Библиотека | Раритеты

Данте Алигьери
Новая жизнь. Божественная комедия

Данте
Новая жизнь

Божественная комедия

Перевод с итальянского А. Эфроса, М. Лозинского.

Вступительная статья Б. Кржевского.

Примечания Е. Солоновича, С. Аверинцева, А. Михайлова, М. Лозинского .

Иллюстрации Гюстова Доре.

Б. Кржевский. ДАНТЕ

Имя Данте, вместе с именами Шекспира и Рафаэля, претворилось в нашем сознании в символическое обозначение драгоценнейших и интимнейших достижений культуры нового времени. Они трое являются синтетическими образами ее, резюмируют, определяют и предсказывают ее характер, сущность и направление.

Данте Алигьери родился во Флоренции в мае 1265 года. Род свой он возводил к римским гражданам и был склонен подчеркивать его знатность, хотя фактически он принадлежал к среднему сословию. О родителях его мы почти ничего не знаем, о детстве и юности его имеем лишь отрывочные сведения. Девяти лет от роду (так рассказывает Данте в «Новой Жизни») он влюбился в девочку своих лет, и память об этой любви преобразила всю его душу и жизнь. Любовь эта определила идеальное и возвышенное единство, которое так поражает в творчестве Данте. На основании случайных упоминаний поэта можно установить, что он получил очень поверхностное и недостаточное образование, которое расширил и довел до исключительной по тем временам полноты благодаря упорной работе в зрелом возрасте. Повидимому, он и в ранние годы проявлял определенную склонность к науке и к поэзии. Двадцати четырех лет от роду он принял участив в военных операциях против соседних городов – Ареццо (битва при Кампальдино) и Пизы (осада Капроны). В 1296 году он женится, а в 1300 году осуществляет ответственные дипломатические поручения и исполняет обязанность приора. Данте играет значительную общественную роль и принимает активное участие в политике родного города.

Флоренция переживала в то время сложный политический и экономический кризис. В сущности, то была борьба осознавшей свое политическое значение буржуазии против наследственной аристократии. Это обстоятельство объясняет, почему к середине XIII века традиционные политические лозунги – гвельфы (сторонники папы) и гибеллины (сторонники императорской власти) – не заключали в себе положительного содержания. В целом ряде городов возникают такие партии, и всюду борьба велась за политическое преобладание классов и приводила к изгнанию одной из враждующих сторон. В изгнании вчерашние враги, очутившиеся вне пределов родного города, объединялись, братались и сообща выступали против недавних своих единомышленников. Вся Италия разбилась на два стана: одна сторона (гибеллины) отстаивала архаическую, ушедшую в область предания эпоху и боролась за своеобразную феодальнодемократическую республику, самовластную и тираническую, другая (гвельфы) стояла за новый порядок вещей и стремилась к организации республики купцов и ремесленников. Эту экономическую и социальную борьбу с разным успехом и одинаково насильническим способом поддерживали папы и светские чужеземные государи, мечтавшие о воплощении средневекового идеала всемирной Римской монархии. Своеобразные местные условия вызывали дробление и расслоение внутри двух главных партий, так что Данте, относивший себя к гвельфам, принадлежал к особому крылу их, так называемых белых, возглавляемых родом Черки; наряду с ними существовали «черные», руководимые родом Донати. Это разделение наступило вслед за изгнанием гибеллинов и отразило различные ориентации отдельных слоев гвельфского населения.

Донати усвоили методы борьбы аристократов и сумели привлечь к себе плохо понимавших политические дела мелких ремесленников и поселян. При таком положении вещей им было выгодно заручиться поддержкой папы Бонифация VIII и тем самым лишить всякого влияния более мирную, умеренную сторону – «белых». Последние опирались на крупные цехи и стремились создать для Флоренции положение, независимое от влияния аристократии и папы.

Внутренний раскол был ловко использован Бонифацием VIII. Прикрывшись предлогом умиротворения сторон, папа прислал во Флоренцию Карла Валуа, брата французского короля Филиппа Красивого, и прибытие его явилось для «черных» сигналом к репрессиям в отношении «белых».

В то время как Данте представлял интересы своих единомышленников при папском дворе (январь 1302 г.), «черные» во Флоренции предали его суду, обвинили в подкупе, взяточничестве, интригах против церкви и приговорили к изгнанию на два года, крупному штрафу и лишению права занимать публичные должности. Так как Данте не был в состоянии обжаловать это решение, судьи постановили изгнать его навсегда, а в случае появления во Флоренции – сжечь на костре.

Незаслуженный удар глубоко оскорбил гордую душу Данте. Это было вопиющей несправедливостью. Его горячее и бескорыстное стремление трудиться на пользу любимой Флоренции было втоптано в грязь. В течение 1302–1304 годов Данте намеревался в союзе с другими «белыми», изгнанными гибеллинами, вернуться во Флоренцию, но картина личных интриг и распущенности в их стане оттолкнула его. Он отделился от своих единомышленников и организовал «партию из самого себя». В течение двадцати лет поэт скитался по Италии, пользуясь поддержкой просвещенных магнатов и правителей отдельных городов. О годах этих скитаний известно мало; мы знаем, однако, что Данте побывал в Вероне, Казентине, Луниджане, Равенне.

К 1310 году относится последняя вспышка политических надежд Данте: в это время в Италию прибыл император Генрих VII Люксембургский, на которого гибеллины возлагали большие надежды. Но Генрих умер в 1313 году и не успел никому из них открыть доступ во Флоренцию. Изгнание поэта было подтверждено декретом 6 ноября 1315 года, и дважды он был исключен из числа амнистируемых граждан (в 1311 и 1316 гг.).

Последние годы Данте провел в Вероне и Равенне и умер в Равенне, окруженный вниманием и заботами последнего покровителя Гвидо Новелло да Полента. Тело Данте покоится в Равенне и теперь, несмотря на все попытки Флоренции вернуть в свои стены прах того, кого она не сумела охранить при жизни.

Грустная и тревожная жизнь измучила вконец душу Данте, но вместе с тем она подготовила и предопределила величие его как поэта. Его творчество, несомненно, не могло бы отлиться в те формы, какие оно приняло, если бы Данте спокойно прожил свой век во Флоренции и отдавал свои досуги общественным делам. Годы изгнания вызвали к жизни и во многом обусловили пафос и настроение «Божественной Комедии».

Для нас Данте прежде всего поэт, автор «Новой Жизни» и «Божественной Комедии». Далеко не все поклонники его поэзии читали «Пир» и даже «Стихотворения». Еще меньше читателей находят его латинские трактаты: «О народном красноречии» и «О монархии».

Для полного и всестороннего истолкования его личности эти сочинения совершенно необходимы. Они показывают, что гениальный поэт был мыслителем, ученым и политиком. Современники ценили эту ученость не меньше, а в иных случаях – даже больше, чем поэтические достоинства его произведений.

Совершенно естественно, однако, что поэтическая слава Данте целиком покоится на его юношеском романе («Новая Жизнь») и на грандиозном здании «Божественной Комедии». Все остальные произведения имеют вспомогательное значение и служат как бы введением и комментарием к ним. Особо стоят «Стихотворения» («Rime») – сборник лирических стихотворений, из коих многие по стилю и тону резко отличаются от пьес, выбранных для «Новой Жизни».

Начало деятельности Данте тесно связано с новым направлением в истории итальянской поэзии, известным под названием школы «сладостного нового стиля» (термин Данте). Кроме Данте, в нее входили его близкий друг Гвидо Кавальканти, Лапо Джани, Чино да Пистойа и др. Программа и творческие результаты этого литературного направления резко отличаются от предшествовавших (сицилианской и болонской школ), еще сильно связанных иностранными, провансальскими образцами.

Углубление психологического содержания идет параллельно с совершенствованием поэтического языка. Поэты стараются освободиться от условных и механических приемов, соединяют изысканность мыслей с гармонией и благородством стиля. Они ищут индивидуализации и искренности творчества. Любовь подвергается высокой идеализации – это возвышенное, облагораживающее чувство, имеющее большую нравственную силу. Женщина, «мадонна», рисуется как небесный ангел, не знающий ничего земного; реальные черты едва просвечивают сквозь оболочку таинственного сияния. И, однако, в противовес прежним концепциям, в ней нет ничего гордого и властного, – она кротка и скромна, один ее вид влечет к добродетели и благу. При виде ее влюбленный дрожит и бледнеет, он почти лишается чувств при созерцании ее чистоты и святости. Все переживания сердца воплощаются в тонкой игре «духов», обитающих в душе влюбленного. Они, эти таинственные сущности, волнуются в нем, движутся, обращаются к нему со словами убеждения, подсказывают ему нужные решения. Таким образом, психологический анализ получает отчетливость, глубину и тонкость, хотя и грешит искусственностью и условностью. Отмеченный недостаток искупается высоким этическим содержанием и нотой неподдельного личного чувства.

Все эти особенности, положительные и отрицательные стороны новой манеры присутствуют в романе «Новая Жизнь».

Содержание его лишено всякого движения. Фабулы нет. Первая встреча героев книги имела место, когда Данте и героине его романа Беатриче было девять лет. «Дух жизни» задрожал в глубине его души, и с тех пор любовь безраздельно завладела его сердцем. Через девять лет он встречает Беатриче снова: она приветствовала его легким движением головы и преисполнила его несказанным блаженством. Он спешит к себе в комнату и в волнении пишет свой первый сонет. В другой раз он встречает Беатриче в церкви и, опасаясь выдать тайну своего сердца, делает вид, что интересуется другими дамами. Злонамеренные люди сообщают об этом Беатриче, и она более не кланяется ему. Данте убит горем, но вот друг доставляет ему случай увидеть Беатриче среди других дам, собравшихся на какойто свадьбе; тут Данте испытывает такое волнение и так смущается, что Беатриче потешается над ним. Это повергает поэта в новое горе, – проплакав долго, он решает, что никогда не будет искать с нею встречи, ибо все равно не в силах владеть собой в ее присутствии. Отныне он посвятит себя воспеванию Беатриче – это станет источником его блаженства. Так открывается вторая часть «Новой Жизни».

Образные картины и описания достоинств и добродетелей Беатриче, проникновенный анализ экстатического обожания сообщают одухотворенность и яркость схематическим литературным приемам. Во второй части отец Беатриче умирает, поэт отзывается на эту смерть глубоким состраданием. Болезнь приковала Данте к ложу, мрачные предчувствия и мысли о смерти терзают его. В бреду он слышит предвещание своей смерти; видения множатся, делаются все безысходнее. Он видит, как меркнет солнце, как бледнеют и льют слезы звезды; птицы падают мертвыми на лету, земля дрожит и слышится неведомый голос: «Ты ничего не знаешь? Твоя возлюбленная умерла!» Вскоре поэту принесли известие об ее кончине. Весь мир опустел для него; смерть Беатриче является в ощущении Данте общественным бедствием, и он оповещает о нем именитых граждан Флоренции. В течение двух ближайших лет Данте ищет утешения в серьезной работе мысли. Острота потери несколько сглаживается: взоры одной дамы, которая пожалела горевавшего юношу, вливают в его сердце чувство любви. Он делает ее предметом своих мечтаний, забывает о Беатриче, но ненадолго. Данте скоро одумался, вернулся к единственной и настоящей любви и заканчивает книгу торжественным обещанием увековечить ее память поэтическим созданием, на какое не вдохновляла еще ни одна женщина.

Таков этот первый в Европе психологический роман, сообщивший небывалую еще высоту и духовность обрисовке чувства любви. Он первое воплощение того простого и вместе необыкновенно сложного, чреватого многими последствиями чувства, которое определило развитие заветнейших сторон дантовской души. Любовь Данте трогательна по своей свежести и наивности, и вместе с тем в ней чувствуются веяние сурового и внимательного к себе духа, рука художника, думающего сразу о многом, переживающего сложнейшие драмы сердца. Анализ формальной стороны романа вскрывает в Данте небывалого гения, превращающего наивные приемы средневековой мысли в орудие тончайшего психологизма. Уже тут поражает сочетание двух стихий в его душевном облике, «огонь» и «лед» сплетаются в нем неразрывно.

Он пылает экстатической страстью – и точно рассчитывает каждый шаг, подчиняет изложение глубокомысленной игре «таинственных» чисел «три» и «девять», бесстрашно рисует пред нами «геометрические» своды своих планов, уходящих в необозримую даль. Душа молодого Данте излучает особенное тепло и свет. Всякий, кто вдохнул в себя аромат интенсивной и страстной любви, разлитой в «Новой Жизни», так же бесповоротно предчувствует и чует в ней атмосферу «Божественной Комедии», как это чувствовал сам бессмертный ее автор.

К «Божественной Комедии» ведут прямые пути от последнего сонета сорок первого параграфа «Новой Жизни»: «Oltre la spara che piu largha gira». И не только потому, что здесь пред нами непререкаемое свидетельство созерцания Беатриче, просветленной светом славы в ликующих огнях Эмпирея. Связь гораздо непосредственнее, интимнее и глубже.

