана), привлекла моё внимание. Вот и созрел у меня коварный план для улучшения моих шансов в этом знакомстве. Остановив грузовик прямо в воротах, ведущих во двор ресторана, не объясняя ничего, я отгрузил

второпях четыре цилиндра с мороженым и уехал. Оставшиеся два были отгружены у знакомого фермера, а то, что положено, – на базе.

Дня через два посетил я «Золотое Сердце» опять. Мать-хозяйка сразу же обратилась с вопросом, что делать с мороженым, оно стоит на льду в подвале. После моего объяснения, что это просто подарок, она поблагодарила меня, но в словах благодарности слышались нотки недоумения, с какой стати такой подарок? Пришлось уверять, хоть и ложно, что мой «дар» бескорыстен.

«Ну, спасибо», – выговорила хозяйка. «Это будет как раз кстати. Мы празднуем день рождения нашей дочери на следующей неделе. Просим Вас в гости».

Вот это-то мне и надо было!

В столовой на базе работал немец-кондитер. С разрешения шефа столовой был заказан и приготовлен торт, какого я и в жизни не видел! Что-то неописуемое по величине, красоте и На празднование дня рождения я не попал. (В этот день пришлось везти команду американцевфутболистов в город Нюренберг.) Когда через несколько дней забежал я туда, куда меня уже тянуло по причине мне не совсем понятной, и попробовал ломтик торта, сохранённого для меня на льду вместе с мороженым, я понял – случилось то, чего я добивался! Устоять перед таким лакомством не смогла бы ни одна девушка.

Труда (так звали девушку) смотрела на меня более одобрительно!

Несколько месяцев ухаживания были не очень привычными для меня, и каждый раз мое самолюбие говорило мне: «Бросай, найдёшь другую!»

– но что-то опять заставляло меня встречаться с этой милой девушкой, не разбрасывавшей свои ласки.

Потеряв терпение и набравшись храбрости, не признаваясь, что влюбился, я сделал осторожный шаг. За чашкой чая, так, между прочим, спросил я Труду, согласна ли она стать моей «Хаусфрау» (буквально – домработницей, шутливо – женой)?

Так же хладнокровно, после двухминутного раздумья последовал ответ: «Да!»

Это лаконичное объяснение связало меня и Труду крепче Гордиева узла. Кажется, только после брачной ночи сказали мы друг другу: «Я люблю тебя». Мы и раньше знали об этом.

Вот только как быть с родителями? Согласятся ли они?

Тут я пошёл в обход! Отец Труды был сильным шахматистом и играл в шахматы регулярно, как принято у немцев, по пятницам, когда собирались местные игроки потягаться знанием новых комбинаций за кружкой пива.

В одну из таких пятниц, глядя через его плечо, заметил я подвох со стороны его противника и (игра была неофициальная) посоветовал ему ход, который защитил бы его от проигрыша. Гордо отказавшись от помощи, он потерял партию. Очередная кружка пива – и мне было предложено сыграть с ним. После «тяжёлого боя» я выиграл. Проигравший поставил пиво, а принесшая его Труда засверкала глазёнками от гордости, что я выиграл.

Это придало мне решимости и я, неожиданно, попросил у него руки его дочери. Опешив, он спросил, а что Труда на это скажет. После моего уверения, что она уже согласилась стать моей женой, ему не оставалось ничего другого, как сказать, что он обдумает эту ситуацию.

Теперь я поставил мое условие: жена должна принести в замужество столько, сколько принесу я. «Ну, этого я не могу обещать, не зная Вашего состояния», – с облегчением сказал отец Труды.

«Папаша! – серьёзно объявил я, – у меня нет ничего!»

Несмотря на протесты родителей против моего условия и категорический запрет её очень богатой тётки, проживавшей в Швейцарии (потом вычеркнувшей Труду из своего завещания), выходить замуж за русского, свадьба была назначена на 22 июня (роковая для меня дата: день смерти Матери, начало войны и... потеря «самостоятельности»). Шёл 1948 год.

Хуже всего было то, что за две недели до свадьбы, как снег на голову, на всех нас в Западной Германии свалился закон новой денежной реформы. Все деньги, накопленные с помощью обмена сигарет, кофе, шоколада и т.п., превратились в кучу бумажек, на которые купить чеголибо съестного к свадьбе было уже нельзя!

Правдами и неправдами «выбили» мы самый крайний минимум для стола на несколько гостей. У нас было по сорок новых немецких марок. За церковную церемонию заплатил её отец из своих сорока (сумма, которую получил каждый взрослый или ребёнок после реформы), а обручальные кольца были подарены нам нашим шафером, моим другом-немцем Эрнстом Штреземанном.

Этот человек отказался носить оружие во время войны по своим убеждениям, несмотря на то, что, будучи санитаром, бесстрашно выносил раненых из-под огня в 1944-45 годах.

Он, вообще, почти всегда принимал участие в моих отчаянных предприятиях. Мы подружились с ним у американцев. Он, студент медицины, работал библиотекарем, влиял на американские умы весьма положительно.

Не подумайте, что солдаты стояли в очереди за книгами, у них было много других развлечений. Бар, биллиард, кино и кафе с уймой белокурых женщин, бравших от жизни все, что было можно взять, и других, вынужденных зарабатывать своим телом для голодных детей, оставленных с бабушками дома (это было ещё до денежной реформы).

И вот, имея много свободного времени на работе, Эрнст закапывался в свои учебники, готовясь к экзаменам.

Зайдя однажды в библиотеку, увидел я его, бледного как смерть, распростёртого на столике, за которым он всегда сидел. Как я потом убедился, несмотря на его уверения, что он только задремал, молодой студент просто изголодался до такой степени, что у него не хватало сил высидеть положенное время в библиотеке. (Раньше мне и в голову не приходило, насколько права пословица «сытый голодного не понимает».)

Как бы невзначай начал я подкармливать этого молодого человека, спасшего мне жизнь лет через двадцать. Но об этом позже!

Став приятелями, мы часто беседовали, сидя в библиотеке. В одной из бесед, рассказывая о мотоциклах, на которых я ездил до и во время войны, я высказал надежду достать такую машину. Оказалось, что у Ернста было много «влиятельных» знакомых (его дядя был германским президентом перед началом гитлеровской заварухи). Один из них был владельцем завода в городе Нюрнберг, выпускавшего для армии мотоциклы марки «ЦУНДАП». Созрел план! Хоть завод и был временно закрыт, но там ещё осталось довольно много запчастей, которых хватило бы для сборки мотоцикла с коляской.

В те дни настоящий кофе был сильнее, чем золотая валюта. У моих американцев его было хоть отбавляй. Но как его вывезти с базы без того, чтобы быть пойманным и уволенным?

Голь на выдумку хитра! Эрнст приезжал на работу на маленьком «МОППЕТ» – полувелосипеде, полумотоцикле с небольшим мотором. Проезжая через пропускную вахту, он приветствовал дежурного солдата на английском языке, иногда обмениваясь шутками. При выезде – тоже самое. Солдаты пропускали его без проверки, только махнув рукой.

Мой план операции «кофе за мотоцикл» был обдуман тщательнее, чем все знаменитые ограбления пирамид египетских фараонов.

В столовой поутру, в обед и после ужина под моим руководством заваривался свежий кофе для солдат. Огромная полевая кухня-котёл вмещала около пятисот литров. В этот котёл я закладывал положенное число марлевых мешков с перемолотым кофе. Вынимая 3-4 мешка пораньше, и сохраняя их для следующей заварки, я мог сэкономить свежий кофе для моего плана. План был прост и надежён! Вынув из пуленепробиваемой жилетки всё, что защищало от пуль, и наполнив образовавшееся пространство свежим кофе в мешочках, её можно было одеть на худенького Эрнста, беспрепятственно вывозившего «груз» с базы из-под носа дежурных солдат.

Только в самый последний раз, когда план по вывозу «товара» был уже выполнен, солдат на вахте дружески приблизился к Эрнсту и, шутя, начал хлопать его по спине ладонью. Марлевый мешок внутри жилетки не выдержал такого панибратства и ...лопнул!

Запах кофе ударил вахтёра по ноздрям и тот начал вертеть головой, стараясь понять, откуда так хорошо пахнет. Эрнст сообразил, что дело дрянь, газанул и выехал с базы. Солдат долго ещё стоял, нюхая воздух со смешанным ароматом кофе, бензина и машинного масла.

Через пару дней с помощью того же кофе новенький «Цундап» с коляской был зарегистрирован и служил мне верой и правдой до тех пор, пока не пришлось его продать.

Так крепла наша дружба с Эрнстом. Узнав о моей свадьбе, он сам предложил позаботиться об обручальных кольцах. Только потом узнал я, что для этого он пожертвовал своей последней ценностью – золотой цепочкой, подаренной ему матерью.

Подарок этот является символикой Христианского Прощения.

Его мать, врач по профессии, (как и сын, пацифист по убеждению) ходила за ранеными, как немцами, так и русскими, в дни взятия Берлина. На второй день после водружения красного советского флага над Бранденбургской Аркой, в подвал с тяжелоранеными зашла группа красноармейцев (не могу сказать, что это были русские, но это были советские солдаты) и, увидев работавшую с матерью Эрнста сестру, молодую немку, красивую и стройную, не задавая каких-либо вопросов, в течении нескольких часов группового изнасилования, превратила её почти в труп. На другой день, передав утаённую золотую цепочку докторше, сестра покончила с собой. Мать Эрнста выжила, чтобы рассказать сыну о случившемся, но и сама долго жить не смогла. Я смотрю на моё кольцо иногда (жена этого не знает) и чувствую себя как бы виноватым!

Приближался день свадьбы! В тот «роковой» день, отгладив мой черный костюм, сшитый местным портным за (ну, конечно!) американский кофе, покатил я на велосипеде в Эрланген.

Ехал я не один. Красивая девушка венгерка, тоже ДП, из деревушки по соседству с базой, которую я часто посещал в свободное время, ехала рядом, с трудом видя дорогу: её глаза были полны слёз!

Она уговаривала меня вернуться в деревню и повенчаться с ней, а не с «какой-то» немкой.

Да, читатель, Вам поверить в это трудно, но я объясню. Тогда я был ещё молод и не так уродлив, как теперь. Флиртовал с девчонками, как полагается по возрасту, и был знаком с двумя сёстрами, венгерками. В одну я чуть ли не влюбился. Но за то, что она наслаждалась своим влиянием надо мной и даже дразнила меня иногда, покорив свои чувства к ней, я зафлиртовал с её сестрой. Та пришлась мне не совсем по вкусу, к тому же я уже познакомился с Трудой. Я забыл о них.

Тут и в шахматы надо было играть, и мороженое развозить. Сердце мое, как компас, показывало кратчайший путь к «Золотому Сердцу» без 1

заезда в какие-либо деревни. Но слух дошёл до моей прошлой забавы, а терять меня совсем ей, видимо, не хотелось. Вот и решилась она на последнюю попытку вырвать меня у соперницы. Ну, просто роман! Не помню, что я ей говорил, но подъехал я к дому моей невесты уже хоть и со смешанными чувствами, но один.

Обряд в Лютеранской церкви (я был воспитан безрелигиозно, мне было всё равно в какой), прошёл очень прилично, кроме громкого всхлипывания под конец церемонии – в заднем ряду плакала моя венгерка!

После свадьбы дела пошли по-другому! Появилось чувство ответственности. Надо было подрабатывать для того, чтобы жить вдвоём и не просить помощи от родителей жены. Сколько раз, чуть не умирая от желания покурить, я запрещал жене идти вниз (у нас была комната в доме её родителей на втором этаже) и просить папиросы для меня. Нет, так нет! Унижаться не надо!

Удалось устроить жену на работу в столовой, где я работал. Я заправлял заваркой кофе и складом, она мыла чашки. На работе можно было поесть вдоволь, благодаря обильности приготовленных блюд для солдат, которые часто не приходили на обед. Но взять что-либо домой было нельзя. Всё выбрасывалось во избежание воровства (не проверять же на вахте каждую сумку и мешочек: остатки еды там или что запрятано между ними). Только с помощью поляков-солдат, охранников базы, удавалось мне иногда перекинуть через забор то банку с жиром, то мешок сахара или муки. Избыток такого снабжения обменивался в деревнях на более разнообразные продукты и поддерживал наше существование. Оставалось и для её родителей, сестер и братьев. Жили мы дружно!

В соседней деревне арендовал я маленькую комнату. У окна стояла огромная глиняная посудина, которая была наполнена «законсервированными» яйцами. Да, Труда достала какой-то порошок, мы разводили его в воде и заливали заложенные в этот кувшин-горшок яйца. Чуть ли не целый год у нас был запас «свежих» яиц. По выходным мы забирались в мою комнатушку, поджаривали дюжину яиц, пекли лепёшки и наслаждались американским кофе! Потом... мы забывали обо всём, что происходило за стенами нашей каморки.

Однажды, ко дню первой годовщины нашей свадьбы, собрались мы провести в нашей уютной комнатке вечер, полный романтики. Как и полагается, запасся я для этого дня такими яствами, как шоколад, пряники, конфеты, сливки к кофе и подарком для жены – зеркальцем и гребешком в очень красивой коробочке. Это достал для меня знакомый американец, которому я чуть не сломал шею, обучая его приёмам борьбы без оружия.

Пришли мы в наш уголок, помыли руки, покрыли столик чистой скатертью и я полез в сундук, стоявший в коридоре, за угощением.

Ага! Коробочка! Подаю жене и слежу за её выражением лица. Понравится ли подарок?

Вижу: её физиономия выражает недоумение! Подхожу ближе, чтобы объяснить, что это прислали из Америки, новая мода, такого она ещё не видела. Смотрю – коробка пустая! С чувством растерянности лезу опять в сундук и нахожу только пустые упаковки упрятанных туда яств!

Расспросы у хозяйки дома привели к тому, что нашлась только гребёнка. Зеркальце и все яства, как в воду канули! Она привела своего сына, смотревшего на нас, как собачонка, которую вотвот прихлопнут. Ну, всё стало понятным. Я загружал сундук, а он «разгружал» его. Каждому хочется хорошенького и сладенького, а тем более десятилетнему пацану!

Вот тут-то наш яичный запас и выручил нас. После обильной яичницы, вдоволь насмеявшись над случившимся, мы заснули.

Как фотограф-любитель начал я заниматься фотоснимками во время немецких «Фашингов» – праздников. Большой зал, наполненный немцами, наполненными пивом. Они поют, танцуют, обнимаются и целуются. Каждому и каждой хочется сохранить эти весёлые моменты средь сероватых будней, на память. Нужен фотограф! Нужны фотоаппарат, фотобумага, освещение для съёмки в полутёмном зале. Где это найти?

Вот тут-то и сработала моя жилка частникапредпринимателя, которую я развил, общаясь с американцами.

Обсудив с женой возникшую идею, мы отправились на нашем «Цундапе» в последний рейс, к её знакомым, за только что поспевшими вишнями. Вернувшись домой и отполировав нашу машину до блеска, чуть ли не со слезами на глазах, позвонил я знакомому немцу, давно уже умолявшему нас продать ему мотоцикл.

На вырученную сумму закупили мы всё необходимое для маленькой фотостудии. В одном углу родительского дома была тёмная каморка. Её я превратил в тёмную комнату для проявления фотоплёнки и печатания фотографий. После того, как были выставлены в окне ресторана портреты всей семьи, пошли заказы. Пришло предложение фотографировать на танцах, свадьбах, фашингах.

Дело пошло в гору!

Но не суждено было мне стать знаменитым фотографом в Германии. Причин к тому было несколько. Мой друг Станислав давно уже уехал в Англию работать на шахте. Бывший мой командир, Феофанов, как-то узнал мой адрес и объявился одним днём в доме родителей жены. После ознакомления с условиями жизни, мне было предложено ...фотографировать и печатать порнографические сюжеты для продажи солдатам Красной Армии в Берлине (это, якобы, было нужно для установки контактов с целью шпионажа). Другой «случайный» знакомый просил у меня дать ему список всех членов Союза Андреевского Флага и других знакомых, бывших в Армии Власова (за хорошее вознаграждение, конечно!). Запахло грязным бизнесом!

Всё это так сгущало обстоятельства, уже обостренные охлаждением «дружбы» между Советами и Америкой, что мне стало ясно – надо уезжать из Германии!

Об этом я часто говорил с женой и объяснял ей, что жить с немцами мне не по нраву.

Последней каплей, переполнившей чашу моего терпения, был случай во время съёмок на танцах, приносивших мне хороший заработок.

Подвыпивший верзила-немец подзывал меня сфотографировать его стол и сидевших с ним друзей. Выполняя заказы предыдущих клиентов, танцевавших вблизи, я задержался.

Пинок в левое бедро чуть не свалил меня с ног. Обернувшись и увидев перед собой нахальную харю немца, избалованного привычкой командовать, я, забыв себя, ударил его в челюсть своей лампой магниевой вспышки – «блитц». Этот блитц я сконструировал сам, купить такое было невозможно. Он был сделан из куска тяжёлого углового железа и весил около двух килограммов. Ударивший меня лежал плашмя с окровавленным лицом. И только вмешательство нескольких знакомых мне американцев с базы, бывших на этих танцах, спасло меня от расправы его корешей.

Придя домой, вместо приветствия, сказал я жене, что мы уезжаем куда глаза глядят. Посмотрев на меня своим ласковым взглядом, она, без вопросов, опять сказала: «Да, я согласна».

Возможностей было хоть отбавляй! Англия, Австралия, Аргентина, Бельгия, Бразилия, Франция и Канада – все они нуждались в рабочей силе. Нас звали через Организацию Объединенных Наций – УНРА. Надо было пройти медосмотр (никто не хотел набирать туберкулёзников или больных венерическими болезнями), проверку национального статуса (хотя на это теперь уже смотрели сквозь пальцев) и регистрацию по профессии.

Я уговорил жену ехать в Канаду... просторы, снега, леса! Фальшивые документы были оформлены друзьями из Польской дружины. Будучи молодыми и здоровыми, мы спокойно ждали ответа на нашу анкету, поданную в местное бюро УНРА.

Приглашение на интервью пришло даже чересчур быстро.

Дело в том, что, посещая ночные курсы университетского уровня, я надеялся получить диплом высшего образования инженера-строителя, с которым, казалось, путь в жизнь будет обеспечен. Эти курсы, преподавателями которых были очень умные, но изголодавшиеся немцы (дооккупационная профессура, педагоги институтов, разрушенных бомбёжкой, академики и мастера архитектуры), были созданы как частное предприятие группой людей, не сдававшихся перед такими «мелочами», как голод, холод и нищета, господствующими тогда в послевоенной Германии! Нужно сказать, что и большинство студентов (человек тридцать) были тоже такими. Мы не только учились, но и подкармливали наших учителей, кто чем мог. В наши сумки с тетрадями мы упаковывали всё, что могли достать или на чёрном рынке или просто «организовать» у американцев. При входе в классное помещение стоял ящик из фанеры, в который мы «выгружали» наши сумки инкогнито. Колбаса, изготовленная под страхом штрафа знакомым фермером, свежий хлеб, выпеченный для этого дома, сигареты, шоколадки и пончики, сахар и кофе, мыло или просто связка американских оккупационных купюр – всё это делилось между собой самими педагогами, и никто не знал от кого пришла эта помощь. Кроме кофе!

Это было зимой. Холодно и темно. Через проходную калитку выезжает знакомый «Цундап» (тогда он у меня ещё был). На машине сидит знакомый парень из кухни при столовой. Ну чего там проверять... Вахтер машет рукой и я, одетый в огромную шубу из овечьей шкуры, с воротником как труба, просто задыхаюсь от кофейного аромата, исходящего из той же (бывшей) пуленепробиваемой жилетки, с помощью которой мой друг Эрнст заплатил за мой мотоцикл. Сидя за партой в классе, я продолжал издавать этот дурманящий аромат, от которого у немцев кружилась голова. Все знали: если кофе, то от меня. Но, должен сказать, никто не предложил мне диплом досрочно в обмен на эту роскошь. Жаль! Пригодился бы!

Учиться было трудно. Нетопленное помещение, все скрываются в воротниках своих шуб или пальто и шалях. Поздно уже! Половина студентов дремлет, другая что-то записывает, копируя с доски непонятные формулы и вычисления, со страхом думая об обратном пути домой. Некоторым, как и мне, приходилось преодолевать десятки километров до места жительства. На своей машине я мог подвезти двоих (одного в коляске, другого позади меня на седле). Другим приходилось, в снегу по колено, в снежную бурю, ветер и слякоть, опасаясь насилия бродяг, а то и ареста военной полицией за блуждание по ночам, добираться до дома.

Было тяжело! Но... учились!

И вот, эту мою попытку сделаться интеллигентом надо было прерывать.

Зайдя в здание, где проходили интервью с подавшими заявления на выезд, мы с женой, читая надписи на незнакомом для нас языке, не так уж понятном, переступили через порог комнаты, где сидел ОН САМ – представитель страны, приглашавшей нас к себе на работу.

Повертев наши бумаги (а на моей было написано: «...посещал ХОХ унд ТИЕФ БАУ курсы...» (на что я очень надеялся, считая себя если не строителем-инженером, то, по крайней мере «человеком с БУМАЖКОЙ!»), усмехнувшись, он стал говорить о том, как хорошо жить в его стране: тепло, пальмы, всего довольно, суровых зим не бывает.

Переспросив его насчёт отсутствия зимы, мы поняли, что ошиблись адресом. Это не Канада, вход в представительство которой был на другой стороне коридора, а Австралия.

Ухватив меня за рукав, уговорила меня жена поменять снежные склоны канадских гор на «бананово-лимонную» утопию Австралии.

Спасибо ей за это! Нам повезло!

Через пару месяцев стояли мать и отец Труды в воротах «Золотого Сердца» и махали платком вслед исчезающей за поворотом телеги, с двумя будущими австралийцами и их скудным скарбом, состоявшим из нескольких смен постельного белья, оставленного мне американцами и шести серебряных ложек с монограммами семьи жены. Кроме скудного запаса сигарет и сэкономленных двух английских фунтов, у нас не было ничего.

После всяких проверок, размещения в бараках на несколько суток и прививок, нас погрузили на поезд и повезли в итальянский порт Неаполь. В ожидании погрузки на один из зафрахтованных УНРА теплоходов, мы были размещены в местечке Капуа. В нашей палатке была ещё одна пара – молодожёны Владимир и Мария Богачёвы.

Уроки английского языка занимали утреннее время, а вот после очень мизерного обеда в столовой лагеря, с какой-то злобой в желудке, Мария и я оставляли Труду и Володю зубрить английский и австралийскую Конституцию, а сами отправлялись на добычу любого съестного.

Мы обменивали «драгоценные бриллианты» из брошки, купленной на барахолке за бесценок, мой старый серый шерстяной костюм «бостонского происхождения» (в Австралии же тепло!?) и другие, попадавшиеся под руку мелочи. Особенно хорошо шли «бриллианты», их мы продавали или обменивали лишь по одному в день, чтобы не «обесценивать» их, предлагая сразу дюжину. Эти блестящие камешки так охотно обменивались итальянцами на продукты или вино, что, продав их так легко, мы стали раздумывать – а не были ли они и взаправду бриллиантами?!! Спекулянтыитальянцы понимали в этом деле больше нас, не видавших много бриллиантов в нашей скромной жизни. Ну, теперь каяться нечего, а тогда наша четвёрка попивала кисловатое вино и закусывала простой, но вкусной ерундой. Редкость в те времена!

Пришёл день погрузки! Вот и теперь вспоминаю, с каким чувством веры в наше будущее разгуливали мы по палубе. Золотая наша молодость! Любое воображаемое облако на нашем пути, представлялось как пустяк, по сравнению с тем, что было уже пережито.

А облака на нашем южном небосклоне появились скоро! Нас (женщин и мужчин) поместили в разные трюмы. У счастливчиков в двухнарных каютах была возможность как-то встретиться со своей милой в продолжение тридцатидневного плавания. У спавших в раздельных трюмах появилась «бессонница» и они подтверждали свою верность друг другу ночами под открытым небом, в спасательных лодках или между надстройками и трубами.

Завтрак был простым, но вкусным: каша, свежий хлеб, повидло и масло. Обед и ужин были обильными. Пока не испортился холодильник, и весь запас мяса не стал попахивать. Жалобы не помогали. Неисправность была серьёзной. С помощью кое-каких «необузданных» элементов, дело чуть не дошло до бунта.

Спасла положение буря! Она швыряла наш корабль несколько дней с одного борта на другой. Почти все взрослые лежали плашмя в трюмах, не думая о пище.

Почти все, кроме одного поляка, профессора литературы, и меня, «опытного мореплавателя».

Детей эта качка не очень беспокоила, было даже интересно чуть ли не ходить по стенам, когда волны подходили к «девятому валу». Дети не так уж страдали от морской болезни, как взрослые, и мне, как помощнику в детской столовой, приходилось бегать по корабельным трапам, как обезьяна, забирая ребят от обессиленных родителей. А накормив их, возвращать назад по палубам или кабинам. Однажды меня так покачнуло, что я потерял хватку и покатился по крутой стальной лестнице вниз, в трюм. Если кто из вас так падал – объяснять не надо. Сами знаете. А вот тем, у кого такого опыта нет, объяснить нельзя. Просто не поймут, как чувствует себя человек, когда всё его тело покрыто сплошным синяком.

Столы в столовой накрывались регулярно, несмотря на погоду. И если многое оставалось нетронутым, всё выбрасывалось. Мой напарник по столовой и я выбирали самое лучшее и, медленно, но уверенно, уплетали по несколько порций каждый.

Не всё было плохо на пути к месту наших надежд и ожиданий.

При выходе из Средиземного моря через Суэцкий канал в Порт-Саиде облепили наш теплоход сотни маленьких лодок, нагруженных коврами, египетскими фесками, тапочками и изделиями из листовой меди. Торговля велась не совсем обыкновенным способом. От палубы до воды метров тридцать, по-арабски или по-английски говорили немногие из нас, товар плохо видно и покупать «кота в мешке» не хочется. Появились бесконечные верёвки, которыми мы поднимали на палубу предложенный товар. После отчаянной торговли с помощью знаков с обеих сторон пальцами, руками и головой, мы или отсылали товар назад, или вкладывали деньги в укреплённые для этого на верёвке мешочки. Вся эта ярмарка проходила на фоне бесконечных знойных песков со стороны пустыни и такого галдежа со стороны лодок с арабами, что у нас болела голова до самого перехода Экватора. Если к тому прибавить рёв загружаемого скота (для пополнения испорченных запасов мяса), то всем будет понятно, что истерика рок-н-ролла по сравнению с той музыкальной атмосферой звучала бы как колыбельная.

Мы подходили к Экватору! Теперь, после многочисленных перелётов этой воображаемой линии, не отдается такому моменту достойное. Тогда же для людей, не привыкших менять северное полушарие на южное «как перчатки», момент был интересным.

Вдоль палубных леер перевешивались, чуть не падая за борт, те, которые надеялись увидеть какую-то полосу на воде, переход которой будет означать, что мы начинаем ходить вверх ногами. На верхней палубе проходила церемония, посвящённая этому событию, и каждый из нас получил свидетельство о переходе Экватора.... «Тогда-то и в такое-то время...» – на листке блокнота.

Подули холодные ветры (был ноябрь), но солнце все ещё просвечивало через проходившие над нами тучи. Опять те, кто не очень страдал от качки, вдыхали солёную влагу и всматривались в даль, дабы не пропустить берега Австралии. Мы были как в трансе: дельфины, какой-то тип китов, летающие рыбы и по ночам серебряный блеск светящегося планктона! Не хватало только морских русалок, но нам их обещала, добродушно подсмеиваясь, команда судна. «Вот доплывём до Австралии, тогда увидите такие веши, что и во сне не снилось!» – успокаивали они нас.

Понимаете ли Вы, читатель, с каким нетерпением ждали мы высадки на берег нашей судьбы?!

Пришвартовались мы к причалу пристани Фриментль в полдень. Особенного восторга от серых построек-складов мы не ощутили.

Сойти на берег было нельзя. Набрав свежей мы пошли курсом на Сидней. Опять несколько дней морского ландшафта, дельфины, качка – и мы подходим к гавани Сиднея. Вот тут-то и забились наши сердца быстрее! АВСТРАЛИя Тогда, в 1949 году, Сидней не был так красив, как сегодня. Но хорошо защищённая гавань, зелень его садов и голубизна водною пространства, по которому скользили, как водяные букашки, яхты и парусные лодки всех сортов и размеров – всё это было так прекрасно, что мы вздохнули, как вздыхают, приходя домой.

Пройдя таможню, сели мы на поезд, который привёз нас в местечко Бэдхорст, в бывшие, теперь пустующие, военные лагеря. В огромных бараках, без каких-либо перегородок, помещались молодые пары, соскучившихся друг по дружке (по ночам барак трясло как во время землетрясения), только что приехавших переселенцев. Мы чувствовали себя совсем как дома. Грусть по Родине ещё не созрела, как следует. Все новые впечатления оттесняли её на «потом». Огромные сосиски с луком и картошкой на завтрак, хлеб с маслом и вареньем, или, никому из нас ещё не известная, но довольно вкусная коричневая гуща «Веджеводы, фруктов и продовольствия, в тот же вечер майт», чай или кофе к обеду. На ужин почти то же самое, но двойные порции мяса, фрукты и печение или мороженое.

Все это заполняло наши желудки до тех пор, пока не приелось. Мы стали стараться разнообразить дневные меню своими собственными средствами. Те, у кого были доллары или немецкие марки, пускали их в оборот. Те, у которых их не было, ухищрялись их зарабатывать. Играли в карты, давали частные уроки английского языка, математики и других наук. Мне, как ни к чему не способному, пришла в голову мысль – почему бы не пустить в ход мою, всё ещё упакованную в ящик, фотостудию?

Широкие шерстяные австралийские одеяла (служившие нам по ночам, как охранители наших личных потребностей и защищавшие нас от морально-негативного влияния наших соседей по кроватям), спускались с кровати до пола, образовывая, таким образом, тёмную комнату под кроватью. Я лез под кровать и проявлял плёнки, накопившиеся у нас всех во время плавания от Европы и до Австралии. У меня была и фотобумага, и увеличитель, с помощью которого я производил очень приличные фотографии, чуть ли не за полцены австралийских фотолабораторий. Помню, как на первые десять австралийских фунтов, заработанных под кроватью, купил я жене новые туфельки, а на остатки побаловали мы себя и двух наших друзей посредственным кофе и мороженым.

Нас скоро рассортировали по контрактам, которые мы подписали ещё в Германии. Два года работать на месте, куда нас назначит правительство Австралии, было нашим обязательством, как бы возмещавшим Австралии стоимость нашего переезда и устройства на рабочие места.

Людям старшего возраста, имевшим какую-то специальность, не совсем подходившую к работе с лопатой или молотком, приходилось туго. Надо было приспосабливаться и переучиваться, но таким, как я, всё было «море по колено». Жене пришлось работать в церковной больнице на огромной машине, сушившей простыни, а меня, после вступления в члены профсоюза металлорабочих, послали на завод «ЛЕЙЗАЦ», который вырабатывал всевозможные изделия из стали, в том числе проволоку всех сортов.

Вот тут-то и сказалось мое безделье во время работы у американцев и на пути в Австралию!

На этой фабрике был цех, производивший проволоку всяких сортов. Её «тянули» из горячих железных жгутов, сматывали, ещё горячую, мшиной в мотки и складывали в штабеля под низкую железную крышу крыла постройки. Всё это с помощью специальных приспособлений, без ручного труда. На улице под солнцем стояла температура около 30 градусов по Цельсию. Под крышей было 40-45.

В это горячее пекло заходили три австралийца и нагружали горячие мотки на платформу, которую надо было сперва взвесить для регистрации веса тары, а потом толкать по рельсам к пристани на баржу, грузившую изделия этого частного предприятия. За эту работу (надо упомянуть, что на платформу грузили две тонны проволоки, а в рабочий день грузилось 140-150 тонн) платили три дневных заработка. Колея была только одна, и вторую платформу-тележку было нельзя поставить.

Случилось так, что один из австралийцев повредил себе ногу и не мог продолжать свое занятие, по сравнению с которым тянуть баржи на Волге было просто лёгкой прогулкой. Начали искать замену. Первым вызвался здоровый эстонец. Продержался он только четыре часа. Вторым попытался заработать тройной оклад какой-то украинец – его пришлось приводить в чувство холодной водой уже через два часа. После этого никто не вызывался пожертвовать собой за деньги. Дело в том, что оставшиеся у места два австралийца не укорачивали темп и не замедляли свой бег с платформой-тележкой. Мотки катились без паузы, и беда тому, кто не досмотрел семидесятикилограммовый моток горячей проволоки, катившийся как бочка па него из-под навеса. Этот моток надо было поймать двум у тележки, подхватить и уложить на неё вместе с другими. Всего на платформу укладывалось около 28-30 мотков. Работали все мы там в майках и трусах, так было жарко.

Заметив мои бицепсы и широкие плечи, подошёл ко мне бригадир цеха и спросил, не попытаюсь ли я выдержать эту нагрузку и поддержать этих двух закалённых и привыкнувших к ней работяг. Что-то ёкнуло у меня в душе, но самолюбие не позволило отказаться. До конца дня оставалось лишь пара часов, и я рискнул. Эти два часа были мукой. Мотки вываливались из моих рук, я обжигал себя в самых разных местах и только советы моих двух новых друзей по работе поддерживали меня и помогли дотянуть до сирены, звучавшей под конец рабочего дня. Дома я спал как убитый, по наутро всё моё тело ныло, и я понял, что это значит «быть не в форме».

Сжимая зубы и приноравливаясь, дожил я до обеленного перерыва. Нагрузив платформу, опятьнам пришлось ждать больше часа новую баржу у пристани. Этот перерыв помог мне выдержать до пяти часов. Будучи в восторге от моей работы с ними, мои приятели пригласили меня в пивную «для охлаждения». По австралийской традиции отклонить такую честь было нельзя! Еле-еле добрёл я с ними до пивной, а как я очутился дома вспомнить не могу.. Помню, как каждый заказал по три пинты (600 мл) крепкого австралийского пива. Пивная, по законам 50-х годов, закрывалась в шесть вечера, можно было остаться допивать, но не заказывать новое. Помню, как довели меня до трамвая, как попросили вожатого высадить меня поблизости от моего жилья, но что было дальше, простите, не помню! Проснулся я от холода ночью, как-то дошёл до места, где я жил и наутро был опять на ногах, но не на работе – подошли выходные дни.

Очухавшись кое-как от посвящения в эту работу, но все ещё с ноющими мускулами во всём теле, в понедельник катал и грузил я эту проволоку опять. Жара под крышей была ужасная, градусов

40 по Цельсию. Воспользовавшись минутной паузой, забежал я в раздевалку, открыл холодный душ и, как был в одежде, простоял под холодной струёй целых 60 секунд. Бегом назад! На меня с ужасом смотрят четыре глаза моих двух коллег.