Этот сонет обладает той же осязательностью поэтической атмосферы, поэтической «плоти», которой мы касаемся в «Божественной Комедии». Уже тут есть то, что можно назвать «универсальностью» в поэтическом мироощущении Данте. Он охватывает предмет изображения сразу в двух планах – и духовном и материальном, заставляя дух трепетать плотью и плоть светиться внутренним озарением. Мелодия этого сонета построена на экономном и строгом раскрытии элементов сложного образа: вздоха , улетающего за пределы вращающихся небесных сфер к небу Эмпирея; вздоха, созерцающего  там славу Беатриче и рассказывающего  о ней поэту. Орлиный взор поэта, озирающего структуру вызванного его воображением мира, мелькнул пред нами впервые, и вместе с тем уши наши наполнены тем пророческим «шумом и звоном», который, являясь предвестником чудесного обострения слуха поэта, позволит нам в кругах и сферах внять:

… неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

«Божественная Комедия» писалась почти четырнадцать лет. Слово «божественная» прибавлено после смерти Данте его почитателями. Для него же это была «комедия» (понимаемая вне связи с драматическим каноном – как соединение возвышенного с обыденным и тривиальным), а кроме того, «poema sacra» – священная поэма, трактующая об откровениях неземного бытия.

Данте, несомненно, преследовал поучительные цели и писал произведение не только этическое и религиозное, но и ученое. Вместе с тем это – глубоко личное и интимное создание, где любовь к Беатриче, осознанная и оформленная в поэтике «нового стиля», ищет раскрытия и обоснования в аспекте теологии Фомы Аквинского, вырастает до размеров и таинственности спасающей благодати (gratia efficieno). При таком универсализме душевного диапазона, где поистине «все во мне – и я во всем», не может быть ничего случайного и ненужного. Без космографии, астрономии и математики, без системы мира Птолемея Данте никогда не раскрыл бы и не нашел себя. И не тому следует удивляться, что наука присутствует в «Божественной Комедии», а тому, что порою призрачные научные построения оказываются такими емкими и эластичными, способными вместить в себе удивительное душевное своеобразие.

Величие Данте сказывается в способности творчески почувствовать органическое единство мира. Что бы ни говорили современные ему ученые, ощущение всего мироздания как живой целокупности, позволившее Данте взглянуть на мир интимно и сердечно в том смысле, что для него нет разницы по существу между «маленькой Флоренцией – логовищем, где Данте отдыхал ягненком», и «великой Флоренцией» – вселенной, – это ощущение для эпохи Данте оставалось еще книгой за семью печатями. Мы ближе и лучше, чем современники Данте, можем понять его возвышенную интуицию. Для Данте космография и этика, «бездушный лик» природы и мир человека есть нечто цельное, крепко друг с другом связанное. Зло, поднимающееся из глухих тайников души, – то самое зло, которое, как червь, подтачивает изнутри прекрасный центр божественного плода – вселенной, то есть это мучающийся в самом центре земли Люцифер – огромный, отвратительный и конкретный, пасти, крылья и цвета которого можно описать, подсчитать и определить. Законы этические суть законы естественные, и законы естественные суть законы этические, так что лихоимец виновен в таком же извращении естества, как и насильник и развратник, отступающий от путей и указаний природы. По мере того как жизненный опыт открывал перед Данте отвратительную картину падения и порчи человека, для него уяснялась органическая бренность и порча мира, который нужно спасти. И он, исходя из опыта личной катастрофы, хочет оповестить всех о грозящей им беде и бьет тревогу, раскрывая перед всеми свою продуманную и строго расчисленную картину и систему дел мирских и человеческих.

Обозревая мысленно «Божественную Комедию» в целом, нельзя избавиться от впечатления, что дарование Данте всего ближе дарованию гениального зодчего, – в такой мере удивляют подбор, распределение материала, расчет сопротивления и тяжести. Пресловутое сравнение «Божественной Комедии» с готическим собором стало бы реальным только в том случае, если мы могли бы указать прекрасный собор, в котором все работы, общий замысел и детали были бы выполнены одним человеком, совместившим в себе архитектора, каменотеса, скульптора и художника.

Материальность и телесность «Ада» особенно легко позволяют распознать эту сторону дарования Данте, хотя, в сущности, это относится еще в большей степени к ослепительной планировке «Чистилища» и «Рая». Но так как самый характер пластики двух последних частей непривычен и необычаен, в него можно вглядеться только в результате повторного чтения и изучения.

«Божественная Комедия» распадается на три части – кантики: «Ад», «Чистилище» и «Рай», каждая из которых состоит из тридцати трех песен, что в общей сумме в соединении со вступительной песнью дает цифру 100. Каждая часть имеет деление на девять отделов плюс дополнительный десятый; вся поэма написана трехстрочными строфами (терцинами), и каждая часть ее заканчивается словом «звезды» («stelle»), знаменательно звучащим в каждой из составных частей целого. Символика «идеальных чисел» – «три», «девять» и «десять», знакомая нам по «Новой Жизни», – ближайшим образом определила все распределение поэмы и особенно рельефно сказалась в локализации центральной для личных целей Данте сцене – видении Беатриче в тридцатой песне «Чистилища». Поэт не только приурочил его к тридцатой песне (кратное трем и десяти), он поместил слова Беатриче в самую середину песни (с семьдесят третьего стиха; в песне всего сто сорок пять стихов); если прибавить к этому, что до этого места в поэме – шестьдесят три песни, а после нее – еще тридцать шесть, причем числа эти состоят из цифр 3 и 6 и сумма цифр в обоих случаях дает 9, то удивительное композиционное дарование Данте поражает еще больше.

Впрочем, не в таких соответствиях и внешних эффектах сила и значение Данте. Точные распределения и детали поражают так потому, что они осуществлены наряду с решением колоссальных психологических задач.

Данте, с любознательностью и пытливостью Леонардо да Винчи изучающий проблемы естествознания (теория лунных пятен, теория эмбрионов), охватывающий своим пониманием все формы физического мира, соединяет эти интересы с самыми бесстрашными полетами фантазии. Построив «Божественную Комедию» по методу романа приключений, действие которого развивается в неведомых странах, Данте с исчерпывающей точностью описывает все мелочи и подробности пути. Изменения почвы, спуски, лестницы, скалы, тропинки и проходы отмечены и обозначены так, что у читателя не остается сомнения в реальности изображаемого.

И с тех пор, как вместе с Данте мы вступили в преддверие «Ада», где караются столь ненавистные ему «нерешительные», не примкнувшие ни к одной из боровшихся партий, и увидели, как несутся они вслед за знаменем – нагие, мучимые мухами и осами, обливаясь кровью и слезами, которыми у их ног питаются отвратительные черви, – мы ни на минуту не остаемся в неведении относительно всех ужасов и чудес, открывающихся пред нашими глазами. Мы проходим через тесный и смрадный «Ад», озаренный багровым заревом «города Данте», видим там пленительную Франческу, узнаем подробности мучений, видим злобные игры адских служителей, слышим, какая мука уготована ненавистному Бонифацию, как терзается в центре Джудекки гигантский Люцифер.

Ненависть, скорбь, негодование и гордое упорство в грехе – вот господствующая атмосфера, в которой развертываются отдельные сцены и картины. Мрак, красноватые отблески и очертания движущихся во мраке силуэтов есть в такой же мере реальная и необходимая для центра земли обстановка, как и художественная подготовка настроения и освещения «Чистилища», где «ни день – ни ночь, ни мрак – ни свет». Покой, нежная грусть, освобождение от груза земных воспоминаний, угнетающих узников «Ада», ликование среди пламени, надежда на будущее в чистилище отвечают легкому и приподнятому настроению, какое подчеркивается постоянным восхождением вверх. В начале пути по кручам чистилища ангел начертал на челе Данте семь латинских Р (peccatum – грех), и по мере того как они идут все выше и очищаются от грехов, другие ангелы крыльями стирают одну за другой эти буквы.

Планировка «Рая» особенно чудесна и загадочна. Блаженные как бы отображают божественное «вездесущие». Все они составляют «мистическую Розу» Эмпирея и занимают там в грандиозном амфитеатре место, соответствующее их подвигам и славе, и вместе с тем обладают силой показываться в небесных обителях Луны, Марса, Венеры и т. д.

Несмотря на обилие и сложность материала, присутствие целой толпы действующих лиц, могущих, казалось бы, исчерпать все средства характеристики и притупить мастерство отбора деталей, в поэме все время чувствуется центральное положение Беатриче. Это она посылает к Данте Вергилия, по ее внушению Вергилий на вершине чистилища передает Данте Стацию. Она приходит к нему на помощь в трудные минуты, она встречает его в блеске и торжестве в земном раю, и обстановка святости не мешает ей взять простые человеческие ноты, воскрешающие пред нами настроение «Новой Жизни» и юношеский грех поэта – увлечение сострадательной дамой.

Особенности искусства Данте проявляются сами собой при внимательном чтении каждой сцены и каждого эпизода. Некоторые из этих сцен и эпизодов давно стали всеобщим достоянием, явились излюбленными темами живописных и музыкальных композиций. Такова Франческа да Римини, еще на нашей памяти вдохновившая Метерлинка и д'Аннунцио.

Изобразительный талант Данте, его удивительное умение всегда найти нужную ему конкретную символику особенно обострились в связи с тяготением поэта к лаконизму. Он мастер ракурса и ретиценции. Даже по переводу чувствуется, что воздействие его поэзии обусловлено средствами пластического, нервного и сжатого стиля. Возбужденное и пораженное воображение читателя опирается на полученный толчок, заканчивает жесты, дополняет портреты, конструирует психологию. Тяготение Данте к экономности и концентрированности стиля приводит в отдельных случаях к особым эффектам и вызывает если не неясности, то недоговоренность. Принятая поэтом формула поддается иногда двум или трем истолкованиям, и хотя прямой смысл ясен, не отпадает возможность параллельных пониманий.

Эти свойства обеспечивают стилю Данте специфические ресурсы, аналогичные светотени в живописи. Оставленная в тени часть изображения невольно притягивает и увлекает глаз зрителя.

Во втором круге ада Данте видит мучения сладострастников. Бурный вихрь, образно символизирующий вихрь страсти, мчит толпы мучеников, как осенние листья, гонимые ветром. Внимание Данте привлекает нежно обнявшаяся пара теней, не покидающих друг друга ни на минуту. Он заговаривает с ними и слышит трогательную историю Франчески да Римини, полюбившей брата своего мужа, Паоло Малатеста. Оба они пали от руки оскорбленного супруга.

Пред нами тема, которую Боккаччо воспринял бы как вульгарную любовую связь; в наше время д'Аннунцио не сумел извлечь из этого сюжета достойных драматических эффектов. Весь эпизод не дает никакого выигрышного материала. Трудно открыть какую бы то ни было драматическую сложность в этих отношениях: Франческа и Паоло – любовники, связанные друг с другом непреодолимою слепою страстью. Их роман сопровождают досадные и неустранимые детали, закрепленные историей. И тем не менее у Данте получилась возвышенная картина любви и страданья, в которой растворились и исчезли невыгодные подробности. Искусство поэта запечатлело этот роман в образе Франчески, неотделимой от сопровождающих ее страстного вопля и неудержимых рыданий ее спутника. Оба они здесь такие же земные существа, какими были до смерти, – они не перестают переживать свое горе и, не отрываясь, пьют из горького кубка бессильного торжества. «Каи́на ждет убийцу!» – ликует Франческа. Жестокий муж будет наказан небом. Паоло никогда ее не покинет. Осужденные, как видим, сами желают своей муки, и для обоих отрадно это вечное горе вдвоем. Как последователь школы «нового стиля», Данте искусно компанует всю сцену и ведет ее нежно и сладостно вплоть до развязки: полет влюбленных легок и воздушен, они приближаются на зов поэта, как «два голубка», первые слова Франчески – слова благодарности за сочувствие. Настроение поддерживается подробностью: рассказ ведется от имени Франчески, Паоло молчит и только вторит ей глухими рыданиями.

Начало и конец сцены окаймлены теми неполными формулами, о которых сказано выше. Франческа рассказала о своей смерти («е il modo ancor m'offende»), намекая на какуюто унизительную и оскорбительную кончину. Какую? После поцелуя, которым закончилось чтение Ланцелота, мы слышим: «И в этот день мы больше не читали». Что скрывается за этими словами: упоение страстной и грешной любви, или они, едва почувствовавшие свою близость и счастье, были убиты тут же на месте?

Заключительный штрих: Данте – душа, знакомая с сердечными бурями, – выслушав, падает без чувств на землю, и нас снова охватывает свист подземного шквала, бушующего во мраке и уносящего в вечные круги обоих влюбленных.