– Ты что, с ума сошел? – спрашивают они, – ты хочешь, чтоб тебя уволили? А где мы найдём замену?

Я понял – купаться во время работы запрещается. Упасть в обморок от непривычной жары можно – тебя отольют волей, но самому освежиться в рабочее время... Нет. Нет! Таков закон капитализма. (Теперь в Австралии уже подругому, профсоюзы стали более организованными, но тогда, в 1950-ом, работая в частном предприятии, мы знали, что рабочий день – это восемь часов, а один час – это шестьдесят минут, и все они принадлежат работодателю!) Первые дни приходил я домой – голова кружилась от выпитого традиционного пива. Руки от перенапряжения тряслись так сильно, что ложка с супом становилась пустой по пути в рот. Валился я в кровать рано, наутро размягчал горячим душем мускулы и постепенно так втянулся в профессию грузчика, что после того как мои австралийцы ушли на другую, более порядочную работу, я стал бригадиром и покрикивал на двух несчастных

«рабов», тянувших гуж из последних сил, дабы не отстать от моего темпа. Но это был не тот темп! Мы не могли (или не хотели) гробить себя за сдельные. Кончилось всё это тем, что один из моих коллег уронил тяжёлый моток проволоки на мою ногу и мне пришлось лечь в госпиталь. После поправки меня перевели на другую работу. Нога все ещё побаливала, и мне позволили работать по «специальности» – проявлять плёнки и печатать фотографии на предприятии «КОДАК». Тот короткий период моих, якобы «профессиональных» занятий, чуть ли не исковеркал жизнь и моей супруги и мою! Давайте пробежим коротко события, так глубоко врезавшиеся в мою память.

Вспоминать их и приятно, и больно.

Попав в фотолабораторию как специалист, к моему ужасу понял я, что заниматься любительской фотографией – одно, а работать с группой настоящих специалистов – это другое. Я отставал от других, портил бумагу и производил брак, не освоив ещё последнюю технику. Мне было стыдно смотреть в глаза моим новым коллегам по работе. В лаборатории работали только австралийцы. И вот в эти первые дни я узнал, что под безразличным выражением их лиц скрывается тёплая и чуткая натура. Все как бы не замечали, что дела мои шли плохо. Каждый и каждая старались незаметно помочь то советом, а то и делом. Один раз я заметил, как одна девушка перепечатала всю мою испорченную работу и оставила её в конверте с моим именем. (Нам тоже надо было выполнять норму!)

Подойдя к ней и указав на её оплошность, я получил в ответ очень милую улыбку и объяснение, что она уже выполнила свою норму и хотела помочь мне справиться с моей. Замешкавшись и, как мог, поблагодарив её (мой английский был практически равен нулю), я заметил её большие карие глаза, темные волосы и фигуру классических пропорций.

Мы работали вместе в тёмной комнате для проявки фотографий. Иногда случайно, иногда с намерением, мы касались один другого и, испытывая какое-то приятное чувство, опять то локтем, то бедром, давали друг другу знать о себе. Такие невинные шутки привели к тому, что, когда все уходили на обед, мы оставались, как бы для выполнения срочного заказа в тёмной комнате и ласкались, как только ласкаются влюблённые. И действительно, нас так тянуло друг к другу! Мы встречались в парках, кино, доме её родителей, уезжавших часто на пару дней на дачу. Мы не могли жить друг без друга. Обнимая меня при встречах, она смотрела на меня своими тёмными глазами и просила не расставаться с нею. А у меня без неё голова просто не работала. Надо было решать нашу судьбу! Вот тут-то и вспомнил я последние слова моей матери, умершей у меня на руках.

– Сынок, живи так, чтобы было возможно без стыда вернуться по своим стопам, – наказала мне мать, добавив, – Если выбор будет трудным, подумай, что сказала бы я на это.

Вот так я и поступил. Решил, хоть и против воли, оставить всех и вся, и, уехав подальше от Сиднея, все спокойно обдумать и решить, как решила бы это мама. Попросив перевода на работу в провинцию, получил я назначение в бригаду железнодорожников, ремонтирующих пути в штате Новый Южный Уэльс. Работа была тяжёлая, жили мы в палатках, уезжая к местам ремонта на дрезинах. Почти под каждой десятой шпалой, повреждённой белыми термитами, лесным пожаром или потопом, мы находили или ядовитую змею, или ядовитых пауков. Проходивший мимо раз в день поезд притормаживал и отгружал наше продовольствие, принимая новые заказы на завтра. Работали мы парами, один поднимает шпалу, другой стоит с лопатой, готовый к встрече с фауной пресмыкающегося мира. Мой напарникполяк был очень слаб физически, но его сильный характер спасал меня от серьёзных неприятностей с другими членами бригады – австралийцами, считавших нас абсолютными дураками за то, что мы оставили «рабоче-крестьянский рай» и отдались во власть капиталистов, для которых надо работать как лошадь, без надежды на похвалу, орден или доску почёта, только за деньги!

Не будучи пропагандистом по призванию, я пускался в глубокие рассуждения, переходившие в споры и даже «качание прав» физически. Всему был виной мой плохой английский. Тут выручал меня мой напарник. Говорил он по-английски гораздо лучше. В Варшаве он преподавал историю.

За это я с удовольствием работал за двоих, уважая его ум и выручая его при тяжёлой работе.

Всё это время меня преследовала мысль: что делать с Лорой? Прийти к решению помогла мне, не зная того, моя дорогая жена. Она узнала моё местопребывание и приехала в близлежащую деревню. Я понял, что не имею права бросить мою верную подругу, оставившую из-за меня свою семью, друзей и родину. Голова моя уже работала нормально, и я порвал с Лорой, хотя и всё же её любил. Это чувство осталось и до сих пор! Жена мне потом рассказала, как родители Лоры предлагали ей или купить для неё дом или, покрывая все расходы, помочь ей вернуться домой в её Германию, чуть ли не с откупной. Всё это лишь для развода со мной и возможности для их дочери выйти за меня замуж. Отказавшись от их предложений, она начала искать меня. Спасибо Тебе, Жена!

Говорят, что время всё исправляет! Так оно и случилось. Труда устроилась работать в отеле близлежащего городка, и мы опять жили как муж и жена (как бы договорившись, мы ни разу не упомянули с тех пор о случившемся).

Работа шла своим чередом. С помощью моих кулаков я заслужил что-то вроде уважения среди моих друзей, всё ещё слушавших мои «лекции» на тему «Коммунизм и его вредное влияние на рабочих и крестьян всего мира». Надо сказать, что с помощью моего друга-поляка по работе мне удавалось даже поколебать их веру в правдивость советской пропаганды, которую они получали от своих местных представителей профсоюза. Мой друг посоветовал мне не отрицать всю эту ложь с пеной у рта и не вбивать истину в них моими кулаками, а ...соглашаться сперва, потом же примерами нашей жизни в Союзе убедить слушателей, что жизнь при их капитализме гораздо лучше, чем была наша там. Такими примерами, как сравнением цен на всё, кроме медицинского обслуживания и образования (за которые советские граждане платили, сами того не ведая), и зарплатой тут и там, разъяснили мы нашим «рабам капитализма», что они живут в раю. Мы были приняты в бригаду не только официально, но и душевно.

При работе на австралийское правительство, а не на частника, наш рабочий день вместо полагающихся восьми часов был всего лишь часов пять. Остальное время мы или кипятили чай для паузы, или просто сидели, поджидая поезда с нашими заказами. Всё это можно было объяснить тем, что «мы выполнили норму». Когда, в начале моего пребывания в этой бригаде, я с моим

напарником просто от желания согреться в хмурую погоду австралийской зимы, проверив первые десять шпал, сразу же переходил на следующую десятку, наш бригадир просто останавливал нас. «Ребята, – говорил он, – не забывайте, что вы работаете по государственным контрактам! Приедет контролёр, увидит, что вы ушли так далеко вперёд и увеличит наши нормы!» На наше оправдание, что стоять без дела просто холодно, следовал его дружеский совет: «Попейте горячего чайку с нами».

Нам, привыкшим к догме, что государство – это мы, народ, и обворовывать народ нечестно, понять логику профсоюза Австралии было трудно. Но мы приспособились!


Одним весенним днём, часа в три, после обеда заметили мы маленький пруд в стороне от полотна дороги. В пруду плавали жирные утки. Дождавшись субботы, пошёл я к этому пруду, прихватив малокалиберную винтовку. По дороге удалось подстрелить пару зайцев и лису. Выпотрошив добычу и повесив всё на ветку дерева, начал я подбираться ближе к воде, то на коленях, то на корточках. Вижу – утки! Захожу за кустик и подкрадываюсь для верности попадания. Ближе, ближе... вдруг чувствую – что-то ударило меня в самую коленку! Смотрю вниз, вижу – змея!!!

«Коричневая змея» – очень ядовитая и злая, когда в опасности. Идёт на второй укус!!! Инстинктивно ударяю её под голову прикладом винтовки, отбрасывая её метра на три в сторону! Вижу – вторая, свернувшись на том же месте!!! Не прицеливаясь, стреляю в её направлении, к счастью, перебивая ей хребет. Змея в конвульсии! Смотрю в сторону: первая змея, укусившая меня, почти уже заползла в свою нору в земле.

Увидев, что опасность быть ещё раз укушенным миновала, и почувствовав, как меня покидают силы (послешоковая реакция!), я добрался до пруда и плюхнулся прямо в одежде в холодную весеннюю воду. Вопреки правилам медицины мне стало лучше, и появилась надежда, что укус в коленку не станет причиной внезапной смерти. Разрезав ножом кожу около двух точек-укусов и высосав как можно больше крови из ранок, я натёр их серой от спичек и поджог. Короткая вспышка – ожог. Рана была дезинфицирована. Перетянув рану повыше колена шнурком, побрёл я домой, надеясь, что дойду. Перед отходом завалил я змеиную нору большим булыжником. «Останусь жить, вернусь и докопаюсь до тебя, змий!» – подумал я.

Подобрав на обратном пути мои трофеи, дошёл я до палаток. Бригадир, услышав мои похождения на охоте, посадил меня на дрезину, намекнув, что с укусом «Коричневой» шутить нельзя – каждый год около сотни людей умирают от него. Помню, доехали мы до местечка Кунабарабран, никто не знал, куда делся местный доктор. «Как себя чувствуешь?» – спросил бригадир. Чувствовал я себя не хуже и не лучше. Мы поехали назад в наш полевой лагерь. Это было в субботу. Воскресенье прошло без «потери жизни», и я начал готовиться к возмездию!

В понедельник, закончив норму, отпросился я к пруду и стал киркой и лопатой докапываться до укусившего меня гада. Яма уже с полметра глубиной и я стою в ней по колено. Змеиный ход все ещё ведет вглубь. Копаю дальше. Вдруг, слышу зовет меня кто-то, да так, как только моя мать меня называла: «ЗЫГМУСЬ!» Поворачиваюсь и вижу моего змея (а это был действительно змей, змею я прострелил удачным выстрелом и, притащив все её восемь с половиной футов (больше чем два метра) в лагерь, сфотографировался с ней (фото у меня в альбоме). Я до сих пор рассказываю моим детям, внукам и всем кому это ещё не надоело, как мне повезло на этой охоте на уток.

Да, на уровне с моим «мягким местом», готовая ужалить меня, покачивалась на длинной шее копия того, кто уговорил Адама и Еву вкусить от запретного плода. Не задумываясь, взмахнул я через плечо лопатой и отсек с полметра змея с головой, угрожавшей мне. И опять, как в субботу после укуса, почувствовал я последствия шока. Адреналин работал вовсю! Пришлось залезать в пруд опять, чтобы прийти в себя, и тащить перерубленного змея к полотну дороги, где меня ждала с нетерпением вся бригада. Через несколько месяцев подошёл мой отпуск. Меня оповестили о выполнении моего контракта и моей юридической свободе. Конечно, моё рабочее место будет сохранено для меня, если я вернусь в бригаду. Обдумав с женой, куда нам поехать, мы вернулись в Сидней, нашли комнату в подвальном помещении и работу для меня на фабрике «ДАНЛОП», выпускавшей всякую резиновую продукцию, включая автомобильные и тракторные шины.

Опять работа в ужасной жаре! Горячее сырье, из которого изготовлялась резина, накладывали штабелями перед огромными валами-мельницами. Его пропускали несколько раз между стальными цилиндрами, пока эта резиновая масса не становилась достаточно мягка для разрезания специальным ножом. Потом её резали, всё ещё на вращающихся валах, и переносили на следующую подобную мельницу, пока эта масса не превращалась в мягкую, горячую, толстую резиновую ленту для употребления на различных формах и станках. Пот с нас катил непрестанно! Мы пили воду из-под крана и глотали горсти таблеток соли для возмещения её потери через пот. В обед все лежали на цементном полу, дабы как-то поймать холодок, веющий под тяжёлые железные двери. Эти двери охраняли цех от охлаждения, которое плохо для резины.

Во время одного такого обеденного перерыва познакомился я с молодым австралийцем – моего возраста. Мы сдружились. Он объяснил мне многое, что было для меня незнакомо в традициях и житейских правилах рабочего люда, с которым я общался. Дальше – больше, и мы нашли друг в друге что-то общее. Мы оба интересовались подводным миром. Я только недавно прочёл о первых попытках изобрести аппарат, позволяющий быть под водой без скафандра. «АКВАЛАНГ» – так назывались эти цилиндры со сжатым воздухом и приспособлением для балансирования давления на лёгкие водолаза. Мой новый приятель, его звали Расс, сказал мне, что в Сиднее формируется клуб интересующихся подводной фотографией и нырянием с «аквалангом».

Мы вступили в клуб и стали активными учасниками всего происходящего. Но нам этого было мало. Мы хотели сами экспериментировать. Начались наши опыты. Благо у меня была комната вблизи пляжа. Нам надо было тащить всякие трубы, насосы, шланги и бутерброды всего лишь с полкилометра до моря. Здесь испытывались не только наши последние хитрые изобретения, но и наше терпение. Купальщики глазели на нас со всех сторон и мешали нам сосредоточиться.

Однажды утром это чуть не закончило наши опыты. Будучи под водой с грузом на ногах, чтобы не всплывать с каждым вздохом, я вдруг почувствовал, как после полного выдоха моя грудь отказывалась поднять пару тонн воды, давящей на неё. Минута ушла на бешеную попытку вздохнуть, вторая на разматывание верёвок, привязывающих груз. Из последних сил стал я подниматься с глубины двух метров. Мне показалось – это были все двести! Посиневшему и с водой в лёгких удалось мне уцепиться за край бассейна и откашляться. В чём дело?! Да вот – мой приятель Расс, отвлечённый вопросами зевак, перепутал шланги и присоединил насос к шлангу для выдоха! Нечего удивляться, что я не мог вдохнуть.

Одним прекрасным утром наши опыты закончились. Мы пришли к выводу: купить готовый и испытанный аппарат гораздо легче и безопасней.

С лёгким чувством вынутых из петли, пришли мы с Рассом домой, где нас ждала Труда с огромной яичницей и горячим кофе. Читая воскресную газету, Расс крякнул.

– Зиг, – так он называл меня по австралийской привычке сокращать любые имена, даже несокращаемые, – Смотри! «Новоавстралийская пара (так называли австралийцы всех новоприбывших) приглашается на работу в Новую Гвинею (в то время Новая Гвинея была мандатной территорией Австралии). Муж – как бармен и мастер на все руки, а жена – как повариха». Поезжай и вызови меня в Новую Гвинею тоже, – предложил он.

В те времена в Новую Гвинею можно было попасть только по вызову.

Мы с женой только усмехнулись и забыли о поездке в тропики. Не так-то думал Расс. От моего имени он написал письмо по данному адресу, и очень скоро нас вызвали на переговоры. НОВАЯ ГВИНЕя И то, что я честно признался в полном отсутствии опыта для работы в должности «бармена», и то, что Труда открыто сказала, что хотя варить пищу она и умеет, но поварского свидетельства у неё нет – всё это не помогло отговориться от путешествия в Новую Гвинею. В городе Маденг, на северо-восточном побережье этого огромного острова, был довольно большой отель того же названия – «Маденг». Владельцы были уже в годах, и им была нужна пара, как мы – новоавстралийцы, (про нас говорили, что мы работаем лучше, чем австралийцы) для выполнения всех тех работ, что им были уже не под силу.

Вставая в пять утра, мне надо .было привести помещение ресторана и бар в порядок. У меня была команда чернокожих аборигенов, человек двадцать.

Вымыть полы, отполировать паркет, вымыть и отполировать с обеих сторон замызганные стеклянные столы и менять чуть ли не всё, что находилось в помещении бара. В то время как в Австралии господствовали суровые законы для пьющих (бары открывались только в полдень и последний заказ пива или чего другого можно было сделать не позже, чем в пять пятнадцать, а в семь вечера бары были уже пустыми), в Новой Гвинее, а особенно в отеле «Маден», таких ограничений, несмотря на законы, не существовало.

Последних посетителей бара я вытаскивал наружу часа в четыре ночи и валился в постель до пяти утра, чтобы опять привести всё в порядок для ранних гостей бара, забегавших за стаканом пива уже рано утром. Тогда, в 1953 году, употреблять спиртные напитки разрешалось только «белокожим», аборигены или гнали свою «самогонку», или покупали у китайцев-лавочников с заднего хода.

Около девяти утра отель прямо блестел как внутри, так и снаружи. Первые гости уже занимали столики в ресторане и табуретки в баре. В одиннадцать было уже трудно протиснуться внутрь, пили прямо на ступеньках у входа.

Самыми верными клиентами бара были те, кто должен был блюсти порядок – начальник полиции и администратор всей северной части острова. Когда у меня от усталости и недосыпания закрывались глаза, хозяйка отеля заменяла меня на несколько часов.

В пять, после обеда, одетый в белый смокинг с бабочкой выходил я в ресторан и бар, здоровался с гостями и начинал работать опять до утра. Моя улыбающаяся морда, видимо, вызывала доверие, и через месяц я знал всех, и все знали меня. Это привело почти к потере моей репутации. «Этого русского не перепьёшь!» Такая слава ходила обо мне в городе. Он пьёт виски, как воду!

Эх! Все мы были рысаками когда-то, но пить виски как воду я не мог никогда. Вот как раз эта слабость и вынудила меня на обман моих верных друзей по бару. По австралийскому обычаю, если кто с тобой хочет познакомиться или подчеркнуть свою дружбу к тебе, тот ставит тебе стакан того, что ты любишь. Чёрт потянул меня за язык в самом начале моей карьеры бармена сказать, что я предпочитаю виски. С того момента каждый постоянный посетитель предлагал мне выпить с ним. Оправдания, что я на работе и мне пить нельзя, не вызывали ни у кого сочувствия. «Пей, а то обижусь!» – говорили мне угощавшие. Для сохранения моей «невинности», пришлось прибегнуть к уловке (я подсмотрел её в ковбойских американских фильмах). Под прилавком стояла бутылка с наклейкой «Whiski», но в ней был простой чай. заваренный под цвет этого спиртного.

«Да, этого русского наши виски не берут.» – говорили обо мне посетители бара, видя, как я рюмку за рюмкой опустошал за вечер пару бутылок сорокапронентного зелья, но, не зная, что в бутылке был только довольно слабый чай. Деньги за выпитое мною я, конечно, не брал, говоря, что это идет на счёт отеля.

Этот дружеский обман продолжался пару месяцев. Меня позвали на кухню открыть кладовку (по ночам ключи были у меня). Второпях я забыл убрать мою бутылку с чаем подальше, и в мое отсутствие нетерпеливый гость, положив деньги на прилавок бара, налил себе из неё стакан жёлтой жижи. Опрокинув её, как говорят у нас «на дорожку», он не поверил своим чувствам и напил себе ещё стаканчик. Убедившись, что он не пьян, но что вместо виски в бутылке чай, он разгласил свое открытие всем собравшимся в баре, и когда я вернулся из кладовой, на меня смотрели, как на мошенника! Прислушавшись к моим объяснениям и принимая во внимание факт, что я никогда не брал денег с угощавших меня, мне это, посмеявшись, простили. Но мой ореол пропал, я стал обыкновенным барменом. Прошло уже шесть месяцев. Платили нам за наши противозаконно длинные часы работы мизерно. Наше первое восхищение тропиками прошло, и мы поняли, что нас просто эксплуатируют. Но как уйти? У нас контракт и, нарушив его, мы будем высланы обратно в Австралию за наш же счёт.

Помог случай! Всегда полупьяный старенький муж хозяйки отеля почему-то обвинил Труду в пропаже ящика масла. Чувствуя себя невиновными, мы зацепились за это оскорбление, как за возможность разорвать контракт без штрафа. Это нам удалось. И хотя пропажу масла объяснили потерей его на аэродроме во время разгрузки самолёта, а муж хозяйки отеля публично извинился за свою поспешность нас осудить, мы использовали этот инцидент и порвали с отелем. К счастью, заместитель администратора нашего района знал о моей профессии фотографа. Только что получив указание приготовить отчёт о том, что Австралия сделала для Новой Гвинеи за время своего мандата, он предложил мне приготовить по его инструкциям фоторепортаж на эту тему. я согласился. Труда устроилась заведующей кухней маленького госпиталя в самом городе, а я, заказав из Австралии плёнки, бумагу и химикаты, отправился с заместителем администратора в трёхмесячный путь по горам и долинам Новой Гвинеи. Сначала мы ехали на старом американском «джипе», потом на маленьком самолёте, приземлились на взлётно-посадочной полосе у католических миссионеров и оттуда пошли пешком с туземцами-носильщиками. На длинных жердях таскали эти чернокожие наши ящики с провиантом, палатки и прочий скарб по почти вертикальным склонам гор, поросших тропическим лесом.

У меня было несколько «личных» носильщиков. К моим фотоаппаратам и плёнкам, упакованным в водонепроницаемые металлические ящики, аборигены относились как к магии. Меня прозвали «Маста билонг пикча» (т. е. фотограф на языке «пиджин инглиш»), и слава о моём «колдовстве» неслась вперёд с горы на гору звуковыми сигналами, звучавшими как рог пастуха, но передаваемыми лишь с помощью мышц гортани и кистей рук.

Но не я был «почётным» посетителем! Том Эллис, так звали зам. администратора, был личностью внушавшей не только почёт, но и просто страх аборигенам.

Во время войны, когда японцы дрались в Новой Гвинее и против американцев, и против австралийцев, причём австралийским солдатам пришлось воевать в болотах и непроходимых горах, «Канакас» (ещё одно прозвище аборигенов) разделились на два лагеря. Одни помогали австралийцам, другие японцам. После войны Тому Эллису поручили провести расследования тех происшествий, которые стоили австралийским солдатам жизни. Как я слышал от людей, знавших его довольно близко, Том прошёлся будто метлой по поселениям, которые отличились коварными действиями против австралийцев и, награждая аборигенов за верность и поддержку с одной стороны, отослал многих, после короткого суда и разоблачения их вероломности, к их предкам. Это было в 1945-46 годах, но я уверен, что и до сих пор, тогдашнее поколение все ещё помнит Томаса Эллиса! Пишу об этом с целью объяснить то, что я сам понял только после возвращения из этой поездки. За многие часы до нашего прибытия в

поселение, всё его мужское население выстраивалось в шеренги и ждало прибытия Тома, как на параде. Этому он их научил во времена своих проверок. Так называемый «Хаус Киап» (постройка из жердей и банановых листьев в каждом селении, резервированная для посещения представителей администрации) был чисто выметен и подготовлен к приёму гостей.

Носильщики менялись в каждом селении, так как уходить далеко от дома они боялись. В Новой Гвинее господствовала тогда междуплеменная вражда, и случаи людоедства не были исключением.

Надо отдать справедливость и уважение местным блюстителям порядка и законодательства – кияпам.

Кияп (по-туземному «патрульный офицер») – молодой выпускник школы административной и политической подготовки, где изучались местные наречия (а их в Новой Гвинее около 1.700 – только главных), законодательство Австралии и законы-традиции туземцев, первая медпомощь, включая акушерство и другие полезные знания, как для туземцев, так и для человека, заброшенного в культуру многовековой древности.

Вот эти молодые парни, служившие по два года без отпуска в среде, совсем не соответствующей их молодости и воспитанию, были страшно рады увидеть хоть кого-нибудь с белой кожей и языком их родителей. Для нас они были очень полезны! Делясь с ними принесёнными припасами, мы беседовали о новых ЧП, о прогрессе у аборигенов и, таким образом, получали сведения для моего фоторепортажа.

Вернувшись домой в Маденг с сотнями плёнок и звуковых записей, я сделал неприятное открытие – негде было проявлять плёнки и печатать размером 8x6 дюймов увеличения! Пришлось переселиться на маленький остров, бывший всего в метрах 400 от пристани городка. Там во время войны помещалась американская база горючего, и жили американские солдаты, её обслуживавшие. На противоположном берегу островка всё ещё стояла постройка, служившая в дни войны столовой, кинозалом и баром. Вот её-то и облюбовал я, как нашу с женой даровую жилплощадь и место для первоначальной обработки привезённого после моей экспедиции материала. Сперва пришлось позаботиться о средстве сообщения с материком Новой Гвинеи, лежавшем в четырехстах метрах от нашего островка. Переплывать эту дистанцию на туземном каноэ можно было только при очень спокойной погоде. Лёгкий ветерок – и наш пролив между островком и материком становился непроходим из-за метровых волн, заливавших нашу каноэ. Потеряв таким образом множество фотографий – результат моих ночных занятий (работать я мог только ночью – наша постройка не имела стен, только крышу), решил я перенести мою студию на материк. Сговорившись с Лютеранской Миссией о плате за аренду старого грязного склада, я привёл его в порядок с помощью пожарной машины, которую мои друзья пожарные одолжили мне на пару дней (пожары были редкостью в этом влажном климате тропического побережья). Краска, выброшенная со склада как пересохшая, и молоток с гвоздями превратили старый склад в привлекательное (по тем временам) помещение, половину которого я сдал в аренду молодому бухгалтеру, начинавшему свое дело. За эту услугу, благодаря его манипуляциям с цифрами, я долгое время не платил подоходных налогов! «ДИЧБАЛИС ФОТОСЕРВИС», гордо говорили большие буквы на стене моего сарая. Дело пошло.

Оказалось, что я был первым фотографом, рискнувшим открыть студию в таком ужасно влажном климате, где и плёнки, и бумага, и даже фотоаппараты покрывались плесенью через пару

дней. Выходом из этого положения были сконструированные мною из жести ящики, в которых день и ночь горела низковаттная лампочка, поддерживая нужную степень влажности.

Закончив заказанный репортаж и получив за него не только солидную плату, но и похвалу за выполнение и качество работы, я смог расширить сферу обслуживания. Заказав из Австралии всё, что было нужно, я занялся портретами и выпуском простых чёрно-белых открыток. Это вызвало неожиданный наплыв клиентов. Не только белые, но и туземцы захотели запечатлеть свои личности с помощью «Маста билонг пикча» (то есть меня!). Пришлось заказывать плёнку и бумагу авиапочтой целыми ящиками. Мне было досадно, что у меня только две руки. Работать приходилось ночами, так как днем я только фотографировал и проявлял.

На помощь жены рассчитывать было нельзя. Ожидая первого ребенка, дабы избежать беды (настоящего госпиталя в Мадэнге не было) мы решили, что она полетит домой в Германию, где будет под надзором настоящих врачей). Там она пробыла целый год! Её начала трясти лихорадка. Не зная, что женщина только что прилетела из Новой Гвинеи, врачи не могли понять, что за недуг отнимает все её силы. (Сказать честно, мы и сами не думали о том, что мы можем подхватить тропическую малярию, никто нам об этом не сказал!). К счастью, посетившая госпиталь монашка, разговорившись с Трудой, в момент, когда она была в сознании, узнала, что она была в тропиках. Бывшая миссионерка, монашка указала врачам на возможность малярийных припадков. Врачи перекачали чуть ли не всю кровь у Труды и с помощью пилюль сохранили ей жизнь. Наш сын Ян родился в положенное время, как ни в чём не бывало! Но об этом потом.

В отсутствии жены я спал и в моей студии, и под открытым небом (благо было тепло) то есть там, где женщине с ребенком жить и спать не полагается. Надо было строить дом!

Мне удалось взять в аренду кусок земли на самом берегу океана. Он принадлежал большому торговому обществу «БЭРНС ФИЛЛИП». Маленький, узкий, между дорогой и водой – никто этим куском земли не интересовался. Подписав контракт на 90 лет, я начал планировку нашего будущего дома, студии и магазина. Да, магазина! Появился спрос на фотоаппараты и плёнки.

Разрываясь на куски, старался я не потерять «моё лицо», уважая запросы как европейцев, так и туземцев.

Вспомнив мои «научные испытания» с аквалангом, я заказал и получил из Германии и Англии последние модели подводно-дыхательных систем вместе со специальным компрессором. Был основан «Кружок подводных исследователей». Бывшие тогда в испытаниях подводные фотокамеры огромной стоимости не подходили моему бюджету. Не сдаваясь, изготовил я из гильзы стосемидесятипятимиллиметрового снаряда и корабельного портика что-то вроде водонепроницаемого цилиндра с внешним управлением для камеры. Успех был неожиданный! Выставив свои снимки акул в студии, я получил заказ одной страховой компании сфотографировать детали затонувшего на глубине 15 метров судёнышка.

Изготовив увеличения моих снимков, стоял я как свидетель перед магистром, отвечая на всякие каверзные вопросы судьи. Мне это не понравилось, но моя слава, как «подводника» полетела вперёд меня самого. Два больших контракта поддержали мои денежные обязательства. Первый – найти и подцепить на трос около 300 метров тяжёлой корабельной якорной цепи с огромным якорем. Мне были даны компасные пеленги и обещание выплатить 300 фунтов стерлингов за прицепление троса к потерянной цепи.

Первый раз пришлось мне нырять до глубины в пятьдесят три метра (а это уже опасная глубина!). Прочитав всё, что я мог достать на эту тему, и подстраховав свои намерения несколькими запасными цилиндрами сжатого воздуха, я бросил якорь на месте предполагаемого падения цепи, привязал себя верёвкой к плоту, с которого нырял, и бухнулся в воду. Это было в узком, но глубоком проливе между островом и гаванью. Течение во время приливов и отливов было так сильно, что мне, чтобы опускаться вертикально, нужно было держаться за мой якорный трос и, болтаясь, как флаг на сильном ветру, подтягиваться в глубину, где движение воды не было таким сильным. Несколько дней ушло на попытку успешно дойти до дна и, оставаясь там не дольше одной минуты (у меня не было возможности для декомпрессии после более длительного пребывания на такой глубине), подниматься назад вверх так медленно, дабы не обогнать выдыхаемые мною пузырьки воздуха.

Неделю спустя мне повезло! Я нашел под илом цепь и прицепил её к моему тросу. Оставив на поверхности хорошо заметный поплавок, пошёл я домой, подсчитывая полагающуюся мне награду.

Да не тут-то было! Через пару дней мой помощник-туземец доложил мне, что поплавок исчез! О, Боже, опять в этот водоворот! Да, пришлось нырять опять. Корабль общества «Бенк Лайн», уронивший якорь и цепь, вот-вот должен был зайти в порт.

Всё повторилось, как и раньше, только лишь с одной разницей: поднимаясь назад после зацепки цепи, на глубине около двадцати метров, я увидел, что мимо стекла моей маски проплывает чтото вроде двухсотлитровой бочки грязно-серого цвета!

Эта «бочка» была очень длинной. Целых три секунды проплывало мимо моей головы что-то, чего я не мог охватить взглядом, так это было близко! Начиная соображать, что китов в наших водах нет, и что это должна быть акула метров четырёх длиной, я действительно увидел удаляющийся от меня огромный хвост.

«Вот сейчас она развернётся, и мою награду за нахождение якоря получит кто-то другой!» – подумал я. Ужаснувшись от мысли, что всё моё предприятие может пропасть без меня, и забыв все правила возвращения на поверхность, начал я подниматься к плоту не дыша от страха. И вот на этот раз, вернувшись и медленно проплывая между мною и плотом наверху, эта акула спасла меня от тяжёлого кровотечения в лёгких, которое было бы мне наказанием за очень быстрое возвращение на поверхность из глубины, где вдыхаемый сжатый воздух в лёгких имеет более чем два атмосферных давления. Мои лёгкие просто бы разорвало. Остановившись на пяти метрах глубины, держась за трос, я начал вдыхать воздух уже с нормальной сжатостью, следя взглядом за уплывавшей акулой. Она проплывала мимо без единого движения плавников или хвоста, ну, прямо как изваяние, как торпеда. Если не было бы так страшно, можно было бы любоваться и её обтекаемостью, и величиной, и грацией! Но мне было не до этого. Как я преодолел последние пять метров до плота, не помню. Ждавший меня на плоту туземец подхватил меня за пояс и вытянул меня и всё, что было на мне, на плот. Снимать тяжёлые цилиндры в воде уже не было времени. Плавник акулы был виден на поверхности и делал большой круг вокруг плота. Моего помощника трясло от происшедшего – он видел всё через ведро со стеклянным донышком, которое мы употребляли для осмотра дна. Он рассказал мне, как акула ходила кругами, как бы рассматривая меня, «годится ли такое на закуску?», задолго до того, как я её заметил. От мысли, что его недельная зарплата может пропасть (это было в пятницу), если что случится со мною, он хотел было прыгать мне на помощь в воду с моей крупнокалиберной винтовкой, заряженной взрывными патронами для такой цели, но побоялся. Уж больно велика была эта акула!

Причалив к мостику у дома (я строил его на самом берегу), мы занялись менее опасными делами. Я решил, что такие подводные вылазки не приведут меня к назначенной цели – дожить до старости. Но говорят же, что «человек предполагает, а Бог располагает». Так и случилось.

Второе подводное задание предложил мне наш местный начальник порта. Нефтяная компания «ШЕЛЛ» намеревалась проложить нефтепровод через узкую гавань города Маденг. Огромные нефтеналивные судна не могли разворачиваться без опасности наскочить на рифы, которых было хоть отбавляй. Но так как во время войны бывшие здесь американцы побросали в гавань не только джипы, грузовики и самолёты, но и огромное количество боеприпасов и взрывчатки, чтоб не тащить всё это назад в Америку, прокладывать нефтепровод было опасно. Мне было предложено сделать что-то вроде подводной карты с нанесением на ней мест с кучами снарядов, боеприпасов и всего другого, что может быть опасным для землечерпалки. Предложили мне за эту работу четыреста фунтов стерлингов. Отказаться я просто не мог, это было целое состояние! Проведя под водой целый месяц (от четырёх пополудню и до темноты, как раз тогда, когда все акулы выходят к поверхности на охоту), я ни одной акулы не видел. Нанёс всё, как было надо, по квадратам, на морскую карту и получил честно заработанные деньги.

Вот; говорят: «дуракам счастье!». Да, тут мне повезло! А деньги мне были нужны позарез. В Германии лежала в госпитале моя жена, ожидавшая нашего ребёнка. Как я уже объяснил раньше, врачи не могли понять, что с ней. И только когда посещавшая госпиталь монашенка, имевшая опыт с больными в тропиках, предложила врачам лечение от малярии, жена начала поправляться.