Другой эпизод, не менее известный в истории литературы и искусства, рисует голодную смерть Уголино делла Герардеска и его четверых детей. Данте встречается с ним в аду и поражается жестокостью картины: Уголино грызет зубами своего убийцу Руджери. По образной криминологии Данте, он таким образом утоляет вечную жажду мести и обиды.

Гвельф Уголино – политический враг гибеллина епископа Руджери. После ожесточенной борьбы Руджери взял Уголино в плен и уморил его вместе с двумя внуками и двумя сыновьями голодом, заточив их в башне (у Данте все четверо – родные дети Уголино). Отсюда ясна символика мук Уголино: он погиб от голода  по воле Руджери и теперь получает удовольствие – он пожирает  своего истязателя и убийцу. Но, кроме этого толкования, возможно и другое. Уголино и дети услышали, что дверь их тюрьмы заколотили наглухо. Призрак ужасной смерти носится в голове Уголино – он засыпает и видит вещий сон: дети с плачем просят хлеба, а ему нечего дать им. Едва он проснулся, как слышит ту же просьбу наяву. Лицо Уголино исказилось страданием и ужасом, и вдруг он замечает, что выражение его лица отразилось на лицах его малюток.

Jo scorsi / Per quattro visi il mio aspetto stesso.

Вполне естественно, что страдание отца отобразилось на лицах детей; но не исключено и другое: дети могли почувствовать страшное побуждение, тайно шевельнувшееся, быть может, в душе отца, – побуждение утолить голод мясом своих детей!

Лаконизм и интенсивность дантовского стиля предполагают пытливое и пристальное изучение натуры; метод суггестивных деталей есть естественное следствие сознательного выбора из неограниченно большого запаса впечатлений. И для нас не являются неожиданностью сведения о том, что Данте был превосходным наблюдателем и знатоком реальной жизни. Абстрактное мышление и возвышенные этические представления не оторвали его от живой жизни. Это заставляет припомнить драгоценные слова СентБёва, указавшего на одно знаменательное свойство подлинной и глубокой поэзии: «Существует степень поэзии, удаляющая от истории и действительности, и такая высокая степень поэзии, которая к ним приводит и с ними сливается».

Б. КРЖЕВСКИЙ

НОВАЯ ЖИЗНЬ

ПЕРЕВОД А. ЭФРОСА

В том месте книги памяти моей,[1] до которого лишь немногое можно было бы прочесть, стоит заглавие, которое гласит:

Incipit vita nova.[2]

Под этим заглавием я нахожу записанными слова,[3] которые я намереваюсь передать в этой книжице, если и не все, то, по крайней мере, смысл их.[4]

I

Девять раз уже,[5] после моего рождения, обернулось небо света[6] почти до исходного места, как бы в собственном своем вращении,[7] когда моим очам явилась впервые преславная госпожа моей души, которую называли Беатриче многие, не знавшие, что так и должно звать ее.[8]

Она пребывала уже в этой жизни столько, что за это время звездное небо передвинулось в сторону востока на одну из двенадцати частей градуса:[9] так что она явилась мне в начале девятого года своей жизни, я же увидел ее в конце девятого года жизни моей. Она явилась мне одетой в благороднейший алый цвет,[10] скромный и пристойный, опоясанная и убранная так, как то подобало ее весьма юному возрасту. Тут истинно говорю, что Дух Жизни,[11] который пребывает в сокровеннейшей светлице моего сердца,[12] стал трепетать так сильно, что неистово обнаружил себя и в малейших жилах, и, трепеща, произнес такие слова: «Ессе deus fortior me, qui veniens dominabitur mihi)».[13] Тут Дух Животный, который пребывает в верхней светлице, куда духи чувственные несут свои восприятия, стал весьма удивляться и, обратившись особливо к Духам Зрения,[14] произнес такие слова: «Apparuit iam beatitudo vestra».[15] Тут Дух Природный, который пребывает в той части, где происходит наше питание, стал плакать и, плача, произнес такие слова: «Heu miser, quia frequenter impeditus его deinceps!»[16] Отныне и впредь, говорю, Любовь воцарилась над моей душой, которая тотчас же была обручена ей, и обрела надо мной такую власть и такое могущество ради достоинств, которыми наделило ее мое воображение, что я принужден был исполнять все ее желания вполне. И много раз она приказывала мне, чтобы я искал встречи с этим юным ангелом: поэтому в детстве моем я часто ходил в поисках ее, и я замечал, что и вид ее и осанка исполнены достойного хвалы благородства, так что воистину о ней можно было бы сказать слова стихотворца Гомера: «Она казалась дочерью не смертного человека, но бога».[17] И хотя ее образ, постоянно пребывавший со мной, давал Любви силу, чтобы властвовать надо мной, однако таковы были его благородные достоинства, что не единожды он не позволил Любви править мною без надежного совета разума в тех случаях, когда подобные советы было бы полезно выслушать. Но если задержусь я долго на чувствах и поступках столь юного возраста, то покажется мой рассказ вымышленным, потому я оставляю это, и, миновав многое, что можно было бы извлечь оттуда же, откуда явилось на свет и это, я перейду к тем словам, которые записаны в дальнейших главах моей памяти.

II

После того как прошло столько дней, что исполнилось ровно девять лет со времени описанного ранее появления Благороднейшей, в последний из этих дней случилось, что эта дивная Донна явилась мне облаченной в белоснежный цвет,[18] среди двух благородных донн, которые были старше ее возрастом; и, проходя по улице, она обратила очи в ту сторону, где я стоял, весьма оробев; и, по неизреченной учтивости своей, которая ныне вознаграждена в вечной жизни, она поклонилась мне столь благостно, что мне показалось тогда, будто вижу я предел блаженства.[19] Час, в который сладчайший ее поклон достался мне, был в точности девятым часом того дня; и так как в первый раз тогда излетели ее слова, дабы достичь моего слуха, то я испытал такую сладость, что словно опьяненный покинул людей[20] и уединился в своей комнате и стал размышлять об Учтивейшей.

III

И в размышлении о ней охватил меня сладкий сон, в котором явилось мне дивное видение: казалось мне, будто вижу я в своей комнате облако огненного цвета, за которым я различил облик некоего мужа,[21] видом своим страшного тому, кто смотрит на него; сам же он словно бы пребывал в таком веселии, что казалось это удивительным; и в речах своих он говорил многое, из чего лишь немногое я понял, а среди прочего понял такие слова: «Ego dominus tuus».[22] На руках его словно бы спало нагое существо, лишь легко прикрытое, казалось, алой тканью; и, вглядевшись весьма пристально, я узнал Донну поклона, которая за день до того удостоила меня этого приветствия. А в одной из ладоней словно бы держал он некую вещь, которая вся пылала; и мне показалось, будто он сказал следующие слова: «Vide cor tuum».[23] И после того как он постоял немного, словно бы разбудил он ту, что спала, и проявил такую силу доводов, что понудил ее съесть тот предмет, который пылал в его руке,[24] и она вкушала боязливо. Спустя немного времени веселье его обратилось в горький плач; и, плача так, вновь поднял он Донну на руки и вместе с ней стал словно бы возноситься к небу; я же испытал столь большой страх, что слабый сон мой не мог его выдержать и прервался, – и я проснулся. И тотчас же стал я размышлять; и оказалось, что час, в который явилось мне это видение, был четвертым часом той ночи, из чего ясно видно, что то был первый час последних девяти часов ночи.[25]

Поразмыслив о том, что явилось мне, я решил оповестить о нем многих из тех, которые были знаменитыми трубадурами того времени; а так как я уже стал замечать в себе искусство слагать слова в стих, то и решил я сочинить сонет, в котором приветствовал бы всех верных Любви и, прося их истолковать мое видение,[26] изложил бы им то, что видел в моем сне. И тогда я начал сонет, начинающийся словами «Чей дух пленен…».[27]

Чей дух пленен, чье сердце полно светом,

Всем тем, пред кем сонет предстанет мой,

Кто мне раскроет смысл его глухой,

Во имя Госпожи Любви, – привет им!

Уж треть часов, когда дано планетам

Сиять сильнее, путь свершили свой,

Когда Любовь предстала предо мной

Такой, что страшно вспомнить мне об этом:

В веселье шла Любовь; и на ладони

Мое держала сердце; а в руках

Несла мадонну, спящую смиренно;

И, пробудив, дала вкусить мадонне

От сердца, – и вкушала та смятенно.

Потом Любовь исчезла, вся в слезах.

Этот сонет делится на две части:[28] в первой я приветствую и прошу ответа; во второй – указываю, на что надлежит ответить. Вторая часть начинается так: «Уж треть часов…» На этот сонет ответили многие и поразному, а среди прочих ответ дал и тот, кого я именую первым из моих друзей; он сочинил тогда сонет, который начинается: «Ты видел, мнится мне, все совершенство…» И то было как бы началом дружбы между ним и мною, когда он узнал, что это я послал ему сонет. Истинный смысл описанного сна не был разгадан тогда никем,[29] ныне же он ясен и простодушнейшим.

IV

Со времени этого видения Природному Духу моему стало весьма затруднительно вершить свое дело, ибо душа вся предалась размышлению о Благороднейшей; поэтому в короткий срок я сделался столь слаб и немощен, что многих друзей удручал мой вид, многие же, исполнившись зависти, старались узнать от меня то, что я хотел совершенно утаить от всякого. Я же, заметив коварный умысел в вопросах, которые они задавали мне, волею Любви, правившей мною согласно совету разума, отвечал им, что Любовь так властвует надо мною; назвал же я Любовь потому, что носил на своем лице так много ее знаков, что этого нельзя было утаить. Когда же меня спрашивали: «По ком заставляет тебя так страдать Любовь?..» – я, улыбаясь, смотрел на них и ничего не отвечал им.

V

Однажды случилось, что Благороднейшая сидела там, где раздаются слова о Царице славы,[30] а я был на таком месте, откуда мог видеть мое блаженство; посредине же, между мной и ею, по прямой линии, сидела некая благородная донна очень приятного вида, которая часто взглядывала на меня, изумляясь моим взорам, имевшим, казалось, ее своей целью; и потому люди заметили ее взгляды. И столь многие обратили на это внимание, что, покидая то место, я слышал, как говорили сзади меня: «Взгляни, как та донна заставляет страдать этого человека». И когда они назвали ее, я услыхал, что речь идет о той, которая находилась на средине прямой черты, начинавшейся от благороднейшей Беатриче и кончавшейся в моих глазах. Тогда я вполне успокоился, уверившись, что моя тайна не была выдана в этот день моим видом. И тотчас же задумал я сделать эту благородную донну прикрытием истине; и за малое время я так успел в этом, что моя тайна казалась известной большинству тех, кто говорил обо мне. Этой донной прикрывался я несколько лет и месяцев; и, дабы еще более внушить другим веры, я сочинил для нее несколько стихотворных безделиц; но коль скоро я намереваюсь передать здесь свои слова лишь постольку, поскольку в них повествуется о благороднейшей Беатриче, то пренебрегу всеми ими, за исключением некоторых, которые передам, ибо они будут, верно, во славу ей.

VI

Я говорю, что в то время, когда эта донна служила прикрытием столь сильной любви, какова была моя, явилось у меня желание помянуть имя Благороднейшей, сопроводив его многими именами донн, особливо же именем этой благородной донны; и я взял имена шестидесяти наипрекраснейших донн того города, где явилась она на свет волею всевышнего Господа, и сочинил послание в форме сервентезы,[31] которого я не передам; я и вовсе не упомянул бы о нем, если бы не надобно было сказать, что во время его сочинения чудесным образом случилось так, что среди прочих имен этих донн ни под каким иным числом не пожелало стать имя моей Донны, как именно под девятью.

VII

Случилось, что донна, которой я столь долгое время прикрывал свое влечение, вынуждена была уехать из помянутого города и отправиться в весьма далекую страну; поэтому я, устрашенный тем, что лишился столь прекрасной защиты, испытывал немалую печаль, даже более сильную, нежели сам я мог полагать ранее. И, думая, что если не стану я говорить об ее отъезде достаточно скорбно, то люди скорее узнают о моем притворстве, решил я сочинить сонет пожалобнее; его я передам, потому что моя Донна была прямой причиной некоторых слов в этом сонете, как то явствует каждому, кто разумеет его. И тогда сочинил я сонет, который начинается «О вы, что жизнь…».[32]

О вы, что жизнь путем любви стремите,

Познайте и скажите,

Чья, чья печаль равна моей печали?

Я лишь молю: к словам моим склоните

Ваш слух, – а там судите,

Приют и ключ всем горестям не я ли?

Дары любви чредой благих событий

– Пристрастью их простите! –

Меня в те дни столь щедро осыпали,

Что молвь, бывало, слышал я: «Взгляните,

За что фортуны нити

Ему в удел всю радость жизни дали?»

А ныне где обласканность моя?

Кто мне вернет любви благодеянья?