Мне не хотелось, чтобы родители Труды содержали мою супругу на свои средства. Каждый месяц я высылал тридцать фунтов стерлингов для покрытия расходов. Доставались эти деньги мне с трудом (это было ещё до того, как я заработал 700 фунтов на двух заданиях, чуть ли не стоивших мне жизни). На мои не очень жирные доходы от фотографии мне надо было постоянно заказывать новый материал из Германии, Японии или США, строить дом и студию и платить зарплату четырём туземцам. После того, как месячная сумма для содержания жены в госпитале высылалась в Германию, на еду оставалось очень мало (слава Богу, я не пил! После моей работы в баре я смотреть не мог на спиртное, даже чай мне не так уж нравился!). В гавань Маденга заходили корабли с грузом из Австралии, Англии и Японии. Разгружать их можно было лишь примитивным способом, без кранов, только с помощью корабельных

лебёдок и многих туземных рук. По ночам работал я помощником подрядчика по погрузке и разгрузке судов. В полночь – «обеденный» перерыв.

Я получаю для распределения между грузчиками-туземцами несколько вёдер варёного риса и пару ящиков мясных консервов в жестяных банках. На пристани выстроились мои работяги, или с мисками, или с банановыми листьями вместо тарелок. Каждому по банке, а рису столько, сколько он сможет съесть. Всегда много оставалось, рис варили в три смены. И вот, усевшись в углу, заполнял и я мои «цистерны» рисом и холодным мясом из банки. Работали мы в трюме. Жара, вонища, пыль, несчастные случаи от падающих вниз мешков, ящиков или даже самих туземцев, иногда засыпавших во время работы на узких планках, ведущих в трюм. Утром – душ и пару часов сна. Днём – фотография, а вечерами, когда приходили корабли, опять в трюм считать нагруженные мешки с «копрой» (скорлупой кокосовых орехов) и составлять акты о ЧП. Так проходила жизнь тридцатичетырёхлетнего парня, вступившего на путь капитализма. Денег было мало, а жрать хотелось!

Но скоро наступил перелом в моем «бизнесе».

Нырянием заработал я хорошую сумму денег.

Вложил их в новые заказы фотоаппаратов, магнитофонов и т.п. Удалось закончить первый этаж моей постройки, где помещалась студия и магазин. Второй этаж был тоже под крышей, но без стен, только столбы по углам. Как-то под вечер, растирая уставшие в темной комнате глаза, увидел я остановившийся автобус общества авиалинии «КВАНТАС». «Вот злая шутка! – подумал я, – Кому-то что-то понадобилось в этот поздний час, просто нельзя отдохнуть».

Из автобуса вышла женщина с грудным младенцем. «Ах, – мелькнуло у меня в голове, – наверное, снимки для паспорта». Дверь открылась и вошла... Труда!

– Здравствуй! Я привезла тебе твоего сына.

Эти слова потрясли меня сильнее, чем подводная встреча с акулой, о которой я уже рассказывал. Не предупредив меня (хотя жена и уверяла меня, что выслала телеграмму), прилетела она с ребёнком, не дав мне возможности подготовиться морально к такой встрече. То, что я – отец, я знал, но как-то не мог осознать это полностью. Будучи долгое время один, работая не покладая рук, отвык я от чувства семьянина. Смотрел я на жену и ребёнка, не зная, что сказать!

Придя в себя и расцеловав жену, я взглянул на то, что должно было быть моим сыном. Ему было жарко в пелёнках, и его кулачки (вижу как сейчас) старались сбросить всё то, что мешало ему приблизиться к материнской груди. Не будучи по натуре очень сентиментальным, я повёл жену с ребёнком на верхний этаж и, показывая на двуспальную кровать под сеткой от комаров с одной простыней и одним одеялом, развёл руками. Всё остальное, хоть и было упаковано в мешки и ящики, но осталось на том острове, где мы жили с Трудой после ухода из отеля. Без маленького Яна (так назвала жена нашего сына в память моей матери), сели бы мы в каноэ и погребли бы к нашему острову, но с ним это было делать нельзя. Ветер налетал без предупреждения и, почти каждый раз, я причаливал к берегу с моей лодчонкой, совсем наполненной водой. Одно лишнее движение, и пришлось бы, держа младенца одной рукой, другой поддерживать жену на поверхности. Не будучи дельфином, я такого сделать бы не мог. Мы решили устраиваться, как сумеем, на ночь.

Эх, «не имей сто рублей, а имей сто друзей» – а я всегда добавлял: «Возьми с каждого по пятёрке и...» Вот так я и поступил. Напротив, через дорогу, стояло двухэтажное здание банка. Наверху жили шесть молодых парней – банковские служащие, мои друзья по взводу добровольной армии Новой Гвинеи. Такие отряды образовывались с санкции правительства и были как бы в запасе, на всякий случай! Я занимался тем, что учил их снайперскому делу и «борьбе без оружия». Ребята меня очень уважали за мою меткую стрельбу и приёмы, которые стоили им нескольких вывихнутых рук и неповорачивающихся шей. Вот к ним-то я и пошёл. Возвращаясь назад с охапкой простыней и одеял, я чуть не уронил бутылку холодного шампанского и коробку с сыром, хлебом и икрой, насильно вручённую мне ребятами из банка.

Одеяла были не для теплоты, а для уединения! Стен-то у меня ещё не было! Со мной пришли двое и, поздоровавшись с Трудой, натянули верёвки и на них навешали одеяла. С трёх сторон стена одеяльная, а с севера – открытый морской пейзаж. Ну, просто прелесть и идиллия! Так оно и было, до двух часов ночи. Откуда ни возьмись, налетел тропический шторм. Одеяла унесло ветром через улицу, прямо к банку, а Труда и я, схватив малютку, перебрались вниз в студию и, пока жена кормила сына грудью, мне удалось устроить что-то вроде не совсем брачного ложа, прямо в помещении магазина.

Утро. Рано. Тишина. Всё блестит бирюзой. Типичное тропическое утро. Мы забыли все происшествия и начали создавать на верхнем этаже хоть какие-то жилищные условия. Пришлось закрыть лавочку на пару дней, закупить материал и достраивать недостроенное. Помогли мне очень друзья, работавшие в частной строительной фирме. Услышав от ребят из банка, как нашего сына чуть не унесло за море, они пришли после работы, человек десять, и к наступлению темноты у нас опять были три стены, но на этот раз ветроустойчивые! Даже удалось вставить рамы для двух окон и застеклить их. Вот вам и сказка на тему «Сто друзей!»

Сын вёл себя прилично, не загружал мать работой, и через короткое время, приведя всё в относительный порядок и накупив лоханок, вёдер, мыла и всяких пудр, Труда могла положить его во взятую в долг коляску и помогать мне обслуживать клиентов. Я же усилил свою активность – надо было зарабатывать на троих! Заботясь только о сыне, жена и я жили так по-спартански, что привлекли внимание заведующего банком.

Он объяснил нам, как можно заложить наш дом и моё дело, получить кредиты в банке и использовать их для усиления бизнеса. Всё было понятно, но опасно. У меня в то время появились какие-то боли в животе. Врачи не могли найти их причину.

Меня пригласили участвовать как фотографа в одной из экспедиций новогвинейской компании «Голд анд Петролеум». Сперва на пароходе, потом на огромных каноэ с подвесными моторами и, под конец, пешком, добралась экспедиционная группа через непроходимые болота и тропический лес с его зарослями и лианами аж до самой границы с голландской частью Новой Гвинеи. На последнем этапе нас окружили местные туземцы с определённым намерением – пресечь наш путь в их владения. Так как авторитет Австралийского Мандата ещё не дошёл до этих отдалённых мест, нам нужно было надеяться на наши собственные меры для установления обоюдного доверия и уважения. Наши двадцатилитровые банки из-под бензина были почти все пустыми, и мы решили использовать их для демонстрации силы нашего огнестрельного оружия. Наполнив их водой до самой шейки, выстроили мы их на разных дистанциях и открыли по ним прицельный огонь. Так как вода не сжимается, по закону физики, пуля, проникнувшая в банку, наполненную абсолютно доверху, разрывает её с очень большим эффектом. Туземцы, собравшиеся на эту демонстрацию, были под большим впечатлением от этих взрывов и, после принятия таких наших подарков, как ножи, табак и бусы, ушли восвояси, оставив нас с

чувством, что нам бояться нечего. Да, как бы не так!

Под вечер начинает холодать, хоть и относительно, но чувствительно, после дневной жары градусов в 30. Перед сном надо было подобрать развешенное утром для просушки бельё и одежду. Наше разочарование в честности туземцев не имело границ, когда мы увидели, что во время показа нашей мощи аборигены украли (а, может, и просто одолжили) не только всю нашу вывешенную одежду, но и верёвку, на которой она висела!

Здесь, конечно, невозможно передать приличными выражениями нашу тогдашнюю реакцию на это воровство. Скажу только, атмосфера вокруг нас тогда была очень нагретая!

Началось бурение скважин. Геологические поиски уносили геологов (и меня с ними) вдаль на несколько дней от лагеря. Помню, как однажды пришлось мне и моему туземцу-носильщику переночевать под открытым небом. Темнело в тропиках рано и быстро. Выбрав огромное дерево метра два высотой, с корнями, начинавшимися над поверхностью земли, образовывая как бы радиусные стенки вокруг ствола, мы улеглись на ночь, съежившись от прохлады в углу между двух таких корней-стенок. Под утро нас разбудило движение лиственного настила многолетней давности под нами. Землетрясение!

А они были частым явлением в Новой Гвинее. Нет, деревья не колышутся! И вдруг, почти как у поэта, «между нами змея выползала!»

Огромный черно-зеленый удав толщиной в бутылку, а то и толще, выползал из-под нас, не выдержав веса наших тел. (Наш дух был уже вне досягаемости, с перепуга). Нас как бы парализовало! Мы остались сидеть и смотреть вслед уползающей огромной змее, не ядовитой, но опасной, – её укус из-за накопления всяких бацилл в пасти всегда несёт заражения. Ни золота, ни нефти я не успел найти. Меня сковала боль в животе.

Подозревая воспаление слепой кишки, отослал меня начальник экспедиции назад к «цивилизации». Был вызван самолёт на завтра, но из-за отсутствия посадочной площадки в нашем районе, приземлиться он мог только в последнем патрульном пункте, а до него было более ста километров. Снарядили маленькое каноэ, дали мне туземца-попутчика и мы, усевшись поудобнее, поплыли вниз по течению, обходя упавшие стволы деревьев, огромные камни и водовороты. Течение было около десяти узлов в час, и к ночи доплыли мы до места, где должна была быть тропа, ведущая к патрульному посту. Беда была в том, что тропы, как таковой, было не видно. Настало время половодья, и всё расстояние примерно в 5-6 км. было превращено разлившейся рекой Сепик (одна из главнейших рек Новой Гвинеи) в болото, с глубиной, доходившей до двух метров. Для того, чтобы избежать встречи с крокодилами, а их там было хоть отбавляй, местный кияп распорядился соорудить что-то вроде длинной плавучей дороги из брёвен, связанных одно с другим. В сырости и под дождём это хитрое изобретение обросло слизью и стало труднопроходимым даже днем. Но ждать было нельзя, чуть свет, и самолёт уже прилетит за мной. Да и как переночевать в болоте с крокодилами?! От прыгания с бревна на бревно и постоянного погружения по пояс в воду, боль у меня в животе дошла до степени уже невыносимой. Осталась лишь пара километров. Начинало светлеть. Стиснув зубы, запрыгал я дальше по брёвнам. И вдруг! После очередного промаха и погружения в воду боль исчезла. Вспотевший от натуги выбрался я на высокий берег реки и уже увидел ждавший меня двухмоторный самолёт «ЦЕСНА». Дойдя до поста, я был окружен людьми, ожидавшими полупокойника, а тут он улыбается, шутит и на боль не жалуется. Я рассказал всё как было, но призвать боль назад не удалось.

Покачав головой, исследовавший меня доктор, который прилетел с самолётом по настоянию моей супруги, получившей по радио известие, что дела мои плохи, сказал, что если мне надо будет за всё платить, так уж лучше, если я использую эту возможность и полечу в Маденг повидать жену и ребенка. Так я и сделал! В самолёте мне стало не по себе. Когда приземлились на аэродроме в Маденге, меня ждала вызванная по радио «скорая помощь» (это был старый американский джип с прицепом и матрацем). Не помню, как прибыл в госпиталь, но по рассказам, дело было так. Главный врач (а там был только он один, с помощником студентом на практике), поставил диагноз... – «лопнула слепая кишка». Врач был венгром, без права практики в Австралии, но допущен как медик для работы в захолустной Новой Гвинее.

Сказав Труде, что положение мое почти что безвыходное, но попытаться спасти меня не будет противозаконным ни морально, ни юридически, он предложил моей жене подписать какую-то бумагу, освобождая его этим от каких-либо претензий в случае неудачи. Я был под его ножом на кухонном столе «госпиталя» через минуту и мои внутренности перемывались в эмалевой миске с чуть подзаржавевшим дном. Жаль мне, но я не могу рассказать вам, как шла операция. На моем лице лежал ком ваты с хлороформом. Узнал лишь после операции, как хирург и его помощник студент заключили пари: выживу я или нет! Врач надеялся что да, а студент, проигравший потом ящик пива хирургу, был уверен, что нет! Несколько раз встречал я этого студента, теперь уже тоже хирурга, в Брисбене. Никак не мог он «простить» мне свой проигрыш. «Видишь ли, – рассказывал он мне, – ты же был в безнадёжном состоянии!» (Ну что же? Опять дуракам счастье!)

Надо сказать, что период с 1956 и до 1961 года был испытательным для моего здоровья. Мне выпало пройти через три операции, трястись от тропической малярии месяцами и в конце шестидесятого года чуть ли не «загнуться».








Появились беспрерывные боли в левой стороне спины. Хожу, занимаюсь делами, и вдруг – приступ, да какой! Приходилось бросать всё, что делал в данный момент: разговор с клиентом, проявление плёнок, вождение машины или даже подъём на поверхность, когда я чуть ли не терял сознание. Врачи раз двенадцать делали рентгеновские снимки, которые показывали только неразбираемую темноту, дошло даже и до уколов морфия, чтобы дать мне возможность поспать. Какой-то специалист, приехавший из главного города Порт Моресби, осмотрев меня в период затишья боли, заявил с оттенком раздражения:

«Если Вы перестанете думать, что с Вами что-то не в порядке, боль пропадет!» Перестать «думать» я не мог, так как боль не уходила, а тут мне ещё пришлось лететь в Токио, в Японию, для обсуждения представительства фирмы «ПЕНТАКС» в Новой Гвинее. Пришлось глотать болеутоляющие таблетки без перерыва, но и они уже не помогали.

Между приступами были и «весёлые» моменты. Разместили меня в Токио (я там пробыл месяц) в частном отеле недалеко от фабрики, где я изучал устройство фотоаппаратов «ПЕНТАКС» и их обслуживание в случае поломки механизма.

Первый вечер был очень утомительным. Все хотели знать об Австралии и Новой Гвинее, но японцы не говорили по-английски, а я пояпонски. Объяснив руками, что устал и хочу спать, я пришел в недоумение, когда две молоденькие японки подхватили меня под руки и повели в мою комнату. Показав как раскатывать матрац и одеяла, с улыбками и с хихиканием, привели они меня в комнату-пещеру, где одна стена была превращена в водопад, а посреди был большой глубокий бассейн с кристально чистой водой.

Это была японская баня. В предбаннике началось испытание моего характера и моральных устоев. Одна из них снимала мой пиджак, галстук и рубашку, другая, отстегнув ремень, начала стягивать с меня брюки. Всё это делалось с очень милыми улыбками и поклонами в пояс, несмотря на мои протесты и стеснение. Но, когда, оставшись лишь в плавках, я почувствовал, что и их стягивают с меня ловкими пальчиками, мой испуг от такого непривычного обслуживания плюс чувство верности моей супруге заставили меня принять меры, не совсем подходившие к той ситуации.

Я вытолкнул обеих женщин за двери и задвинул затвор. С каким-то необъяснимым чувством, то ли досады, то ли сожаления, что не выдержал и не испытал всё, что было запланировано, до конца, я намылился и плюхнулся в горячую воду бассейна. Вернувшись в мою комнату, я долго не спал, надеясь, что попытка соблазнить меня повторится. Но, увы, пришлось заснуть ни с чем!

Утром, во время завтрака, почувствовал я, что не все в порядке. Что-то висело в воздухе. Привозил меня домой молодой японец, говоривший немного по-английски. У порога нас ждала «мамасан» – хозяйка отеля. После пулемётных разговорных очередей и усиленного жестикулирвания, мне объяснили, что вчерашние женщины имели в виду не посягательство на мою невинность, а разъяснение процедуры купания по японским традициям. Вместо того, чтобы усвоить их, я испортил всю воду в бассейне, прыгнув в него намыленным. В Японии моются вне бассейна, с помощью больших деревянных тазиков, и только вымывшись как следует, залезают в воду для наслаждения её кристальной чистотой и расслабления перед сном её теплотой. В этой воде должна была купаться вся семья и все остальные гости отеля! (Эх, подумал я про себя, мужик останется мужиком!).

На следующий день, достав огромную пятилитровую бутыль виски, передал я её с поклоном хозяину и хозяйке и через переводчика, извинившись ещё раз, пообещал соблюдать все правила купания.

Вообще в Японии мне надо было привыкать к цивилизации уже с момента прохождения через таможню в аэропорту. В зале прибытия стояли на специально установленном барьере представители фирм, встречающие приглашенных гостей. Увидев мою фамилию на одном из плакатов в руках одного такого представителя, я подошёл и представился. Посмотрев на меня с удивлением, япошка закачал головой, сказав что-то по-японски, и с очень вежливой улыбкой на лице отвернулся от меня, всматриваясь в проходивших прибывших. Кроме плаката на палке держал он в руках и одну из моих цветных открыток. Голова и плечи размалёванного ново-гвинейского туземца во всём его боевом-парадном оперении и с костью через ноздри. (Этот снимок имел огромный успех как у туристов, так и у самих туземцев. Это фото я выслал в одном из писем к фирме PENTAX. На обратной стороне было напечатано имя моей фирмы и адрес). Когда я заговорил с представителем опять, он начал тыкать в темнокоричневое лицо головы туземца, украшенной перьями райских птиц и, показывая пальцем то на меня, то на открытку, опять старался дать мне понять, что он ждёт не меня, а вот именно этого человека – «S.DICZBALIS – FOTO-SERVICE». И вот, пришлось мне вернуться к таможне, где говорили по-английски и попросить их объяснить встречавшему разницу между мною и фотографией этого новогвинейца.

Ужасно разочарованный моим почти европейском ликом, повёл меня представитель к машине (а он оказался просто шофёром, хоть и был одет гораздо лучше меня), и через час, пробившись через водовороты движения Токио, мы поднимались по широкой мраморной лестнице в приёмную фирмы PENTAX.

Шофёр передал меня двум секретаршам и, после сокрушенного объяснения разницы между моим лицом и обликом туземца на открытке, скрылся. Меня усадили в кресло и объяснили, что сейчас придёт глава фирмы, чтобы познакомиться со мною. Зашли сразу пять представительных японцев, одетые в пошитые по мерке костюмы.

Один из них, переводчик, держал в руках ту же самую фотографию и все пятеро бурно обсуждали очень заметную разницу между моей наружностью и обличием туземца. Переводчик спросил меня, являюсь ли я представителем фирмы «С.Дичбалис» в Новой Гвинее, и только после моего вторичного объяснения, что я и есть тот, чья фамилия напечатана на обороте, недоразумение прояснилось, и мы начали пожимать руки друг другу, улыбаясь и низко кланяясь, по японскому обычаю. Когда дошло до обмена визитными карточками, стоял я как дурак опять – у меня такой официальной роскоши не было. Меня знала каждая собака в Новой Гвинее, и такие формальности, как обмен визитками, были там не нужны.

Через полчаса я уже сидел на полу в моей комнате отеля. Приближался тот роковой час купания, о котором я уже рассказал.

После продолжительного пребывания в Новой Гвинее, где женщины-туземки были шоколадного цвета, мои глаза разбегались по сторонам, стараясь не пропустить ни одной молоденькой японочки в цветных кимоно, с малюсенькими ножками и черными, как смола, волосами, убранными в фантастические прически. Ну, просто ангелочки в беловатых масках косметики. Что было за этим гримом, сказать я ещё не мог (не было опыта, кроме как в бане), но в моем представлении, создавшимся за пару дней в Токио, они были как бы произведениями нежного фарфорового искусства.

Как жаль, что в один прекрасный день, гуляя с моим приятелем-японцем, нам нужно было зайти туда, куда иногда нужно заходить всем нам. Мой гид смело зашёл в огромную дверь здания с фасадами на две улицы. Внутри всё блестело, стены были исписаны золотыми драконами и сценами из древней истории Японии. На полу можно было видеть отражение всего этого, плюс свою собственную рожу. Мы зашли в длинный зал, что-то вроде широкого коридора, по сторонам которого сидело над мраморными отверстиями в полу около сотни японок всех возрастов, всех цветов и занятых тем же самым естественным делом, которое было и у нас на уме.

Сперва, не разобравшись, я разглядывал эти сидящие на корточках фигурки, но видел мало – их кимоно были закинуты на головы или заброшены за специатьно сделанную для этого мраморную перегородку сзади. Сбоку тоже были перегородки, но не выше полуметра. Знакомые могли найти друг друга очень просто. В ужасе следуя за моим приятелем, прошёл я половину этого коридора, и (о счастье!) в тех же самых позах, занятые тем же самым, сидели, видные как на ладони, уже мужчины. Официальной перегородки между «он» и «она» не было, раздел коридора был как бы условным, в случае переполнения, «он» мог присесть на «её» стороне или «она» на «его».

Вот тут-то и полинял в моём воображении «фарфоровый образ» японских девочек, они стали теперь не ангелочками, а просто нормальными созданиями природы.

Были и другие незнакомые мне традиции Японии, вводившие меня в изумление. На фабрике я вкалывал по восемь часов в день, стараясь запомнить каждый винтик и пружинку в фотоаппаратах, разбирая и собирая их по десять раз для получения опыта. Мне приносили на обед несколько мисочек со всякими яствами: сырая рыба, мясо, с которого ещё капала кровь и овощи, о которых я не имел представления. Всё это доставлялось из столовой при здешнем производстве, было красиво упаковано на подносе с салфеточками и палочками для еды, но без инструкций, что и как надо есть. В одном я не мог ошибиться – очень красивый чайник, наполненный зелёным раствором не представлял какую-либо угрозу моему желудку. Я с наслаждением пил зелёную жидкость и обдумывал, с чего начинать, дабы утолить судороги голода. Надо сказать, что я работал в отдельной комнатке, и никто не мог видеть моё недоумение, как разобраться в том, что лежит в мисочках. Потом, конечно, мне объяснили, что и как. С тех пор я предпочитаю японскую кухню любой другой. Так прошли мои шесть недель в Японии. Были и другие, более пикантные эпизоды, но о них – лучше не стоит!

Ещё до поездки в Токио и во время пребывания там я испытывал боли в левом боку. По возвращении домой в Н.Г. боли усилились и становились иногда невыносимыми. Надо сказать, что медики и медтехника в Н.Г. в те времена были довольно примитивны и, после всех попыток найти причину боли, включая двадцать одну рентгенограмму, врачи пришли к выводу: «Пациент здоров и только воображает себя больным, с целью получить уколы морфия».

Такой вывод пришёлся мне не по душе и я написал длинное письмо моему немецкому другу – медику в Германии. (Это был тот самый Эрнст Штреземанн, с которым мы воровали кофе у американцев.) Ответ пришел телеграммой: «Прилетай немедленно в Берлин!»

Вызвав из Австралии знакомого человека и поручив ему всё управление моим предприятием, я отослал Труду и четырёхлетнего сына к друзьям в Австралию и вылетел в Берлин. Австралийский паспорт помог мне перемахнуть через всякие пропускные пункты Берлина и, ответив на вопрос таможенника, что у меня в огромном алюминиевом чемодане, перевязанном верёвками, беззаботным: «Ничего, личные вещи», – (а в этом чемодане было что-то вроде бесценной коллекции новогвинейских масок, фигурок и несколько кокосовых орехов) попал я в объятия моего верного друга. На следующий день меня уже положили в центральный госпиталь, и один из знаменитых врачей Германии (друг семьи Штреземанна) начал исследование моей болезни. Увы, она была весьма прозаична – огромный, величиной с советский рубль, камень в левой почке. Через три дня он уже лежал заспиртованный в стеклянной баночке, и бесконечные посетители (студенты и врачи) приходили навестить меня и посмотреть на этот «булыжник» – так он был необыкновенен. Потом его забрали в музей госпиталя. Сам же я лежал плашмя со стальным катетером и резиновыми трубочками, висящими со всех сторон моей койки. Дело в том, что этот камень, выглядевший как кусок коралла, так перецарапал мою почку, что её уже хотели удалить. Только вмешательство Штреземанна и его друга-врача помогло её сохранить. Ценой этому была двухчасовая сложная операция, которая, конечно, могла иметь плачевные последствия.

И это чуть было не случилось. После нескольких дней в «камере смертников», откуда вывозили каждый день доходяг, не перенесших операционные осложнения, меня перевели в общую палату, а потом, по настоянию Эрнста, и в отдельную комнату.

Но меня ждало ещё одно испытание. Как-то я упросил миловидную сестру-массажистку вынуть воткнутый в меня стальной катетер. Он причинял мне неудобство, но вынимать его ещё не следовало.

На следующий день я почувствовал себя как-то странно. Не сказав об этом никому, я ждал вечера. Должен был придти Эрнст. Первым делом, будучи уже сам врачом, он проверил мою запись температуры. Налицо было повышение. Измерив её ещё раз, он забил тревогу. Меня отвезли в операционный зал, открыли швы и начали очищать почку от накопившейся там гадости. Без катетера началось заражение. Опять я лежал в «комнате смертников» и мой организм боролся за существование. Я выжил, снял комнату в Берлине и остался для поправки на несколько месяцев, встретившись с сестрой-массажисткой опять.

Оставалось несколько дней перед отлётом назад в Н.Г. Через моих друзей узнал я, что один из знаменитых продюсеров документальных фильмов в Германии, Ганс Зиельман, узнав, что я занимаюсь киносъёмками в Новой Гвинее, хочет встретиться со мной. Остановившись по пути домой в городе Мюнхен, я встретился с этим человеком, проявившим потом себя как эгоист и автократ, не сдержавшим свое слово и обещания в нашей будущей совместной работе. Но... об этом потом.

Моя слава как фотографа и кинооператора разнеслась по всей Новой Гвинее, и ко мне стали заезжать очень интересные люди. Так познакомился я с профессором-орнитологом, теперь уже усопшим, Е. Томасом Гиллиардом из США, который уговорил меня бросить всё и заснять на плёнку одну из очень интересных и никем до сих пор не снятых птиц семейства шалашниковых – Amblyomis macgregoriae, что я и сделал для его книги. Второй знаменитостью был тоже продюсер и коллекционер Гюнтер Маркерт из Германии, ставший моим очень хорошим другом (к сожалению, он тоже теперь на «том свете»).

Через него я не только хорошо заработал на съемках, но и научился разбираться в туземном искусстве – резных работах антропологического значения.

После того, как у меня появился собственный пятнадцатиметровый моторный бот, это принесло мне много пользы и дохода, когда, обгоняя местных католических миссионеров, уничтожавших туземные реликвии для ускорения превращения чернокожих в христиан, я поспевал добраться до мест далёких и скупить для музеев во Франкфурте, Штутгарте, Нью-Йорке, Базеле и Чикаго, маски и фигуры столетней давности и огромной антропологической ценности, чуть перед тем.

Подошёл час, когда я получил письмо от уже упомянутого Ганса Зиельмана (продюсера документальных фильмов). Он извещал меня, что прилетает в Н.Г. тогда-то и тогда-то, и просил организовать и найти места для съёмок тех же птиц семейства шалашниковых, которых я уже фотографировал для Е. Т. Гиллиарда.

Труда поехала со мной и мы провели пару месяцев в горах Н.Г., подготавливая места для съемки этих очень пугливых птичек. В наши планы входили и так называемые «райские птицы», распространенные по всему острову Н.Г. Вдвоем с женой, в окружении чуть ли не каннибалов, да и вдобавок к тому с сыном, привлекавшим к себе внимание каждого туземца и туземки своими белокурыми кудрями, мы ели то, что попадало в руки из туземных огородов. Кау-Кау (сладкая картошка), бананы, кое-какие запасы из китайских ларьков в местечках с местным правительством, мясо диких свиней и все, что попадалось съестного по дорогам наших скитаний в горах. Все трое потеряли излишний вес, но долго потом вспоминали эту «разведку» с сознанием, что не каждому дано увидеть то, что видели мы, бродя по горам и лесам в тех местах, где ещё не ступала нога белого человека. А Новая Гвинея действительно является страной чудес!

Приготавливаясь к предстоящей экспедиции с Г.Зиельманом, я купил дом в местечке Уаау, (4000 метров над уровнем моря) с очень подходящим сухим климатом для хранения пленок, фотоаппаратов и объективов, которые не любят тропическую сырость.

Соблазнившись обещаниями и предложениями быть партнёром в съемках фильма о редких и интересных птицах Новой Гвинеи, я решил освободиться на время от руководства нашего дела в городе Маданг. Выписав менеджера из Австралии и специалистов из Германии и Швейцарии, мы переселились в местечко Уаау у подножья гор, где будут происходить съёмки. Встречать Зиельмана и его ассистента надо было в центре горной области на аэродроме местечка Горока. Чтобы туда попасть, надо было сперва плыть на рыболовном боте до города Лае (вместе с женой, ребёнком, собакой, попугаем и моей машиной, которую я специально заказал для каменистых горных дорог).

Только сын и я не страдали от качки во время бури, продолжавшейся целые сутки.

Даже попугай висел в клетке как-то боком, и собака выглядела как чучело с безжизненным хвостом. Говорить о жене просто тяжело, как выстрадала она эту качку без единой жалобы и с лицом как у мертвеца, я не знаю. Мой друг капитан предлагал уже повернуть и возвратиться в Маданг, но это было опасно, т.к. огромные волны могли бы опрокинуть наше судёнышко.

Выгрузившись в гавани Лае в полусознательном состоянии, мы завели мотор и покатили в Уаау. Оставив попугая, собаку, сына и жену в новом доме на пяти гектарах, я погрузил около двадцати чемоданов и пакетов (кинооборудование Зиельман выслал вперёд) и поехал назад в Лае, чтобы по другой дороге подняться в горы до аэродрома Горока.

Проехав через равнину и несколько безмостовых мелких речушек предгорья, я остановился, дабы перевести дух и набраться смелости для подъёма в несколько тысяч метров по изгибающейся, как змея, горной дороге с размывами, обвалами и не всегда миролюбивыми туземцами.

Подождав с час – не появится ли попутная машина, проверив шины и воду для охлаждения мотора, я «полез», включив нижнюю передачу, по дороге, по которой и пешком-то надо было иногда подтягиваться хватаясь за растущие на обочине кусты. (Это же было тридцать лет назад!!!). Как я уже сказал, прорытая на скорую руку бульдозером дорога шла по почти вертикальной горе не поворотами, а зигзагами. Просто повернуть машину было невозможно, надо было её разворачивать на каждом повороте.

После нескольких манёвров «вперед-назад», моя машина смотрела в сторону, противоположную её положению перед разворотом. Так шло, хоть и с трудом, до тех пор, пока мотор не начал глохнуть и перестал «тянуть». Как я ни старался продвинуть машину вперёд, всё было безуспешно! Осталось только одно – разгружать машину и переносить все эти пакеты и чемоданы на своих плечах к более горизонтальному месту на дороге. Часа через три, после переноски всего груза я свалился обессиленный в тени позади машины, которая, уже будучи пустой, все ещё не хотела идти вперёд.

Глотая жадно воду из бутылки, я остановил свой взгляд на выхлопной трубе. Она была абсолютно забита землёй и глиной. Это я во время манёвров «вперед-назад» наткнулся на бугор глины трубой и забил её наглухо грязью. Выковырнув эту земляную пробку, с маленькой надеждой завёл я мотор и... машина рванулась как зверь вперёд. Нужно ли рассказывать, как ругал я себя за то, что не догадался проверить выхлоп перед тем, как разгружать и переносить всю эту тяжесть!

Затем без помех доехал я до посадочной площадки в Гороке. Там я узнал, что Зиельман задерживается в порту Моресби и просит встретить его через неделю.

Не теряя времени, поехал я дальше в заповедник с райскими птицами, дабы узнать больше об их поведении и привычках. Там же было обещано дать приют нам троим. Как говорится, «не подмажешь – не поедешь». Ну и я, на всякий случай, одарил руководящего заповедником всякими «яствами»: пивом, сыром и сластями – тем, что просто не достать в таких дальних районах.

Через неделю мы, уже вчетвером, праздновали начало наших съёмок. Дела пошли как по маслу. Все патрульные посты, миссионеры и туземцы, с которыми я установил контакт ещё в прошлом году, подготовили не только места для наблюдения за птицами, но и лёгкие шалаши для нас и наших аппаратов на случай дождливой погоды (а таковая была каждый второй или третий день). За месяц мы накрутили тысячи метров плёнки, засняв чуть ли не каждую пташку в этом районе, кроме самого главного – семейства шалашниковых. Зиельман кусал ногти и нервничал, что рушатся его надежды первым привезти в Германию снимки этой очень пугливой птицы, которую до сих пор не удалось сфотографировать живой никому. Я же носился по горным тропам и дорогам то пешком, то на машине, доставая свежие овощи, фрукты и мясо, чтобы кормить нашу группу. Зиельман опустошал по две бутылки виски в неделю, которые достать было не так легко! Надо было ехать в Гороку (два дня туда и назад). Мы условились так: я закупаю на свои деньги, а потом Зиельман поменяет свои чеки и возместит мои расходы. Продовольствие, бензин, четыре изношенных на острой гальке покрышки и многочисленные бутылки виски, стоили мне более двух тысяч долларов, и я уже мог нащупать пустое дно моей водонепроницаемой коробочки, где хранились деньги. Вдруг, без объяснения, после получения письма из Европы Зиельман, бросив всё, улетел назад в Германию, оставив меня с его помощником – ассистентом Георгом Тайлакером. Мы должны были ждать его возвращения для повторной попытки сфотографировать этих недоступных птиц семейства шалашниковых.