Тревожны ожиданья,

Грядущего сокрыта колея;

И вот как тот, кто, голод затая,

Изза стыда не просит подаянья, –

Лицом беспечен я,

А на сердце – печаль и воздыханья.

В этом сонете две главных части; а именно, в первой я взываю к верным Любви словами пророка Иеремии, гласящими: «О vos omnes qui transitis per viam, attendite et videte, si est dolor sicut dolor meus»[33] и прошу их, чтобы они соблаговолили выслушать меня; во второй – рассказываю о том, куда вознесла меня любовь, но с иным смыслом, нежели тот, который явствует из двух крайних частей сонета, и говорю о том, что я утратил. Вторая часть начинается так: «Дары любви…».

VIII

После отъезда этой благородной донны угодно было владыке ангелов призвать ко славе своей некую донну,[34] молодую и весьма благородного облика, которая была очень любима в упомянутом городе; я видел тело ее, лежавшее бездыханным в кругу многих донн, которые очень горестно плакали. И вот, вспомнив, что однажды я видел ее спутницей Благороднейшей, не мог я удержать слез; и, плача так, решил я сказать несколько слов о ее смерти в память того, что видел ее однажды с моею Донной. Именно этого, как то очевидно каждому, кто разумеет, коснулся я в последней части тех слов, которые сказал тогда; и сочинил я два сонета, из которых первый начинается «Любовь в слезах…», а второй – «Смерть лютая…».

Любовь в слезах; кто любит – плачьте с нею!

Ее печаль безмерно тяжела, –

Она средь донн рыдающих была,

И ей вослед я плач их разумею:

Смерть лютая, жестокостью своею

Младое сердце тленью предала,

У нежной донны прелесть отняла

И только чести молвила: «Не смею!..»

Теперь Любовь ей почесть воздает;

Я вижу: воплощенная, рыдает

Она, склонясь над прахом красоты,

И часто взоры к небу обращает,

Где та душа блаженно почиет,

Что на земле в веселье видел ты.

Этот первый сонет делится на три части: в первой – я зову и побуждаю плакать всех верных Любви, говоря, что Владычица их плачет; равно говорю и о том, что, услыхав о причине ее плача, они должны выказать больше расположения выслушать меня; во второй – я излагаю эту причину; в третьей – я говорю о почести, которую Любовь оказала этой донне. Вторая часть начинается так: «Она средь донн рыдающих…»; третья так: «Теперь Любовь…».

Смерть лютая, врагиня состраданья,[35]

Мать слез и воздыханья,

Неистовый, нещадный судия, –

Ты сердце жжешь тоской воспоминанья!

В раздумиях скитанья

Тебя клеймить не перестану я.

Вот почему хочу, чтоб, не тая,

Сказала песнь моя,

Что ты виной всех зол и гореванья!

Пусть миру ведомы сии признанья,

Они – остереганья

Тем, кто Любви не ведал бытия.

Ты ласковость из мира увела, –

Прекраснейшее в донне безупречной;

У юности беспечной

Любовное веселье отняла.

Я не открою, кто она была;

Ее черты – в сей песне быстротечной.

Отступник жизни вечной

Не распознает дивного чела.

Этот сонет делится на четыре части: в первой я называю смерть подобающими ей именами; во второй, – обращаясь к ней, говорю о причине, которая побуждает меня хулить ее; в третьей – поношу ее; в четвертой – обращаюсь с речью к некой неведомой особе, которая, однако, мне вполне ведома. Вторая часть начинается так: «Ты сердце жжешь…»; третья так: «Вот почему хочу…»; четвертая так: «Отступник жизни вечной…».

IX

Спустя несколько дней после смерти этой донны случилось нечто побудившее меня уехать из названного города и направиться в ту сторону, где находилась благородная донна, которая служила мне защитой, хотя цель моего пути была не так далека, как то место, где находилась она. И, несмотря на то что я, хотя бы по видимости, находился в обществе многих людей, путешествие было мне так не по нраву, что вздохи мои едва могли рассеять смятение, которое испытывало сердце изза того, что отдалялось от своего блаженства. И вот сладчайшая властительница, которая правила мной ради достоинств благороднейшей Донны, явилась моему воображению в виде путника, легко одетого, в плохих тканях. Он казался мне удрученным и смотрел в землю, лишь иногда его взоры словно бы обращались к той прекрасной, и быстрой, и прозрачной речке, которая протекала вдоль дороги, где я был. И мне показалось, что путникЛюбовь окликнул меня и промолвил мне следующие слова: «Я иду от той донны, которая столь долго была тебе защитой, и мне ведомо, что спустя недолгий срок она воротится; и все же это сердце, которое я заставил тебя отдать ей, несу я теперь с собой для той донны, которая будет тебе защитой, как была эта». И он назвал мне ее по имени, так что я хорошо узнал ее. «Однако, если бы ты вздумал передать чтолибо из тех слов, что я сказал тебе, передавай так, чтобы не разоблачилась мнимая любовь, которую ты выказывал к той донне и которую тебе придется выказывать к этой». И, произнеся эти слова, мое видение вдруг исчезло, – изза того, показалось мне, что большую долю самой себя Любовь отдала мне. И вот, изменившись в лице, я верхом пустился в путь и ехал в тот день задумчивый и часто вздыхая. Спустя день я начал об этом сонет, который и начинается: «Вечор верхом…».

Вечор верхом влачась одной тропой

И тягостью пути томясь в тревоге,

Я повстречал Любовь на полдороге,

И странника на ней был плащ простой.

Как у того, кто сведался с нуждой,

Казалось мне, был вид ее убогий:

Вздыхая, шла, и не спешили ноги,

И перед встречным никла головой.

Меня узрев, сказала: «Покидаю

Я навсегда далекие края,

Где службу сердца нес ты столь примерно.

Теперь другой послужишь благоверно…»

И этим словом так смутился я,

Что как она исчезла, – я не знаю.

В этом сонете три части: в первой части я говорю о том, как я встретил Любовь и какой она мне показалась; во второй передано то, что она мне сказала, хотя и не все, из страха раскрыть свою тайну; в третьей говорю, как она исчезла от меня. Вторая начинается так: «Меня узрев…»; третья: «И этим словом…».

X

По возвращении я стал искать ту донну, которую владычица моя назвала мне на дороге вздохов; но для того чтобы мой рассказ был короче, я скажу лишь, что за малое время я настолько сделал ее своей защитой, что много людей толковало об этом вне границ благоприличия, – о чем не раз я думал с сокрушением. По этойто причине, то есть изза этих клевещущих слухов, которые обвиняли меня в порочности, Благороднейшая, что была разрушительницей всех пороков и царицей добродетелей, проходя по городу, отказала мне в сладчайшем своем поклоне, в котором заключалось все мое блаженство.[36] И, несколько отклонившись от того, о чем я ныне повествую, хочу я объяснить, какое благостное действие оказывал на меня ее поклон.

XI

Говорю я: когда она появлялась с какойнибудь стороны, то одна надежда на дивный ее поклон изгоняла все злое во мне и возжигала пламя милосердия, которое заставляло меня прощать всякому обидевшему меня. И если бы спросили меня тогда о чемнибудь, то ответ мой был бы лишь один: «Любовь…» – и лицо мое исполнено было смирения. А когда приближалось уже мгновение поклона, Дух Любви,[37] уничтожив всех других чувственных духов, гнал наружу слабых Духов Зрения и говорил им: «Ступайте воздать честь Госпоже вашей», – а сам становился на их место. И если бы ктонибудь захотел познать Любовь, тот мог бы сделать это, созерцая трепет моих очей. Когда же Благороднейшая отдавала поклон, Любовь не только не была препятствием, заслоняющим от меня невыносимое блаженство, но сама как бы от избытка сладости становилась такой, что тело мое, находившееся вполне в ее власти, не раз двигалось тогда словно тяжелый и безжизненный предмет. Из этого явствует, что в ее поклоне заключалось мое блаженство, которое во много раз превышало и превосходило мои силы.

XII

Теперь, возвращаясь к предмету моего повествования, скажу, что, после того как мне было отказано в моем блаженстве, охватила меня столь великая скорбь, что, убегая от людей, удалился я в уединенное место орошать землю горькими слезами; а потом, когда эти слезы немного поутихли, я пошел в свое жилище, туда, где я мог печалиться, не боясь быть услышанным. И здесь, взывая к милосердию Госпожи учтивости и произнеся: «Любовь, помоги верному твоему!» – я уснул в слезах, точно прибитое дитя. И случилось в середине моего сна, что мне показалось, будто вижу я в моем жилище отрока, сидящего возле меня и одетого в белоснежные одежды; он же глядел с весьма задумчивым видом туда, где неподвижно лежал я; и после того как некоторое время он так глядел на меня, почудилось мне, будто он окликнул меня и сказал такие слова: «Fili mi, tempus est ut praetermittantur simulacra nostra».[38] Тогда показалось мне, будто я его узнал, ибо он окликнул меня так, как много раз в снах моих уже окликал меня; и, взглянув на него, я будто бы увидел, что он жалобно плачет и словно бы ждет от меня ответа; и вот, осмелев, я стал так говорить с ним: «Властитель благородства, отчего плачешь ты?» Он же ответил мне такими словами: «Ego tamquam centrum circuli, cui simili modo se habent circumferentiae tu autem non sic».[39] Когда я поразмыслил о его словах, показалось мне, что он ответил мне весьма темно, поэтому я понудил себя заговорить и сказал ему такие слова: «О чем это, Господин мой, ты говоришь мне столь темно?» – на что он ответил мне простонародной речью: «Не спрашивай более того, нежели тебе полезно знать». И вот стал я с ним рассуждать о том поклоне, в котором мне было отказано, и спросил его о причине; на это он ответил мне вот каким образом: «Наша Беатриче слыхала от неких людей, говоривших о тебе, что та донна, которую я назвал тебе на дороге вздохов, испытала изза тебя обиду; и потому Благороднейшая, которая есть недруг всяких обид, не удостоила поклоном твоей особы, боясь и сама подвергнуться обиде. А так как ей, быть может, отчасти известна твоя тайна, ибо давно она знает тебя, то я желаю, чтобы ты сложил несколько стихов, в которых рассказал бы о власти, какую я обрел над тобой ради нее, и о том, что ты принадлежал ей от раннего младенчества. В свидетели же этому призови того, кто об этом знает, и скажи, что ты просишь его поведать ей об этом; я же – ибо я сам и есть тот свидетель – охотно растолкую это ей, и так она узнает о твоем влечении, а узнав, оценит и речи хулителей. Слова же ты расположи так, чтобы они были как бы посредниками, но не обращайся прямо к ней, ибо это не пристало, и остерегись посылать их без меня куданибудь, где она могла бы их услышать, но изукрась сладостными созвучиями, в которых я пребуду всякий раз, как в том будет надобность». И, произнеся эти слова, он исчез, – и сон мой прервался. Я же, пораздумав, нашел, что это видение явилось мне в девятый час дня; и я решил, прежде чем покину свое жилище, сочинить балладу[40] и в ней исполнить то, что повелел мне мой господин; и вот я сочинил следующую балладу, которая и начинается «Баллада, ты…».

Баллада, ты должна найти Любовь

И вместе с ней предстать перед мадонной,

Чтоб слух ее, к мольбе моей склоненный,

Владычица наполнила бы вновь.

Ты убрана, баллада, так красно,

Что без сопровожденья

Могла б везде радушие найти;

Но если сердце страхом смущено,

Зови без промедленья

С собой Любовь, – вдвоем верней идти:

Ведь та, кому должна ты весть нести,

Ко мне враждой, я знаю, воспылала,

И если б ты одна пред ней предстала,

Она могла б не внять твоим словам.

И ты придешь и, сладостно звеня,

Промолвишь так пред нею,

О жалости стараясь умолить:

«Мадонна, тот, кто к вам послал меня,

Взывает, да посмею

Его защитницей пред вами быть:

Ведь то Любовь стремится изменить

Его черты пред вашей красотою,

Любовь велит склониться пред другою, –

Прост умысел, и сердце верно вам».

Скажи: «Мадонна, крепости такой

Исполнена в нем верность,

Что только вами мысль его полна,

Затем, что ваш он – и ничей другой».

Что то – не лицемерность,

Пусть у Любви разведает она.

Но если, недоверьем смущена,

Она в прощенье все же мне откажет,

Пусть чрез гонца мне умереть прикажет,

И, верный раб, я тотчас жизнь отдам.

Проси и ту, кто – жалости приют,

Да медлит возвращеньем,

Пока не сдержит слова своего:

«Во имя строф, что сладостно поют,

Не отступай моленьем

И вызволи холопа своего».

И ежели она простит его,

Пусть поспешит к нему его отрада.

Ступай же в путь, любезная баллада, –

Лети навстречу благостным вестям!

Эта баллада делится на три части; в первой я говорю, куда ей идти, и ободряю ее, дабы она шла уверенно, и говорю, кого надлежит ей взять спутником, ежели она хочет идти уверенно и безо всякой опасности; во второй – говорю о том, что надлежит ей передать; в третьей – позволяю ей пуститься в дорогу, когда захочет, отдавая ее путь в руки судьбы. Вторая часть начинается так: «И ты придешь и, сладостно звеня…»; третья так: «Ступай же в путь, любезная баллада…». Иной может упрекнуть меня и сказать, что непонятно, к кому обращена моя речь во втором лице, поскольку сама баллада есть не что иное, как те слова, которые я говорю; на это отвечу, что эту неясность я намереваюсь устранить и разъяснить в еще более неясной части этой книжки;[41] и тогда это поймет всякий, кто адесь усомнился и кто хотел бы упрекнуть меня.

XIII

После этого описанного выше видения, когда были уже сказаны слова, которые Любовь повелела мне сказать, стали во мне бороться и испытывать меня много разных дум, каждая почти неодолимо. Среди этих дум четыре, казалось мне, особенно сильно нарушали покой моей жизни. Одна из них была такова: «Благостно господство Любви, ибо оно отклоняет стремление верных ей от всего дурного». Другая была такова: «Нет, не благостно господство Любви, ибо чем более доверия ей оказывает верный ей, тем более тягостные и горькие мгновения вынужден он испытать». Еще одна была такова: «Имя Любви сладостно слышать, – поэтому невозможно, кажется мне, чтобы и действие ее не было по большей части сладостным, при том, что названия соответствуют названным вещам, как написано о том: «Nomina sunt consequentia rerum».[42] Четвертая была такова: «Донна, ради которой Любовь так утесняет тебя, не такова, как другие донны, и не легко тронуть ее сердце». И каждая из этих дум так одолевала меня, что принуждала останавливаться, подобно путнику, который не знает, какой дорогой направить свой шаг, или тому, кто хочет идти, но не знает куда. Когда же приходило мне на ум отыскать общий им путь, такой, где они все могли бы согласоваться между собою, то путь этот оказывался еще более враждебным мне, принуждая призывать Жалость и отдать себя в ее руки. И вот, пребывая в таком состоянии, я почувствовал желание написать стихи, и я сочинил тогда сонет, который начинается «Все помыслы…».

Все помыслы мне о Любви твердят,

Но как они несхожи меж собою:

Одни влекут своею добротою,

Другие мне неистово грозят;

Одни надеждой сладостной дарят,

Другие взор не раз темнят слезою;

Лишь к Жалости согласною тропою

Стремит их страх, которым я объят.

За кем идти, увы, не знаю я.

Хочу сказать, но что сказать, не знаю.

Так средь Любви мне суждено блуждать.

Когда ж со всеми мир я заключаю,

То вынужден я недруга призвать,

МадоннуЖалость, защитить меня.

Этот сонет делится на четыре части: в первой я говорю и показываю, что все мои мысли – о Любви; во второй – говорю, что они различны меж собой, и обнаруживаю их разность; в третьей – говорю, в чем они согласны друг с другом; в четвертой – говорю, что, желая сказать о Любви, я не знаю, с какой стороны сделать приступ. Когда же я пытаюсь приступить со всех сторон, то приходится мне призывать недруга моего, мадоннуЖалость; называя же ее «мадонной», прибегаю я к этому слову как бы презрительно. Вторая часть начинается так: «Но как они несхожи…»; третья – так: «Лишь к Жалости…»; четвертая так: «За кем идти, увы…».

XIV

После этой битвы противоположных мыслей случилось, что Благороднейшая явилась в некое место, где собрались многие благородные донны; в то место был приведен и я дружественной мне особой, думавшей, что доставит мне великое удовольствие, приведя туда, где так много донн являли свою красоту. Я же, не догадываясь, куда ведут меня, и доверившись особе, которая проводила своего друга до пределов жизни, сказал: «Зачем пришли мы к этим доннам?» На это был мне ответ: «Чтобы было кому достойно служить им». А на самом деле они собрались сюда как подруги некой благородной донны, которая в тот день венчалась; и поэтому, согласно обыкновению названного города, им надлежало разделить с ней первую трапезу, которую она вкушала в доме своего молодого супруга. И вот я, думая доставить удовольствие этому другу, решил прислуживать донне и подругам ее. И только лишь принял я решение, как почувствовал, что дивный трепет начался в моей груди, с левой ее стороны, и тотчас же распространился по всему моему телу. И вот, говорю, словно бы нечаянно прислонился я к картине, украшавшей кругом стены этого дома; и, боясь, как бы другие не заметили моего трепета, поднял я глаза и, взглянув на донн, увидел между ними благороднейшую Беатриче. Тогда Духи мои были настолько уничтожены силой, которую обрела Любовь, видя себя в такой близости к благороднейшей Донне, что в живых остались лишь Духи Зрения; но и эти были далеко от орудий своих, ибо Любовь пожелала занять их почетнейшее место, дабы лицезреть дивную Донну; и, хотя сам я стал уже не таким, как прежде, все же мне было жалко этих маленьких Духов, которые сильно плакали и говорили: «Если бы она не согнала нас с нашего места, мы могли бы лицезреть, какое диво являет собой эта Донна, – как то делают другие, такие же, как мы». Я говорю, что многие из этих донн, заметив перемену во мне, стали дивиться и, толкуя, смеялись надо мной вместе с Благороднейшей; тогда, заметив это, мой обманутый друг, соболезнуя мне, взял меня за руку и, уведя прочь от этих донн, спросил, что со мной. Когда же я немного отдохнул и мертвые духи мои воскресли, а изгнанные вернулись на свои места, я сказал моему другу такие слова: «Я сделал шаг в ту часть жизни, где нельзя уже идти далее, ежели хочешь воротиться».[43] И, покинув его, я вернулся в убежище слез, где, плача и стыдясь, сказал самому себе: «Если бы Донна знала о моем положении, она, думается, не смеялась бы так надо мной, но, верно, прониклась бы великой жалостью». И, не переставая плакать, я вознамерился сказать слова и в них, обращаясь к ней, объяснить причину моей перемены и поведать, что хорошо знаю, что она не знала ее, а ежели бы знала, то, думается, всех охватила бы жалость. Вознамерился же я сказать эти слова потому, что хотел, чтобы они какнибудь дошли до ее слуха. И вот я сочинил сонет, который начинается «Вы меж подруг…».

Вы меж подруг смеялись надо мною,

Но знали ль вы, мадонна, отчего

Нельзя узнать обличья моего,

Когда стою пред вашей красотою?

Ах, знали б вы – с привычной добротою

Вы не сдержали б чувства своего:

Ведь то Любовь, пленив меня всего,

Тиранствует с жестокостью такою,

Что, воцарясь средь робких чувств моих,

Иных казнив, других услав в изгнанье,

Она одна на вас свой взор стремит.

Вот отчего мой необычен вид!

Но и тогда изгнанников своих

Так явственно я слышу гореванье.

Этот сонет я не делю на части, ибо деление совершается лишь для того, чтобы раскрыть смысл подразделяемого сочинения: вот отчего, поскольку повод к нему истолкован ранее, сонет весьма ясен и нет нужды в делении. Правда, среди слов, разъясняющих повод этого сонета, имеются и темные слова, а именно там, где я говорю, что Любовь убивает всех моих Духов и лишь Духи Зрения остаются в живых, но только вдали от своих орудий. Но эту темноту невозможно прояснить для тех, кто не был в подобной же мере приобщен Любви. Для тех же, которые приобщены ей, явно то, что может прояснить темноту этих слов; поэтомуто не пристало мне толковать подобные темноты, ибо истолкование сделало бы слова мои напрасными или излишними.

XV

После новой моей перемены мной овладела неотвязная мысль, которая ни на миг не покидала меня, но возникала во мне все снова; и так рассуждал я с самим собою: «Если вид твой столь смехотворен, когда ты находишься близ Донны, то для чего же ищешь ты увидеть ее? А вдруг она обратилась бы к тебе с вопросом, – что мог бы ты ответить, даже если бы свободно владел всеми своими способностями для ответа ей?» Ответ на это давала другая, смиренная мысль, говоря: «Если бы я не терял моих сил и владел бы собою настолько, что мог бы держать ответ, я сказал бы ей, что едва только я представлю себе дивную ее красоту, как тотчас же овладевает мной желание увидеть ее, и столь оно сильно, что убивает и уничтожает в моей памяти все, что могло бы восстать против него: вот почему не удерживают меня былые страдания от стремления увидеть ее». И вот, побуждаемый подобными мыслями, я решил сказать несколько слов, в которых, принося ей повинную за тот упрек, я поведал бы также и о том, что происходит со мной близ нее. И я сочинил сонет, который начинается «Все, что мятежно…».

Все, что мятежно в мыслях, умирает

При виде вас, о чудо красоты.

Стою близ вас, – Любовь остерегает:

«Беги ее иль смерть познаешь ты».

И вот лицо цвет сердца отражает,

Опоры ищут бледные черты,

И даже камень словно бы взывает[44]

В великом страхе: «Гибнешь, гибнешь ты!..»

Да будет грех тому, кто в то мгновенье

Смятенных чувств моих не оживит,

Кто не подаст мне знака ободренья,

Кто от насмешки злой не защитит,

Которой вы, мадонна, отвечали

Моим очам, что смерти возжелали.

Этот сонет делится на две части: в первой я говорю о причине, по какой не могу удержаться и не приблизиться к Донне; во второй – говорю о том, что происходит со мною при приближении к ней; начинается она так: «Стою близ вас…». В свою очередь, эта вторая часть подразделяется на пять, соответственно пяти различным предметам, о коих я повествую, а именно: в первой я говорю о том, что говорит мне Любовь, направляемая разумом, когда я нахожусь близ Донны; во второй, – описывая лицо, даю понять, что творится с сердцем; в третьей – говорю, что вся бодрость покидает меня; в четвертой – говорю, что грешит тот, кто не выказывает жалости ко мне, дабы дать мне ободрение; в последней – говорю, почему другие должны были бы испытывать жалость, а именно – изза того, что взыскующим жалости становится взгляд моих глаз; однако этот взыскующий жалости взгляд уничтожается, то есть не достигает других, изза насмешек Донны, увлекающей к подобным же действиям тех, которые, может быть, и приметили бы, что я прошу о жалости. Вторая часть начинается так: «И вот лицо…»; третья так: «И даже камень…»; четвертая: «Да будет грех тому…»; пятая: «Кто от насмешки злой…».

XVI

После того как сочинил я этот сонет, явилось у меня желание сказать новые слова, в которых я поведал бы еще четыре вещи о моем состоянии, ибо они, думалось мне, не были еще изъяснены мною. Первая из них – та, что я много раз печалился, когда моя память побуждала воображение представить себе, чем сделала меня Любовь. Вторая – та, что часто Любовь внезапно шла на меня приступом с такой силой, что живой оставалась во мне лишь мысль, говорившая о Донне. Третья – та, что, когда Любовь шла в бой на меня, я искал, побледнев, лицезреть Донну, надеясь, что ее вид защитит меня от этого нападения, и забывая о том, что происходит со мною при приближении к такой благодати. Четвертая – та, что подобное лицезрение не только не давало мне защиты, но и вконец уничтожало во мне малый остаток жизни. И вот сочинил я сонет, который и начинается «Не раз теперь…».

Не раз теперь средь дум моих встает

То тяжкое, чем мне Любовь бывает,

И горько мне становится – и вот

Я говорю: увы! кто так страдает?

Едва Любовь осаду поведет,

Смятенно жизнь из тела убегает;

Один лишь дух крепится, но и тот

Со мной затем, что мысль о вас спасает.

В тот миг борюсь, хочу себе помочь

И, мертвенный, бессильный от страданья,

Чтоб исцелиться, с вами встреч ищу;

Но лишь добьюсь желанного свиданья,

Завидя вас, вновь сердцем трепещу,

И жизнь из жил опять уходит прочь.

Этот сонет делится на четыре части, соответственно четырем вещам, которые изложены в нем; а так как разъяснение им дано прежде, я лишь разграничу части, соответственно их началу, поэтому я скажу, что вторая часть начинается так: «Едва Любовь…»; третья так: «В тот миг борюсь…», четвертая: «Но лишь добьюсь…».

XVII

После того как я сочинил эти три сонета, в которых обращался к Донне, я принял решение, ввиду того что они рассказали почти все о моем состоянии, умолкнуть и не сочинять больше, ибо мне казалось, что я достаточно рассказал о себе; однако, хотя с тех пор я и молчал о ней, приходится мне начать повествование о предмете новом и более благородном, нежели прежде. И хоть о поводе к этому новому предмету приятно услышать, я скажу о нем настолько кратко, насколько смогу.