Оставшись почти без денег, я предложил Георгу поехать к нам домой в Уаау и «ждать у моря погоды». Так мы и сделали. Приехав домой к жене и сыну, собаке и попугаю, через несколько дней мы откормились, отдохнули и начали думать о деле. Не так уж далеко от нашего дома, (один день пешком по тропинке в гору) на вершине горной цепи были расположены несколько построек в виде рождественской ёлки, окружённой бруствером из мха и листьев. Это были места, где самец этой породы птиц встречается с самкой и старается привлечь её своим искусством постройки и украшениями, навешанными на эту «ёлку». Об этом я знал уже, когда фотографировал эту птицу для Томаса Гиллиарда. Переговорив с Георгом, мы упаковали наши аппараты, продовольствие и плёнки и одним ранним утром, к разочарованию жены, сына, собаки и попугая, скрылись в густом тумане, лежавшем в горах. Нас сопровождали туземцы-носильщики, человек десять, и мы – без груза – могли наслаждаться очаровательным ландшафтом этой гористой местности. Обходя обвалы, как обезьяны, по скале или по столетним деревьям, мы дошли до хижины, брошенной каким-то золотоискателем.

Через пару недель мы подготовили шалашизасады для нас и наших «Аррифлексов» (тридцатипятимиллиметровые немецкие киноаппараты), сидели в них и дрожали от холода (горы-то 7000

м высотой, а эти птицы строят свои площадки только на самом верху горы). Но нам повезло! Я заснял полное «представление» первым, а потом и Георгу удалось запечатлеть на плёнку и записать на ленту удивительные движения и зовы нашего «КУМБУКА» – так называют туземцы эту птицу. После такой удачи мы свернули палатки и закончили всё, что нам было надо. Конечно, я не получил никакого вознаграждения за все расходы и работу, но набрался опыта и получил много снимков этой редкой породы птиц.

Мои наблюдения и слайды я передал в 1992 г. (мое первое посещение Родины после войны) проф. Потапову Роальду Леонидовичу, заведующему Зоологическим Музеем в Петербурге, но до сих пор не получил никакого извещения или спасибо от музея. Вот так идут дела!

Георг уехал, и я вернулся к своему «нормальному» делу в Маданге. У меня был целый «флот» всяких моторных лодок – от спортивных для воднолыжных гонок и до пятнадцатиметрового бота, на котором я путешествовал вдоль берегов Н.Г. и по её огромным рекам.

Этот бот был почти всегда в аренде для туристического бизнеса, который я получал от компании «КВАНТАС».

Так всё шло до конца 1969 года. В Н.Г. не было школ, кроме семилеток, и наш сын находился в частной школе в Австралии. Парень скучал по семье, а семья по сыну. Мы решили, что деньги – не самое важное в жизни (хоть они и здорово помогают), и что будет лучше, если мы будем вместе.

К тому же в Н.Г. начали поговаривать о независимости и т.п. Переговорив с женой, мы оставили менеджера и перебрались в Австралию, где мне было предложено с двумя хорошими знакомыми создать свое дело. Мы переехали в город Брисбен (в штате Квинсланд), где у нас уже был кусок земли в 7 гектаров, всего лишь в 12 км от центра города. АВСТРАЛИЯ ОПЯТь Купили мы эту землю в 1960 году, когда я летал на операцию в Германию (не думая, что я вернусь назад). Эта земля была чем-то вроде страховки для семьи в случае, если моя болезнь неизлечима. Но, вместо того, чтобы строить на этой земле, мы купили два дома. Один – в самом городе, а другой – на одном гектаре, прямо рядом, но выше по склону.

Мое дело заключалось в следующем: мои друзья были маклерами и продавали для клиентов дома, фермы и квартиры. Им нужны были деньги для скупки старых заброшенных ферм в черте города и разделения их на нормальные участки в тысячу квадратных метров для постройки ломов близко к городу. Деньги давала страховая компания, но я гарантировал моим имуществом и самой землёй сохранность их ссуд для проведения водопровода, электричества, асфальтовых дорог и канализации. Это было в 1972-73 году. Дело шло баснословно, пока я не заметил, что коммерческие акции идут вверх. Это означало, что спекулянты, скупавшие у нас земельные участки, начнут продавать их и вкладывать деньги в акции для более быстрого оборота. Это приведёт к излишку участков и понижению цен на них до такой степени, что выплачивать заём страховой компании будет трудно, и она, наложив бронь на нашу землю, продаст её за бесценок, и мы прогорим.

С чего я начал так беспокоиться – не знаю. Всё было спокойно, и наша семья летала по всему свету на доходы с этого дела. Раз пять был я то с женой, то с сыном, а то и с дочерью вокруг света, останавливаясь в Гонконге, Японии, США, Англии и чуть ли не в каждом городе и городишке Европы. Швейцария, Италия, Германия, Югославия, Венгрия и Франция были хорошо знакомыми местами. Однажды, с дочерью присоединились мы к туристической группе, которая объехала всю Европу на лошадях. У нас были свои лошади в Австралии, и мы чувствовали себя совсем как «профессионалы», в то время как у других всё болело от тряски.

Как часто был я вблизи от советской границы! Как хотелось заглянуть на Родину! Но я знал способности и злопамятность малиновых погон, и рисковать, даже с австралийским паспортом, просто не хотел. Таких, как я, всё ещё вылавливали всеми правдами и неправдами, или просто устраивали «несчастные» случаи, чтобы избавиться от ещё живых свидетелей, находящихся не под контролем тех, кто врал, затирал глаза пропагандой, от которой ещё и теперь остались в душе какие-то осадки, и высылал тех, кто хоть чуть-чуть сомневался, что они живут в раю рабочих и крестьян.

Я не занимался, хоть и представлялся случай, официальными выпадами против диктаторов моей Родины. В кругу друзей я, конечно, продолжал разъяснять, что ум у людей в СССР заморочен, и многие уже не понимают: ведут ли их к лучшему или только обманывают. Только некоторые догадывались, что у них есть лишь самое необходимое для человека, в то время как 25 процентов бюджета шло на вооружение и десять процентов на «помощь заграничным братьям», то есть на поддержку мирового коммунистического движения там, где оно было нужно нормальным людям, как «собаке пятая нога». У нас не было лозунга –

«Капитализм во всем мире!», а вот ваш – «Коммунизм во всем мире!» – беспокоил нас изрядно.

Ну, это всё прошло, и я возвращаюсь к моему рассказу, как я «боролся» против капиталистов в Австралии. Поняв, что выиграть нельзя и, что капитализм «не так страшен, как его малюют», я присоединился к понятию – «от каждого по его способностям (не только грубым физическим, но и умственным, и деловым), и каждому – по его достижениям, упорству, выдержке и находчивости». «GOOD LUCK!» (счастливо!) тому, кому удалось честно заработать, рискуя всё потерять. Ну а те, кто жульничают (а таких у нас тоже много!), отвечают перед судом (если их поймают).

И вот потерять-то всё я и не хотел. Читая газеты и журналы, почувствовал я, что не всё идёт как надо в экономике страны. Экономическая рецессия была мне уже знакома, мы приехали в Австралию как раз, когда она там была. О большой, мировой, я много читал. Вот и пришёл я к выводу, что нам надо продать землю, чтобы избавиться от долга страховой компании. Мои партнеры ужаснулись. Как так? Мы покупаем по низкой цене, продаём с хорошей прибылью и, если что случится, мы сможем продать по себестоимости и избавиться от долгов, рассуждали они. А долгов у нас было около двух миллионов долларов (по тем временам – 1974 г. – колоссальная сумма). Я объяснял, что кроме нас есть и много других, как мы, занимающихся тем же делом. Они тоже будут вынуждены продавать по себестоимости, и будет больше земли на рынке, чем покупателей, но уговорить их было нельзя! Последний фактор, побудивший меня принять решение выйти из нашего дела был тот, что в это время шли перевыборы в наш парламент и наши дураки австралийцы (с помощью пропаганды австралийской компартии, финансируемой Советским Союзом, т.е. вашими тяжело заработанными средствами), выбрали на место премьер-министра, хитрого, заносчивого социалиста Уитлама. Он обложил страну налогами, которыми поддерживал не только людей действительно нуждающихся, но и каждого лентяя или лентяйку, предпочитавших гулять по пляжу вместо того, чтобы зарабатывать на хлеб насущный. (Поэтому они голосовали за него).

Компании, в которых работали люди не совсем нужные для производства, начали таких увольнять (социалисты наложили налог на каждую голову в предприятии), они шли сразу же на пособие, и понадобилось больше средств для таких как они. Это привело к ещё большим налогам на бензин, продажу домов и наследство. Страна до сих пор не пришла в себя.

К этому времени я уже продал свои акции своим партнерам, только-только выручив то, что я вложил четыре года назад. Случилось то, чего я и боялся – земельные участки продавались ниже себестоимости и банкротства, с их последствиями, как самоубийства, или нищета и развал семей – стали уже не новостями.

Подсчитав свои мизерные финансы, которые удалось сохранить, я купил маленькую усадьбу, сдал наш дом в аренду и стал «фермером». У нас были и коровы, и быки племенные, и лошади арабской и чистокровной породы, гуси, утки и куры. Кенгуру, всякие ящеры, величиной с динозавров (игуаны в два метра длиной), лисицы и кролики, в счёт не шли. С ними шла постоянная борьба за существование. Или мы их съедим, или они съедят всё вокруг у нас!

Быть фермером в Австралии всё равно, что быть профессиональным игроком. Или станешь богатым, или прогоришь. Всё зависит от места, погоды и везения. Наша Австралия то горит во многих местах, то все, что горело, находится под водой. Конечно, мы не занимались фермерством профессионально. Так, чтобы познакомить наших подростков с животным миром и жизнью вне большого города.

Наши средства укреплялись частыми гонорарами за мои фотографии животного и подводного мира в Н.Г. и случайными контрактами. Их я получал из разных стран для съёмок того или другого. Однажды меня вызвал мой друг Штреземанн в Германию для съёмки фильма о работе по исследованиям астмы в его клинике. Провёл я там шесть месяцев, хорошо заработал, все были довольны съемками, а у меня остались неизгладимые впечатления моего пребывания там...

Сын к этому времени закончил университет и стал специалистом по тропическим фруктам. У нас в Австралии опять началось что-то вроде рецессии, и работу получить по его специальности было не так уж легко. Новоиспечённый специалист – кому он нужен в тяжёлое время? Намекнув сыну, что ему полагается помощь как безработному, я с гордостью услышал от него, что пока у него есть сила и руки, помощи ему не надо. Восемь месяцев работал сын в китайском ресторане, где мыл посуду. Теперь его очень ценят в Северной территории, где он занимает должность главного растениевода и приносит значительный доход местным фермерам своими советами и руководством. Его часто посылают в командировки по Австралии, а то и в азиатские государства: Малайзию, Тайвань, Таиланд и др.

Наша дочь Янина росла на свободе и просторе фермы. Надо упомянуть, что и она, и сын, и жена помогали мне с постройкой конюшни на десять лошадей и нашего уютного двухэтажного дома. Они помогали не только морально, но и физически, кто как мог. Сын и дочь научились класть цементные блоки в стены конюшни, а жена помогала мне затаскивать на крышу дома восьмиметровые балки для крыши и потолка. В общем, два года упорной работы ушло только на постройку. Заборы, дорога, корчевание пней, раскладка огорода, курятник и фруктовый сад всё ещё не совсем закончены (по словам жены).

Пришла пора перевести дочь в частную школу в Брисбене. В это время сын уже женился на очень милой австралийке шотландского происхождения и шёл по жизни самостоятельно. Хотелось быть недалеко от дочери (наша ферма лежит в 1560 км от Брисбена, в штате Новый Южный Уэлс), и мы разъехались опять, сдав дом в аренду. Труда с Яниной в Брисбене, Ян в Дарвине (Северная территория), а мне надо было лететь в Европу с моими киноаппаратами, дабы заработать средства на покрытие житейских расходов: помощь детям и приобретение дома для сына с уже запланированным внуком – а мы все были просто уверены, что это будет внук. За исключением пары операций, ставших необходимыми для «ремонта» моей подъемоспособности, так как я надорвался на ферме, всё шло «нормально» (слово, которое резало мне ухо, когда я услышал его от последних иммигрантов из России, но к которому я уже привык).

Дочь окончила школу (как наша бывшая десятилетка) и заявила, что она хочет работать с животными, вместо того, чтобы поступать в университет. Ей удалось устроиться на университетской ферме в отделении подопытных животных. Под её руководством разводились морские свинки, кролики, белые мыши и тому подобная живность. Там она работала .десять лет, до тех пор пока не стала матерью. Да, мне надо же объяснить, как до этого дошло, дабы не поставить под вопрос честь нашей дорогой Янины.

Работая заведующей отделом, Янина часто оставалась по вечерам, даже по субботам и воскресеньям, если этого требовали срочные обстоятельства. Эти сверхурочные можно было отгулять во время недели, что она часто и делала. Гуляла она не одна. К нам повадился ходить парень, на которого я смотрел при его посещениях, как НКВД на иностранцев – с подозрением. Ничего в нём не было плохого, но, вспоминая свою юность, я чувствовал возможный «подвох». Однажды, когда Янины не было дома, я спросил его, с какой целью он нас так часто посещает и пропадает с Яниной на пляже во время её выходных. Замявшись, он что-то ответил, не помню что теперь, но я, решив проверить его намерения, положил ему руку на плечо и медленно, с выражением, не подлежавшим сомнению, сказал: «Если ты чем-либо навредишь нашей дочери, я тебя прикончу!»

Он пропал на несколько дней. Потом, избегая по возможности встречи со мной, опять начал ухаживать за Яниной. Это кончилось тем, что будучи в Сиднее по делам, я получил телефонограмму от него с просьбой встретиться в такое-то время на площади такой-то. Янина тоже будет с ним. С покалыванием в сердце пошёл я на встречу.

Что-то вроде интуиции побудило меня купить одну единственную орхидею, выставленную в цветочном магазине, когда я уже подходил к памятнику, у которого мы сговорились встретиться. Первая увидела меня Янина и бросилась мне на шею. Ёкнуло у меня сердце, но орхидея спокойно перешла в руки моей дочери. Откуда-то из-за её спины вышел Стивен (тот самый, которому я пригрозил несколько месяцев назад). Несколько мгновений они оба переминались с ноги на ногу, но вдруг Стивен выступил вперёд и как-то заученно произнес: «Я прошу руки Вашей дочери».

«О-о-о! О-о-о!» – подумал я и посмотрел на свою дочь. Её сверкающие глаза не выражали застенчивости или скрытости.

– Да, да, я согласна выйти за него замуж, – както стихийно вырвалось у неё, с просьбой в голосе не отказать в её счастье. Ну, что мне оставалось делать? «А сможете ли Вы себе позволить такую роскошь?» – спросил я, только чтобы оттянуть на момент моё согласие на решение этого вопроса. Я хорошо знал, что за все время их знакомства, Янина помогла «сделать» из Стивена человека. Наша дочь настояла на том, чтобы он продолжил учёбу на землемерном курсе Университета. Они оба сидели ночами и подготавливались к его экзаменам. Он сдал их успешно и из помощника превратился в полноценного землемера.

«Да, конечно,» – был его короткий ответ (он сдержал своё слово, через несколько лет став партнёром очень солидной фирмы землемеров, которой заведует практически сам). Дав согласие прямо на площади, у памятника и под начавшим моросить дождём, я хотел пригласить их в ресторан, но увы, у них не было времени, надо было спешить назад в аэропорт и продолжать их работу. Они отпросились на полдня, чтобы увидеться со мной.

Свадьбу справляли через полгода, а в медовый месяц они полетели в Канаду кататься на лыжах. Вернувшись, устроились они в нашем доме, который теперь выкупают, надо сказать, довольно бойко.

«Потеряв» дочь, мы приобрели новую радость – у Яна и его супруги появился сын, наш внук! Мы с Трудой души в нём не чаем, и, несмотря на огромное расстояние между нашей фермой «Уаллагут» (где мы с женой жили вдвоем), и Дарвином, где живёт и работает сын, мы часто видимся, посещая друг друга на Пасху, Рождество, мои дни рождения.

Мне стукнуло семьдесят!

Сижу я на солнышке и смотрю назад на свою жизнь, как на «разбитое корыто». Вдруг, вижу – кто-то на машине въезжает в ворота! Присмотрелся – это наш сын со всей семьёй. Выходит и шутит: «Вот, проезжали мимо и заехали». Пока я разбирался, как это – «мимо», вижу – вторая машина поднимает столб пыли, подъезжая к дому. Дочь с зятем! Наверное, тоже проезжали «мимо»?!

Эту встречу тайком устроила жена, чтобы отметить семидесятую «ступеньку» моей жизненной лестницы.

Надо ли объяснять, что моё «разбитое корыто» стало выглядеть, хотя и бывшим в употреблении, но все же ещё без трещин? Побыв с нами несколько дней, наши дети с семьями исчезли за облаком пыли опять. 1992 год! Просто ужас, как время несётся! я пропустил одно очень важное событие в 1991-м.

«Русский Дом» из Мельбурна пригласил в Австралию на шесть недель оздоровления и отвлечения от «серых будней» сто двадцать детей, пострадавших от Чернобыльской катастрофы. По Австралии с помощью этнического радио пронесся зов о помощи по приёму и расквартировке 126 человек (дети и сопровождающие взрослые). я предложил Труде взять под опеку одного иль двух, но получил на это предложение довольно оскорбительный ответ. Жена назвала меня скупердяем! «Если приглашать, – сказала она, – так приглашать! Мы сможем приютить на несколько недель человек двадцать пять».