XVIII

Так вот, изза того что по моему виду много лиц поняли тайну моего сердца, некие донны, которые собрались, дабы развлечься в обществе друг друга, знали хорошо мое сердце, ибо каждая из них присутствовала при многих моих потрясениях. И когда я, точно ведомый судьбою, проходил мимо них, меня окликнула одна из этих благородных донн. Донна, что окликнула меня, была весьма изящна и искусна в речах. И вот когда я приблизился и ясно увидел, что благороднейшей моей Донны не было среди них, то, приободрившись, я поклонился и спросил, что им угодно. Донн было много; одни из них смеялись между собой, другие глядели на меня, ожидая, что могу я сказать им, иные же вели друг с другом беседу. Одна из них, обратив на меня взоры и назвав меня по имени, произнесла такие слова: «Изза чего любишь ты эту свою Донну, если ты не в силах вынести ее присутствие? Поведай нам об этом, ибо, несомненно, цель подобной любви должна быть весьма необычной». И после того как она сказала мне эти слова, не только она, но и все прочие стали, по видимости, ожидать моего ответа. Тогда я сказал им такие слова: «Госпожи мои, целью моей Любви некогда был поклон той Донны, о которой, видимо, вы говорите, и в этом заключалось блаженство, которое и есть цель всех моих желаний. Но после того как ей было угодно отказать мне в нем, моя властительница, Любовь, по милости своей, заключила все мое блаженство в нечто такое, чего меня уже нельзя лишить». Тогда эти донны стали переговариваться между собой; и подобно тому как мы видим, что дождь падает, порой смешавшись со снегом, так и мне казалось, будто я слышу, как исходят их слова, смешавшись со вздохами. И после того как они немного поговорили между собой, та донна, которая первая со мной заговорила, обратилась ко мне опять с такими словами: «Мы просим тебя сказать нам, в чем заключается это твое блаженство». Я же, отвечая ей, сказал так: «В тех словах, что славят мою Донну». Тогда ответила та, что со мной беседовала: «Если бы ты говорил правду, тогда те слова, которые ты сложил, изъясняя свое состояние, были бы употреблены тобой с какимто иным смыслом».[45] Тут я, поразмыслив об этих словах, удалился от тех донн, точно бы устыдясь, и пошел, говоря самому себе: «Если такое блаженство заключается в тех словах, что славят мою Донну, то отчего же иными были мои речи?» И вот я решил избрать предметом моих слов отныне только хвалу Благороднейшей;[46] и, много поразмыслив об этом, я подумал, что избрал для себя слишком высокий предмет, и поэтому не осмеливался приступить; так и провел я несколько дней, желая сочинять и боясь приступить.

XIX

Спустя недолгое время случилось, что, проезжая дорогой, вдоль которой бежала прозрачная речка, был я объят столь сильным желанием сочинять, что стал думать о том, как бы мне приступить к этому; и я подумал, что не пристало мне говорить о ней иначе, как обращаясь к доннам во втором лице,[47] и притом лишь к тем доннам, что благородны, а не просто ко всем женщинам. И вот что скажу я: язык мой заговорил как бы сам собой и молвил: «О донны, вам, что смысл Любви познали…» Эти слова я закрепил в памяти с великой радостью, думая взять их началом, и потом, возвратясь в названный город и поразмыслив несколько дней, я начал этим приступом канцону,[48] сложенную так, как это будет видно ниже, в ее разделении. Канцона начинается так: «О донны, вам…».

О донны, вам, что смысл Любви познали,[49]

Я стану о мадонне говорить, –

Не для того чтоб ей хвалу избыть,

Но дабы утишить мое томленье.

Скажу: Любовь дала моей печали

Столь сладостное чувство ощутить,

Что, если б я дерзнул его открыть,

Познал бы мир любовное волненье.

Но не предам благое откровенье,

Не столь мое развратно бытие:

Я расскажу о доблестях Ее

Намеками, как мне велит почтенье,

О донны и девицы, – вам одним,

Зане о том невместно знать другим.

Взывает ангел к божью разуменью

И говорит: «Владыка, на земле

Есть существо, что светит и во мгле, –

Душа, чей луч достиг небесной грани.

Не склонен Рай к иному вожделенью,

Как сочетать ее своей судьбе.[50]

Сонм праведных зовет ее к себе,

И только Жалость вяжет наши длани».

И рек Господь, судья всех упований:

«Нет, милые, вам должно подождать,

Еще не мыслю я ее призвать,

Но да пребудет средь земных созданий

С тем, кто расскажет аду: «Племя злых,

Я видел упование благих».[51]

Мадонну ждут у горнего престола.

Я изъясню, как благостна она, –

О донны, та, что чести ждет, должна

Идти за нею, где она ступает;

Любовь сердца морозом прополола,

И мерзость в них навек изведена;

Пред кем пройдет, красой озарена,

Тот делается благ иль умирает;

Кого она достойным почитает

Приблизиться, тот счастьем потрясен,

Кому отдаст приветливо поклон,

Тот с кротостью обиды забывает.

И бо́льшую ей власть Господь дает:

Кто раз ей внял, в злодействах не умрет.

Любовь гласит: «Дочь праха не бывает

Так разом и прекрасна и чиста…»

Но глянула – и уж твердят уста,

Что в ней Господь нездешний мир являет.

Ее чело как жемчуг, где мерцает

Прозрачно разлитая бледнота;

Себя в ней доказует красота,

А естество – всю благость воплощает.

Из глаз ее, когда она взирает,

Несутся духи в пламени любви

И мечут встречным молнии свои,

И сердце в них биение теряет.

Ее улыбку вывела Любовь:

Кто раз взглянул, тот не дерзает вновь.

Канцона, знаю, ты полна стремленья

Явиться к доннам, – не перечу я!

Но памятуй: я воспитал тебя

Как дщерь Любви, таящейся под спудом.

Так будь везде исполнена смиренья,

Проси: «Наставьте, где стезя моя?

Ищу я ту, кому подобна я».

Не подавай предлога к пересудам,

Не заводи знакомства с подлым людом,

Но почитай достойным там присесть,

Где знатный муж или где донна есть, –

И путь тебе откроется как чудом,

И вскорости Любовь ты различишь

И ей уже меня препоручишь.

Эту канцону, дабы лучше ее понять, я разделяю более искусно, нежели другие прежде приведенные вещи. Поэтому, для начала, я разобью ее на три части. Первая часть есть приступ к последующим словам. Вторая есть изложение содержания. Третья есть как бы служанка предыдущих слов. Вторая начинается так: «Взывает ангел…»; третья так: «Канцона, знаю…». Первая часть делится на четыре: в первой – говорю о том, кому хочу я поведать о моей Донне и почему хочу поведать; во второй – говорю о том, что мыслится мне самому, когда я размышляю о ее достоинствах, и что сказал бы я о них, если бы не терял смелости; в третьей – говорю о том, как полагаю я поведать о ней, чтобы ничто низменное не препятствовало мне; в четвертой – обращаюсь вновь к тем, кому намереваюсь все поведать, я излагаю причину, по которой я обращаюсь к ним. Вторая начинается так: «Скажу: Любовь дала…»; третья так: «Но не предам…»; четвертая: «О донны и девицы…». Потом, когда говорю: «Взывает ангел…» – и я начинаю повествование о Донне. Делится же эта часть на две: в первой – говорю о том, что знают о ней на небе; во второй – говорю о том, что знают о ней на земле, а именно: «Мадонну ждут…». Эта вторая часть делится на две, причем в первой я беру одну лишь сторону и говорю о благородстве ее души, повествуя нечто о благотворных свойствах, от души ее проистекающих; во второй беру я другую сторону и говорю о благородстве ее тела, повествуя нечто о его красоте, а именно: «Любовь гласит…». Эта вторая часть делится на две, причем в первой – говорю нечто о красоте всего ее облика; во второй – говорю нечто о красоте отдельных частей ее облика, а именно: «Из глаз ее…». Эта вторая часть делится на две, причем в одной я говорю о глазах, в которых начало Любви; во второй же говорю об устах, в которых предел Любви. А чтобы изгнать отсюда всякую низменную мысль, должно читающему вспомнить сказанное прежде, а именно, что приветствие Донны, которое есть деяние уст ее, было пределом моих желаний, пока я мог еще обрести его. Затем, когда я говорю: «Канцона, знаю…», я добавляю, как бы служанкою прочих, еще одну строфу, в которой говорю о том, чего хочу я от этой канцоны. А так как эту последнюю часть легко понять, то я и не тружусь над дальнейшим разделением. Правда, для лучшего разумения этой канцоны надлежало бы дать еще меньшие подразделения, однако, во всяком случае, у кого нет достаточно разумения, чтобы понять ее с помощью уже сделанных, – на того я не посетую, ежели он и пренебрежет ею, ибо истинно боюсь, как бы не раскрыл я слишком многим ее смысл тем разделением, которое сделано, если окажется, что многие сумеют постичь его.

XX

После того как эта канцона получила некоторое распространение среди людей и потому случилось, что один из друзей моих услыхал ее, – пожелал он меня попросить, чтобы я ему изъяснил, что есть Любовь: видно, слышанные им слова внушили ему более высокое обо мне мнение, нежели я заслужил. Поэтому я, думая, что по окончании того сочинения хорошо было бы сочинить коечто о Любви, и полагая, что другу следует услужить, решил сказать слова, в которых говорилось бы о Любви. И вот я сочинил сонет, который и начинается «Благое сердце и Любовь…».

Благое сердце и Любовь – одно,[52]

Вещает нам мудрец в своем творенье:

В разладе быть им так же не дано,

Как разуму с душой разумной в пренье.

Когда Любовью сердце зажжено,

Она царит, а сердце – в подчиненье,

И верный кров Любви дает оно

На долгий срок иль краткое мгновенье.

Прекрасной донны дивные черты

Едва предстанут взору, – и томленье

Влюбленное по сердцу пробежит.

Приходит срок – и вот уж чуешь ты

Любви нежданной новое рожденье;

И так же донну гордый муж пленит.

Этот сонет делится на две части: в первой я говорю о могуществе любви; во второй – говорю о том, как это могущество проявляется в действии. Вторая начинается так: «Прекрасной донны…». Первая часть делится на две: в первой я говорю, что есть предмет, который вмещает это могущество; во второй – говорю, как предмет этот и это могущество возникают к существованию и что они относятся друг к другу, как форма к материи. Вторая начинается так: «Когда Любовью…». Потом, говоря: «Прекрасной донны…», я говорю, как это могущество проявляется в действии: сначала – как оно проявляется в мужчине, потом – как оно проявляется в женщине, – со слов «И так же донну…».

XXI

После того что я поведал о Любви в вышенаписанных стихах, явилось у меня желание сказать еще слова во славу Благороднейшей, дабы в них я показал, как она пробуждает эту Любовь и как не только пробуждает она ее там, где та дремлет, но как и туда, где нет власти Любви, она чудодейственно призывает ее. И вот я сочинил сонет, который начинается «В своих очах…».

В своих очах Любовь она хранит;[53]

Блаженно все, на что она взирает;

Идет она – к ней всякий поспешает;

Приветит ли – в нем сердце задрожит.

Так, смутен весь, он долу лик склонит

И о своей греховности вздыхает.

Надмение и гнев пред нею тает.

О донны, кто ее не восхвалит?

Всю сладостность и все смиренье дум

Познает тот, кто слышит ее слово.

Блажен, кому с ней встреча суждена.

Того ж, как улыбается она,

Не молвит речь и не упомнит ум:

Так это чудо благостно и ново.

В этом сонете три части: в первой я говорю, как Донна проявляет это могущество в действии, повествуя о ее очах, прекраснейших в ней; и то же говорю я в третьей, повествуя о ее устах, прекраснейших в ней; а между этими двумя частями есть небольшая частичка, словно бы взывающая о помощи к предшествующей части и к последующей и начинающаяся так: «О донны, кто…». Третья начинается так: «Всю сладостность…». Первая часть делится на три: в первой я говорю о том, как благостно наделяет она благородством все, на что она взирает, – а это значит сказать, что она приводит Любовь ко власти там, где ее нет; во второй я говорю, как она пробуждает действие Любви в сердцах всех, на кого она взирает; в третьей – говорю о том, что творит она благостью своей в их сердцах. Вторая начинается так: «Идет она…»; третья так: «Приветит ли…». Потом, когда говорю: «О донны, кто…» – поясняю, кого имел я в виду, взывая к доннам, дабы они помогли восхвалить ее. Потом, когда говорю: «Всю сладостность…» – я говорю то же самое, что сказано в первой части, повествуя о том, что двояко действие ее уст; одно из них – ее сладчайшая речь, а другое – ее дивный смех; я не говорю лишь о том, что производит в сердцах ее смех, потому что память не в силах удержать ни его, ни его действия.

XXII

После этого, по прошествии немногих дней, согласно воле преславного Господа, который не отклонил смерти и от себя, тот, кто был родителем столь великого чуда, каким была благороднейшая Беатриче (то видели все), уходя из этой жизни, истинно отошел к вечной славе.[54] А так как подобная разлука горестна для всех, кто остается и кто был другом ушедшего; и так как нет более тесной привязанности, нежели у доброго отца к доброму дитяти и у доброго дитяти к доброму отцу; и так как Донна обладала высочайшей степенью доброты, а отец ее, согласно мнению многих и согласно с истиной, был добр в высокой степени, – то и очевидно, что Донна была преисполнена самой горькой скорби. А так как, по обычаю названного города, донны с доннами и мужчины с мужчинами собираются в подобных горестных случаях, то много донн собралось там, где Беатриче жалостно плакала, и вот, видя, как возвращаются от нее некоторые донны, я слышал их речи о Благороднейшей, о том, как печалилась она; и в числе прочих речей слышал я, как они говорили: «Истинно она плачет так, что любой, кто взглянет на нее, непременно умрет от жалости». Затем прошли эти донны мимо; я же остался в такой печали, что порою слеза орошала мое лицо, почему я прикрывал его, поднося часто руки к глазам; и, если бы я не ожидал вновь услыхать о ней – ибо находился на таком месте, где проходило большинство донн, которые возвращались от нее, – я скрылся бы тотчас же, как только слезы овладели мной. Так я остался на том же месте, и мимо меня проходили донны, которые шли, говоря друг другу такие слова: «Кто из нас мог бы вновь стать веселым, услышав, как горько жалуется эта донна?» Вслед за ними проходили другие донны, которые шли, говоря: «Этот, стоящий здесь, плачет так, словно он видел ее, как видели мы». Другие, далее, говорили обо мне: «Поглядите, этот на себя не похож – так изменился он!» Так проходили эти донны мимо, и я слышал речи о ней и обо мне того рода, как мною передано. И вот, поразмыслив об этом после, я решил сказать слова, – для чего у меня был достойный повод, – в которых было бы все то, что я слышал о Донне; а так как я охотно расспросил бы их, если бы меня не удерживало приличие, то я и решил представить дело так, как будто я задавал им вопросы, а они держали ответ. И сочинил я два сонета; причем в первом я задаю вопросы так, как у меня было желание расспросить их; во втором – привожу их ответ, принимая то, что я услыхал от них, за сказанное в ответ мне. И я начал первый сонет: «Вы, что проходите с главой склоненной…», а второй – «Не ты ли тот, чей стих, не умолкая…».

Вы, что проходите с главой склоненной,

Чей дольный взор о скорби говорит, –

Откуда вы? И почему ваш вид

Мне кажется печалью воплощенной?

Не с благостной ли были вы мадонной?

Любовь слезами лик ее кропит?

Скажите, правду ль сердце мне твердит? –

Ведь нет у вас черты непросветленной.

И если вы оттуда путь стремите,

Тогда молю: побудьте здесь со мной

И, что б с ней ни было, – не утаите!

Я вижу очи, полные слезой,

В таком смятенье, вижу, вы спешите,

Что в сердце трепет, словно пред бедой.

Этот сонет делится на две части: в первой я окликаю и спрашиваю этих донн, не от нее ли они идут, говоря им, что я думаю так потому, что они возвращаются, словно обретя еще больше благородства; во второй – прошу их, чтобы они рассказали мне о ней. Вторая начинается так: «И если вы оттуда…». И вот другой сонет, как то рассказали мы выше:

Не ты ли тот, чей стих, не умолкая,

Мадонну пел, взывая к нам одним?

Ты схож с ним, правда, голосом своим,

Но у тебя как будто стать иная.

О чем скорбишь, так тягостно рыдая,

Что жаль тебя становится другим?

Ты горе ль зрел ее? – и перед ним

Унынья ты не можешь несть, скрывая?

Оставь нас плакать и идти в печали,

И грех тому, кто радость будет знать, –

Не мы ли ей, рыдающей, внимали?

В ее лице такой тоски печать,

Что тот, чьи очи взор к ней устремляли.

Рыдая, смерти должен ожидать.

В этом сонете четыре части, согласно тому, что четыре рода ответов дали те донны, за которых я говорил; а так как выше все четыре достаточно разъяснены, то я и не стану излагать смысл частей, но лишь подразделю их. Вторая часть начинается так: «О чем скорбишь…»; третья: «Оставь нас плакать…»; четвертая: «В ее лице…».

XXIII

После этого спустя немного дней[55] случилось, что одну из частей моего тела охватила мучительная болезнь, так что я непрерывно терпел в течение девяти дней горчайшую муку; и она довела меня до такой немощи, что мне пришлось лежать подобно тем, которые не могут двигаться. И вот, говорю я, на девятый день,[56] когда я почувствовал боль, почти непереносимую, пришла мне некая мысль, и была та мысль о моей Донне. И когда я немного пораздумал о ней, то вернулся к размышлению об ослабевшей моей жизни. И, видя, как она слаба и не прочна, даже когда здорова, стал я оплакивать про себя такое злосчастие. И вот, сильно вздыхая, я сказал себе: «Со всей неизбежностью следует, что и благороднейшая Беатриче когданибудь умрет». И тогда меня охватило столь сильное помрачение, что я закрыл глаза и стал мучиться, как человек безумный, и бредить так: в начале блуждания, которое совершило мое воображение, привиделись мне некие облики простоволосых донн, говоривших мне: «И ты тоже умрешь!» Затем, после этих донн, явились мне разные привидения, страшные на вид, которые сказали мне: «Ты мертв». И вот так стало блуждать мое воображение, и я дошел до того, что не знал, где нахожусь; и казалось мне, будто вижу я донн, идущих, распустив волосы и плача, по дороге, дивно грустных; и казалось мне, будто вижу я, что солнце потухло, а звезды были такого цвета, что мог я счесть, будто они плачут, и казалось мне, что птицы, пролетавшие по воздуху, падали мертвыми и что происходили величайшие землетрясения.[57] И в то время как я дивился подобному видению и очень боялся, привиделось мне, что некий друг пришел мне сказать: «Ужели ты не знаешь? Дивная твоя Донна отошла от мира сего!» Тогда я стал горестно плакать и плакал не только в воображении: плакали очи, орошаясь настоящими слезами. И привиделось мне, будто я смотрю на небо, и показалось, что я вижу множество ангелов,[58] которые возвращались в высь, а перед ними было белейшее облачко. Мне показалось, что ангелы эти торжественно пели, и слова их песни были точно бы слышны мне, и были они таковы: «Osanna in excelsis»,[59] других же словно бы не слыхал я. И вот мне показалось, что сердце, в котором было столько любви, молвило мне: «Это правда, что бездыханной лежит наша Донна!» И тогда будто бы пошел я, чтобы увидеть тело, в котором пребывала эта благороднейшая и блаженная душа. И столь сильно было ложное мое видение, что оно показало мне Донну мертвой: мне привиделось, будто донны прикрыли ее, то есть ее голову, белой тканью; и мне показалось, будто ее лицо носило такую печать смирения, что словно бы говорило: «Вот вижу я источник мира». В этом бреду меня объяло такое смирение от созерцания ее,[60] что я призывал Смерть и говорил: «Сладчайшая Смерть, приди ко мне[61] и не будь ко мне жестока, ибо ты должна была исполниться благородства: ведь в таком месте пребывала ты! Ныне приди ко мне, столь жаждущему тебя, – ведь ты видишь это, ибо я уже ношу твои цвета». И когда я увидел, что исполнены все печальные обряды, которые обычно совершаются над телом усопших, то показалось мне, будто я вернулся в свое жилище и стал словно бы смотреть на небо; и так силен был мой бред, что, плача, я принялся говорить настоящим голосом: «О прекраснейшая душа, как блажен тот, кто видит тебя!» И когда я произносил эти слова в горестном порыве рыданий и взывал к Смерти, дабы пришла она ко мне, некая донна, юная и благородная, которая сидела возле моего ложа, думая, что мои рыдания и мои слова проистекали только от страданий моей болезни, принялась в великом страхе плакать. И тогда другие донны, что были в комнате, увидев ее слезы, заметили, что и я рыдал; и вот, удалив ее от меня, – ту, что была связана со мной теснейшим родством, – они обратились ко мне, чтобы меня разбудить, думая, что я брежу, и сказали мне: «Не надо спать больше…» и «Не печалься же!» И когда они так сказали мне, сила бреда утихла в то самое мгновенье, когда я хотел сказать: «О Беатриче, да будешь благословенна ты!» И я сказал уже: «О Беатриче…» – когда, очнувшись, открыл глаза и увидел, что бредил. И, несмотря на то что я назвал это имя, мой голос прервался в порыве рыданий, и эти донны не могли меня понять, как показалось мне. И хотя я очень устыдился, все же по некоему приказанию Любви я повернулся к ним. И когда они увидели меня, то стали говорить: «Он кажется мертвым», – и говорили между собой: «Попытаемся утешить его», – и вот они сказали мне много слов, дабы утешить меня, а потом спросили, что меня испугало. Тогда я, будучи несколько утешен и поняв лживость бреда, ответил им: «Я вам расскажу, что со мной было». И вот, от начала и до конца, я поведал им о том, что мне привиделось, умолчав об имени Благороднейшей. Впоследствии же, исцелившись от этой болезни, я решил сказать слова о том, что случилось со мной, ибо мне казалось, что слушать об этом весьма приятно, и поэтому я сочинил канцону «Младая донна…», сложенную так, как то показывает написанное далее подразделение:

Младая донна, в блеске состраданья,[62]

В сиянии всех доблестей земных,

Сидела там, где Смерть я звал всечасно;

И, глядя в очи, полные терзанья,

И внемля звукам буйных слов моих,

Сама, в смятенье, зарыдала страстно.

Другие донны, поспешив участно

На плач ее в покой, где я лежал,

Узрев, как я страдал, –

Ее услав, ко мне склонились строго.

Одна рекла: «Пободрствуй же немного»,

А та: «Не плачь напрасно».

Когда ж мой бред рассеиваться стал,

Мадонну я по имени назвал.

Мой голос был исполнен так страданья,

Так преломлен неистовостью слез,

Что я один мог распознать то слово;

Но, устыдясь невольного деянья,

Бесчестия, что я Любви нанес,

Я, помертвев, упал на ложе снова.

Раскаяние грызло так сурово,

Что, устрашившись вида моего:

«Спешим спасти его!» –

Друг другу донны тихо говорили

И, наклонясь, твердили:

«Как бледен ты! Что видел ты такого?»

И вот чрез силу взял я слово сам

И молвил: «Донны, я откроюсь вам!

Я размышлял над жизнью моей бренной

И познавал, как непрочна она,

Когда Любовь на сердце потаенно

Заплакала, шепнув душе смятенной,

Унынием и страхом сражена:

«Наступит день, когда умрет мадонна!»

И отшатнулся я изнеможенно

И в дурноте глаза свои смежил,

И кровь ушла из жил,

И чувства понеслись в коловращенье,

И вот воображенье,

Презрев рассудком, в дреме многосонной,

Явило мне безумных донн черты,

Взывающих: «Умрешь, умрешь и ты!..»

И я узнал еще о дивном многом

В том буйном сне, который влек меня:

Я пребывал в стране неизъясненной,

Я видел донн, бегущих по дорогам,

Простоволосых, плача и стеня,

И мечущих какойто огнь нетленный.

Потом я увидал, как постепенно

Свет солнца мерк, а звезд – сиял сильней;

Шел плач из их очей,

И на лету пернатых смерть сражала,

И вся земля дрожала,

И муж предстал мне, бледный и согбенный,

И рек: «Что медлишь? Весть ли не дошла?

Так знай же: днесь мадонна умерла!»

Подняв глаза, омытые слезами,

Я увидал, как улетает в высь

Рой ангелов, белея словно манна;

И облачко пред ними шло как знамя,

И голоса вокруг него неслись,

Поющие торжественно: «Осанна!»

Любовь рекла: «Приблизься невозбранно, –

То наша Донна в упокойном сне».

И бред позволил мне

Узреть мадонны лик преображенный;

И видел я, как донны

Его фатой покрыли белотканой;

И подлинно был кроток вид ея,

Как бы вещавший: «Мир вкусила я!»

И я обрел смирение в страданье,

Когда узрел те кроткие черты, –

И рек: «О смерть! Как сладостна ты стала!

Я вижу лик твой в благостном сиянье,

Зане, пребыв с моею Донной, ты

Не лютость в ней, но милость почерпала.

И вот душа теперь тебя взалкала;

Да сопричтусь к слугам твоим и я, –

Приди ж, зову тебя!»

Так с горестным обрядом я расстался.

Когда ж один остался,

То молвил, глядя, как вся высь сияла: –

Душа благая, счастлив, кто с тобой! –

Тут вы, спасибо, бред прервали мой».