Проглотив пилюлю, связался я с англиканской церковью. У них было (недалеко от нашей фермы), очень приличное помещение, где можно было бы разместить наших гостей. Епископ дал согласие на пользование домом, коммерческая прачечная предложила не только услуги по стирке, но и постельное бельё и полотенца. Другие предприятия: рестораны, парки для детского развлечения, ларьки, продающие мороженое, туристические боты, и даже местные фермеры – все предлагали свои услуги и помощь. Нам с женой осталось только закупить продовольствие для завтраков и кое-что для сладкоежек. Позвонив в Мельбурн, мы уверили организаторов, что для группы в 25 человек у нас всё готово. Через местного члена парламента я устроил посещение здания парламента и встречу с министрами, даже с самим премьер-министром, мистером Хауком. За столом, во время обеденного перерыва (министры сложились каждый по пятёрке), все были накормлены замечательным обедом в правительственной столовой. Поел и я – бесплатно!

Нельзя подробно описать, как развлекались дети. Достаточно сказать, что у меня на руках кипа благодарственных писем от девчат и ребят. Со многими переписываюсь я и сейчас. Время в нашей Татре, по их словам, было одним из лучших в их жизни. Конечно, Труда и я получили приглашения навестить многих в России и на Украине, и мы стали думать о такой поездке.

Более конкретное приглашение было у меня ещё с 1990 года. Друзья в университете города Брисбена попросили меня повозить по Австралии русского специалиста по взрывным работам на открытых шахтах. Это был профессор Мисник Юрий Михайлович – первый проректор ЛГИ им. Плеханова. Он не владел хорошо английским. Я познакомил его с нашим министром по горному делу, повозил по всяким шахтам, о которых ничего не знал сам. Всегда и везде мы были приняты руководством шахт очень дружелюбно. После знакомства с этим специалистом, излучавшим знание и добрую волю, эти люди делали для нас всё возможное.

Юрий Михайлович провёл около двух недель с нами на ферме, где, эксплуатируя его при приведении нашего огорода в «боевой» порядок (ожидая миграционных птиц, мы укрывали огород сетью), я беседовал с ним на всякие политические темы. Однажды, я задал ему вопрос: «Вы член партии?» С непоколебимой гордостью прозвучал ответ: «ДА!» С этого момента я начал верить, что не все члены партии были подлецами.

По приезде назад в Россию, через восемь месяцев после нашего расставания, Юрий Михайлович неожиданно скончался. В моей памяти он остался очень благородным человеком!

Мы заключили сделку, сделавшую нас почти независимыми. Мы продали тот кусок земли, который я купил как страховку ещё в 1960 году. Продавать его как-то не хотелось, мы привыкли к нему. Но заинтересованная партия так упорно приставала к нам, что я решил «отпугнуть» покупателей – я запросил на пятьдесят тысяч больше, чем эта земля стоила в тот момент. Но не тут-то было! Деньги лежали на столе, и отказаться от моих условий было просто неудобно. В день подписания контракта мы стали миллионерами!

На следующий день у нас не было ничего, кроме трёх домов, которые мы купили как инвестицию, денег на счету в банке и этих 50 тысяч, которые я «содрал» с покупателей.

«Ну, теперь я смогу помочь моим друзьям в России. Буду высылать пакеты с нужным тем, кто этого себе не может позволить».

Так сказал я жене и опять получил от неё «удар под ложечку». «Глупости! – заявила Гертруда, – Бери эти деньги, которые тебе удалось получить «на арапа», и помоги своему народу, как будет по силам». После этого мне не осталось ничего иного, как купить билет в Европу и, остановившись в Германии, организовать сбор медицинских препаратов и аппаратов, одежды, обуви, бумаги, компьютеров, шоколада, консервированного продовольствия, детских игрушек, кухонного оборудования и велосипедов. НА РОДИНУ

Как это всё перевезти в Россию, в места, где оказались переселенцы из Чернобыльского района после его заражения? Поехав в бывшую Восточную Германию, в город Халле, где проводили аукционы военного имущества, я купил огромную шеститонку. Со всякими трудностями вернулся к друзьям, где я оставил всё, что накупил или насобирал с помощью моих друзей немцев и загрузил добро в мою машину типа «холодильник» (она была как контейнер на колесах, её без ключа открыть было нельзя!).

А как ехать? Через Балтику? Меня уверили в русском посольстве в Мюнхене, что если ехать через Балтику, то только в колонне с другими машинами, а то не только разграбят, но и машину отнимут!

Ах, вот как!? «Времена неустойчивые!» Добро! Я погрузил грузовик на паром, доехал до Финляндии, перегрузился на другой паром и доплыл без затруднений (но облегчённый на тысячу долларов) до гавани на Васильевском Острове в Санкт-Петербурге.

У меня был порыв упасть на колени и поцеловать мою родную землю. Но ужасная грязь везде и запущенность охладили мои искренние чувства, и только слёзы капали как-то сами собой на руль моего «зелёного чудовища» по дороге к таможне. Так как мой кузов-контейнер был набит до отказа и проверить содержимое было невозможно без остановки на сутки, я запломбировал в Германии обе массивные двери контейнера и вёз с собой заверенные в русском посольстве списки содержимого. Это помогло пройти свободно таможенный осмотр. Только пришлось слегка раздеться и показать запрятанные вокруг талии десять тысяч долларов. С пятью штампами и с просьбой к ГАИ пропускать меня без обысков, я выехал из порта,

Мои похождения в 1992 и 1993-м были многочисленными, но наград или похвал я ни за что не заслуживаю.

После пары недель в Петербурге под опекой Ларисы и Юры, доехал я до Москвы, где познакомился с Борисом Рыгасовым из села Старый Вышков. Туда, где люди подвергались сверхнормовой радиации – в результате радиоактивных осадков из занесённого ветром облака в 1986 году

– туда направил я свой грузовик. Доехал, посмотрел, ужаснулся, разделил с помощью Бориса Рыгасова и молодых парней из Союза Милосердия всё, что находилось в машине и направился в Киев на Украину, чтобы встретиться с Валентиной Роговой. Эта женщина отдавала всё своё время и энергию, дабы как-то помочь детям из Припяти (т.е. из самого центра Чернобыльского взрыва). Они с мужем работала на реакторе в дни до взрыва (как инженеры) и после (как «ликвидаторы»). Эта семья произвела на меня впечатление честных людей, которые хоть и страдали, но не хныкали! Старая закалка! Оставив грузовик в Киеве, я вернулся в Москву, где меня приютил мой старый знакомый Эдуард К. Не знаю почему, но потом, уже в 1994-м мы потеряли связь. Жаль! Очень!

Из Москвы – опять в Санкт-Петербург, опять с Ларисой и Юрой. Я им очень благодарен за их дружбу и безграничное гостеприимство! Перед самым отъездом я зашёл в мою бывшую школу. Познакомился там с очень приятным человеком, Воробьёвым Н.Е., который принял меня как старого выпускника 1939 года этой школы. Оставив у него мой австралийский адрес и просьбу помочь найти кого-либо оставшихся в живых из нашего класса, я улетел из России туда, где жил уже 45 лет – в Австралию.

Не успев собраться с мыслями и расшифровать все впечатления, которые я привёз с моей дорогой Родины, я был приятно ошарашен толстым письмом из С.Петербурга. Писал Николай Ефимович Воробьёв. Ему удалось связаться кое с кем из мох бывших школьных друзей! У меня кружилось в голове! После стольких лет! Милые мои, дорогие мои однокашники! Да, а ведь стоило жить так долго, чтобы ощутить такую радость, как я ощущал в тот момент! Спасибо судьбе за крепкое сердце! ещё одно письмо, от верного друга детства, Владимира Капитоновича Полянина (Магалифа) оказалось в моём почтовом ящике. Тут я уже чуть совсем не сошел с ума. Начал говорить порусски с женой и детьми (а они не понимают по- русски), начал звонить в туристическое бюро и заказывать билет в Россию. Тут меня одёрнула жена. «С ума сошел, что ли? – говорила она, – Ну, куда полетишь? Сейчас там зима, под снегом и Петербурга не найдешь,» – приводила она разумные доводы для задержки моего второго полёта в Россию до – весны.

Так я и сделал. Оставшись дома, начал я испытывать русскую (бывшую советскую) телефонную связь. Несмотря на то, что часами приходилось ждать «свободного провода», наговорил я столько, что получил благодарственное письмо от ТЕЛЕКОМА. Мне сообщали, что благодаря моим частым и длинным переговорам с Россией, экономика нашей телефонной службы надеется на возрождение. Но это для меня было «как с гуся вода». Я хотел слышать голоса моих старых друзей и радоваться вместе с ними тому, что мы, может быть, встретимся снова.

И мы, действительно, встретились!

Опять весной, в апреле 1993 года, приземлился я в Петербурге. Для того, чтобы не платить за лишний вес моего багажа, на мне было два костюма и овчинный полушубок. Их карманы были наполнены всем, что туда можно было запихнуть. Я выглядел как настоящий жирный капиталист на бывших советских плакатах. В руках и на плече протаскивал я через узкие двери таможни две сумки и два пакета, плюс беспошлинные товары, накупленные во время полёта в различных местах. Спросив меня, что у меня в сумках, которые проходили через рентгеновское просвечивание в этот момент и показывали всякие электронные аппараты, таможенник отштамповал мой паспорт и пожелал хорошего визита.

В зале ожидания стоял мой старый друг, Володя. Его я узнал сразу. На машине его знакомого доехали мы до дома на Серебристом Бульваре, где я встретил Люсю, супругу Вовы. Эта милая женщина наготовила к встрече столько прекрасных блюд, что я начал сомневаться насчёт нехватки продуктов в России. Забыл я о законе русского гостеприимства – для гостя всё, хоть и голодать потом!

После обеда мы начали думать, как организовать встречу со всеми из 10-го первого разом. С помощью моих дорогих однокашников это удалось привести в исполнение. Радость была безграничная, и мы разошлись, как во сне. Вот только я простудился и мне пришлось провести две недели в постели на Мойке, 63. Это был дом, где жила раньше моя подруга детства, учившая меня кататься на коньках. С её братом я учился в одном классе. Нас двоих искали друзья в течение нескольких лет после войны. Вот я объявился, а Гавдзинского всё нет и нет!

Его сестра (а это была её квартира) сама жила в квартире мужа и очень мило предоставила мне возможность жить на Мойке во время моих посещений Петербурга. Я ей очень благодарен за это, вот жаль только, что расстались мы с ней не совсем по-приятельски! Но это уже другая история.

В середине июня поехал я в Германию через Прагу. В моем купе ехали в Будапешт три миловидные женщины. Перед пересечением границы меня попросили выйти из купе минут на десять. Когда меня впустили опять, я ужаснулся переменой внешности моих попутчиц. Они страшно растолстели и стали неповоротливыми. Что сделалось с тремя очень стройными фигурками? Потом, после таможенной проверки, мне пришлось выходить из купе опять. Через несколько минут я заглянул в купе, и мне чуть не стало плохо. Все три были опять очень стройными. Не веря своим глазам, я присел, и мне объяснили следующее.

Одна из них была врач-гинеколог, две других – её ассистенты по клинике. Каждый второй месяц ездили они вместе в Будапешт и продавали там, что можно было выгодно продать и заработать на таком обороте. Кожаные куртки из Турции, часы советского производства, майки, рубахи и носки из Китая и т.п. покупались венграми, и хотя они и переживали обиды и оскорбления от прежних

«друзей», эти поездки приносили доход, равный их двухмесячной зарплате в клинике.

Так как таможенный осмотр на границе проверял только сумки и чемоданы, не проверяя, как они одеты, за полчаса до проверки они натягивали всё, что было можно, на себя и так избегали уплаты полагающейся пошлины. Они удивлялись, что у меня нет ничего для утайки от пограничников. Пришлось признаться, что я австралиец и мне нет нужды подрабатывать таким способом.

До Праги доехал я будучи единственным пассажиром в вагоне. Выйдя на платформу для пересадки в другой поезд, идущий в Нюренберг, я попал на глаза пройдохе-носильщику, уверявшему меня, что следующий поезд пойдет только завтра и мне нужно, с его помощью, оставить вещи на вокзале и зарегистрироваться в отеле. Он заломил какую-то сумму в кронах, сказав при этом, что будет дешевле, если я заплачу немецкими марками. За перевоз моего чемодана с платформы в зал ожидания «всего» 50 DM !!

Догадавшись, что он меня «объегоривает», я снял чемодан с тележки, дал ему 20 крон и пошёл обедать в ресторан при вокзале. За 17 крон я хорошо поёл и запил всё это литром пива. Слушая анонсы по вокзальному радио, мне удалось без опоздания поспеть на вот-вот отходивший поезд и к вечеру быть в Нюренберге.

От одних друзей к другим шёл мой путь, по которому собирал я всё, что могло бы пригодиться в России. Пересылать или перевозить компьютеры, одежду, медицинские препараты и другое было нельзя без машины. Ещё в Мюнхене я высчитал, что будет дешевле купить подержанный автомобиль, чем нанимать машину в каждом городе. Так я и сделал. Нагрузив мой «Пежо» до отказа, мне удалось погрузиться на «Анну Каренину» (паром до СПб) и отдохнуть пару дней в чистой каюте. Прибытие в СПб прошло без какой-либо катастрофы, кроме долгой задержки в гавани. Так много спекулянтов, прибывших с «Мерседесами», наполненными всяким барахлом для перепродажи, втиснулись вперёд меня для проверки в таможне, что я уже был готов ночевать на пристани. Но вдруг кто-то не смог завести свою машину и я, обнаглев до уровня местных пройдох, втиснулся прямо в ворота таможни и, заговорив поанглийски, прошел через досмотр как «Гуманитарная помощь».

Бедные Эмма и Заур, супруга и сын доктора Алексеева, поджидали меня уже несколько часов.

После разгрузки машины на Мойке, 63, с помощью моих друзей Алексеевых удалось её припарковать в их гараж и вернуться «домой» на Мойку.

Дальше – больше. Меня пригласили в Бузулук, Омск, Москву и Киев. Побывал я и в Казахстане в гостях у пожилой русской пары.

В Омске познакомился с коневодством и пчеловодством, в Москве и Киеве подредактировал свои мемуары 1941-1945 годов. Вернувшись в Петербург, познакомился с очень милой парой Леонидом и Наташей Ерёмиными, оказавшими мне огромную помощь с «самиздатом» моих мемуаров (на которые, кстати, уже по приезду домой в Австралию, я получил очень позитивный отклик самого Солженицына). Встретившись ещё раз с моими школьными друзьями, я начал упаковывать свой чемодан и улетел в Австралию только за несколько дней до Октябрьской заварухи.

Как во сне разбирался я в газетах, книгах, подарках и записях, привезённых из России и, слушая каждое утро по телевизору о происходившем в Москве и Петербурге, молил судьбу, чтобы моя несчастная Родина избежала бы кровопролития или гражданской бойни. Кажется, молитвы мои были услышаны. Я пришёл в себя и начал готовиться к приему гостей из России.

Но не очень-то повезло с этим ни мне, ни гостям. Сперва не дали визу Зауру, потом, несмотря на мои протесты в посольство Австралии в Москве, семье Рыгасовых. Безобразие!

Выслав третье приглашение моим друзьям в СПб, я обратился за помощью к нашему местному члену парламента и выслал его письмопоручительство прямо в австралийское посольство в Москве. Это, кажется, помогло убедить устроившихся там «преданных» работников, что не все русские обманщики и дезертиры. Сегодня восьмое августа 1994 г. и я приготавливаюсь к долгожданной встрече. Через две недели, если всё пойдет своим чередом, я буду стоять в зале ожидания международного аэропорта города Сиднея и высматривать знакомые лица друзей.

Ах, как хотелось бы пригласить всех вас, мои дорогие друзья, и принять как долгожданных гостей здесь, в Австралии!! Но как это сделать? Вы так далеко от нас! В этот момент, принимая во внимание мой возраст и шалости судьбы, я не имею никаких конкретных планов на будущее. Живу, как говорят, сегодняшним днём и каждое утро благодарю судьбу за то, что опять вижу наше голубое небо, мою семью и за то, что все ещё здоров.

Мой дорогой «десятый-первый», (или что от него осталось), для тебя я написал эти короткие воспоминания моей «Борьбы за существование в капиталистической среде» в моей любимой Австралии. Я благодарю мою Судьбу и Австралийский народ, принявший меня и давший мне возможность проявить мои способности, став равноправным членом общества!

Мы не только живём дружно (не считая схваток «не на жизнь, а на смерть» во время парламентских споров), а и здорово помогаем таким, как я был – искателям лучшей жизни во всех её проявлениях, по мере наших возможностей, конечно.

Передо мной висит фотография нашего класса, выпуск 1939 года. Кажется, она принадлежала Иосифу Привальскому, который, как мне сказали, до самой своей смерти был уверен, что я ещё жив. Странно, но о нём я тоже очень часто вспоминал и рассказывал своей жене и детям. Я дружил с Иоськой в школьные годы, может быть, и существует какая-то необъяснимая телепатическая связь между людьми с «одинаковой длиной мозговых волн»???

Часто старался я вспомнить все ваши имена, но безрезультатно! Эта граната в 1941-м году вышибла многое из моей памяти. И вот, вдруг вижу я во сне весь наш класс, сидящий за партами. Наташа Бондаренко, Буйвол-Кот и Борис Кузьмак на первых партах. Я проснулся как ошалелый, схватил карандаш и записал на обложке журнала, скорее, чтобы не забыть, двадцать восемь имён из

«десятого-первого» и пару из «девятого-первого» (тех, о которых я тоже думал). Представьте себе – это было задолго до того, как у меня появилась надежда на встречу.

Друзья! Давайте поднимем воображаемые бокалы и чокнемся с верой в то, что мы встретимся все вместе опять!!!

А до той поры – вам всем, каждому и каждой, всего доброго и счастливого. И ещё один тост: то же самое – Нашей родине!! Она, конечно, не пропадёт, вот только скорее бы ей оздоровить себя!