В этой канцоне две части: в первой я говорю, обращаясь к некоему лицу, о том, как я был избавлен от безумного видения некими доннами и как я обещал им поведать о нем; во второй – говорю, как я поведал им. Вторая начинается так: «Я размышлял над жизнью моей бренной…». Первая часть делится на две: в первой – говорю о том, что некие донны, и особенно одна из них, говорили и делали по причине моего бреда, до того как я вернулся к действительности; во второй – говорю о том, что эти донны сказали мне, после того как я перестал бредить; начинается же эта часть так: «Мой голос был…». Потом, говоря: «Я размышлял…» – я повествую, как рассказал им о моем видении: об этом есть тоже две части; в первой – излагаю это видение по порядку, во второй, сказав о том, когда они окликнули меня, благодарю их в заключение; эта часть начинается так: «Тут вы, спасибо…».

XXIV

После этого безумного бреда случилось однажды, что, сидя в задумчивости в одном месте, я почувствовал, как поднимается в сердце трепет, словно бы я находился в присутствии Донны. И вот, говорю я, мне явилась в воображении Любовь,[63] и показалось мне, будто я вижу ее идущей оттуда, где была моя Донна, и будто бы она радостно сказала мне в сердце моем: «Помысли благословить тот день, когда я овладела тобою, ибо тебе пристало сделать это». И в самом деле, мне показалось, будто сердце исполнено такой радости, что словно бы и не мое было то сердце: в столь необычайном состоянии оно пребывало. И немного спустя после этих слов, которые сказало мне сердце языком Любви, я увидел, что приближается ко мне одна благородная донна, которая была знаменита красотой и некогда была донной первого моего друга.[64] Имя же этой донны было Джованна, но, по причине ее красоты, как думают иные, ей дано было имя Примаверы;[65] так и звали ее.[66] А следом за ней, увидел я, шла дивная Беатриче. Так прошли близ меня эти донны, одна за другой, и казалось, Любовь заговорила со мной в сердце моем и молвила: «Та, первая, именуется Примаверой только по причине этого сегодняшнего появления; ибо я побудила давшего имя назвать ее Примавера, ибо первая пройдет  она в тот день, когда Беатриче явится служителю своему после его видения. А если хочешь также разобрать и первое имя, то оно говорит то же, что имя «Примавера», ибо названа она Джованна по тому Иоанну, который предшествовал истинному свету,[67] говоря: «Ego vox clamantis in deserto: parate viam Domini».[68] И еще показалось мне, будто она сказала мне затем такие слова: «А если бы кто захотел рассудить тонко, тот назвал бы Беатриче Любовью, ибо велико ее сходство со мной». И вот, поразмыслив потом об этом, я решил написать стихи первому моему другу, умолчав о некоторых словах, о которых, казалось мне, надо было умолчать, ибо я думал, что еще дивилось его сердце красоте благородной Примаверы. И вот я сочинил сонет, который и начинается «Я услыхал…».

Я услыхал, как в сердце пробудился

Любовный дух, который там дремал;

Потом вдали Любовь я увидал

Столь радостной, что в ней я усомнился.

Она ж сказала: «Время, чтоб склонился

Ты предо мной…» – и в речи смех звучал.

Но только лишь владычице я внял,

Ее дорогой взор мой устремился,

И монну Ванну с монной Биче я

Узрел идущими[69] в сии края –

За чудом дивным чудо без примера;

И, как хранится в памяти моей,

Любовь сказала: «Эта – Примавера,

А та – Любовь, так сходственны мы с ней».

В этом сонете много частей: первая из них говорит о том, как я почувствовал, что в сердце поднимается привычный трепет, и как мне показалось, будто Любовь явилась мне издалека радостной; вторая говорит о том, как показалось мне, будто Любовь говорит со мной в сердце моем, и какой явилась она мне; третья говорит, что, после того как она побыла со мной некоторое время, я увидал и услыхал коекакие вещи. Вторая часть начинается так: «Она ж сказала…»; третья так: «Но только лишь…». Третья часть делится на две: в первой я говорю о том, что я увидел; во второй говорю о том, что я услышал. Вторая начинается так: «Любовь сказала…».

XXV

Может случиться, что усомнится человек, достойный того, чтобы ему разъяснили любое сомнение, и усомнится он, может быть, в том, почему я говорю о Любви так, словно она существует сама по себе[70] не только как мыслимая субстанция, но как субстанция телесная; а это, согласно истинному учению,[71] ложно, ибо Любовь не есть субстанция, но состояние субстанции. А то, что я говорю о ней как о теле – даже как о человеке, – явствует из трех вещей, которые я говорю о ней. Я говорю, что видел, как она идет ко мне; а так как слово «идет» говорит о пространственном движении, в пространстве же движется, согласно Философу, лишь тело,[72] то и явствует, что я полагаю, будто Любовь есть тело. Я говорю еще о ней, что она смеялась, и еще, что она говорила; эти же вещи, кажется, свойственны лишь человеку, особливо же смех; отсюда явствует, что я полагаю, будто она человек. Дабы разъяснить эту вещь, поскольку это будет теперь уместно, – надлежит прежде всего вспомнить, что в старину не было воспевателей любви на языке народном;[73] но воспевали любовь некоторые поэты на языке латинском: я говорю, что у нас, как, может быть, и у других народов случалось и еще случается, произошло то же самое, что было в Греции:[74] не народные, но ученые поэты занимались этими вещами. И прошло лишь немного лет с тех пор, как впервые появились эти народные поэты,[75] ибо говорить рифмами на языке народном – это почти то же, что сочинять стихи полатыни. И вот доказательство тому, что прошло немного времени: если бы мы захотели поискать на языке «ос»  или на языке «si», [76] то мы не нашли бы вещей, сочиненных за сто пятьдесят лет до нашего времени. Причина же тому, что некоторые невежды снискали славу умеющих сочинять,[77] – в том, что они были как бы первыми, которые сочиняли на языке «si».  Первый же, кто начал сочинять как народный поэт, был побужден тем, что хотел сделать свои слова понятными донне, которой было бы затруднительно слушать стихи латинские. И это – в осуждение тем, которые слагают рифмы о чемлибо другом, кроме любви,[78] ибо такой способ сочинять был изобретен с самого начала ради того, чтобы говорить о любви. И вот, так как поэтам дозволена большая вольность речи, нежели сочинителям прозаическим, а слагатели рифм суть не иное что, как поэты, говорящие на языке народном, то достойно и разумно, чтобы им была дозволена большая вольность речи, чем другим сочинителям на народном языке: поэтому ежели какаялибо риторическая фигура или украшение дозволены поэтам, то они дозволены и слагателям рифм.[79] Таким образом, если мы видим, что поэты обращались к неодушевленным вещам так, словно в них есть чувство и разум, и наделяли их речью и делали это не только с вещами существующими, но и вещами несуществующими, и рассказывали о вещах, которых нет, будто те говорят, и рассказывали, что многие состояния владеют речью, как если бы они были субстанциями и людьми, то пристало и слагателям рифм делать то же, но не безо всякого разума, а настолько разумно, чтобы можно было потом разъяснить все в прозе. Что поэты говорили именно так, как было сказано, явствует из Вергилия, который говорит, что Юнона, то есть богиня, враждебная троянцам, говорит Эолу, повелителю ветров, в первой книге «Энеиды» так:[80] «Aeole namque tibi…»[81] и что этот повелитель отвечает ей так: «Tuus, о regina, quid optes explorare labor; mihi jussa capessere fas est».[82] У этого же самого поэта вещь неодушевленная говорит вещам одушевленным в третьей книге «Энеиды» так:[83] «Dardanidae duri».[84] У Лукана[85] вещь одушевленная говорит вещам неодушевленным так: «Multum, Roma, tamen debes civilibus armis».[86] У Горация человек обращается к собственному своему знанию, словно к другому лицу; и это не только слова Горация, ибо он говорит их вслед за добрым Гомером, в этом месте своего «Поэтического искусства»: «Die mihi, Musa, virum…».[87] У Овидия любовь говорит, как если бы она была человеческой личностью, в начале книги, которая носит заглавие «Книга о средствах от любви», так: «Bella mihi, video, bella parantur, ait».[88] Это и может послужить разъяснением тому, кто сомневался в какойлибо части этой моей книжки. А для того чтобы не набрался отсюда дерзости человек невежественный, я говорю, что ни поэты не сочиняют, ни те, что слагают рифмы, не должны сочинять, не зная разумного оправдания тому, что они сочиняют; ибо было бы великим стыдом тому, который сочинил бы вещь в одеянии риторических фигур и украшений, а затем, будучи спрошен, не мог бы снять со своих слов это одеяние так, чтобы в них был настоящий смысл. Мы же – первый мой друг и я – хорошо знаем тех, которые слагают стихи так бессмысленно.

XXVI

Благороднейшая Донна, о которой здесь повествовалось, снискала себе такое благоволение у народа, что, когда она проходила по улице, люди сбегались, чтобы увидеть ее, вследствие чего дивная радость охватывала меня. И когда она находилась вблизи от когонибудь, то столь великое почтение нисходило в его сердце, что он не дерзал ни поднять глаза, ни ответить на ее поклон; и многие, который испытали это, смогли бы служить мне в том свидетелями перед всяким, кто не поверит этому. Так, венчанная и облаченная смирением, проходила она, ничуть не кичась тем, что она видела и слышала. Говорили многие, после того как она проходила: «Это не женщина, но один из прекраснейших ангелов неба». Другие же говорили: «Она – чудо, да будет благословен Господь, имеющий власть творить столь дивно». И казалась она, говорю я, столь благородной и исполненной столь великой прелести, что те, которые видели ее, ощущали в себе сладость такую чистую и нежную, что и выразить ее не могли; и не было никого, кто, видя ее, не вздохнул бы тотчас же поневоле. Такие и еще более дивные вещи происходили под ее благостным действием. И вот, поразмыслив об этом и желая вновь взяться за стиль, дабы хвалить ее, я решил сказать слова, в которых изъяснил бы ее дивное и превосходное действие, чтобы не только те, которые могли воочию видеть ее, но и другие узнали бы о ней то, что можно изъяснить словами. И вот я сочинил сонет, который начинается «Столь благородна…».

Столь благородна, столь скромна бывает

Мадонна, отвечая на поклон,

Что близ нее язык молчит, смущен,

И око к ней подняться не дерзает.

Она идет, восторгам не внимает,

И стан ее смиреньем облачен,

И кажется: от неба низведен

Сей призрак к нам, да чудо здесь являет.

Такой восторг очам она несет,

Что, встретясь с ней, ты обретаешь радость,

Которой непознавший не поймет,

И словно бы от уст ее идет

Любовный дух, лиющий в сердце сладость,

Твердя душе: «Вздохни…» – и воздохнет.

Этот сонет столь легко понять благодаря рассказанному прежде, что нет нужды в какихлибо подразделениях, и поэтому, оставляя его, я говорю, что моя Донна снискала столь великое благоволение, что не только она была чтима и прославлена, но ради нее чтимы и прославлены были многие. И вот я, видя это и желая показать тем, кто этого не видал, решил сказать еще слова, в которых было бы это выражено; и тогда я сочинил этот второй сонет, который рассказывает, как ее благость действовала в других, – как то явствует из его разделения:

Взирает на достойнейшее тот,

Кто на мадонну среди донн взирает, –

В веселии за нею он течет

И Господа за милость восхваляет.

Такую благость взгляд ее лиет,

Что зависти никто из донн не знает,

Но всех она в согласии ведет

И верой и любовью оделяет.

Все перед ней смиренно клонит лик,

Но не себе она тем славу множит,

А каждому награду воздает;

И свет ее деяний столь велик,

Что лишь кому на мысль она придет,

Тот о любви не воздохнуть не может.

В этом сонете три части; в первой я говорю о том, среди каких людей Донна казалась наиболее дивной; во второй – говорю о том, как благотворно было ее общество; в третьей – говорю о тех вещах, которые благостно производила она в других. Вторая часть начинается так: «В веселии за нею…»; третья так: «Такую благость…». Эта последняя часть делится на три: в первой я говорю о том, как под ее действием менялись сами донны; во второй – говорю о том, как под ее действием менялись донны на взгляд других; в третьей – говорю о том, что благостно производила она не только в доннах, но и во всех людях, и не только своим присутствием, но и памятью о себе. Вторая начинается так: «Все перед ней…»; третья так: «И свет ее деяний…».

XXVII

После этого стал я однажды размышлять о том, что сказал я о моей Донне – то есть об этих двух написанных выше сонетах; и когда я увидел в моем размышлении, что не я сказал о том, как под ее действием меняюсь я сам, то подумал я, что сказано мною слишком мало. И поэтому я решил сказать слова, в которых поведал бы, как я приуготовлен к действиям ее, а равно о том, как действует на меня ее благость. И, не надеясь, что сумею изложить это с краткостью сонета, я начал тогда канцону, которая начинается «Так длительно…».

Так длительно Любовь меня томила

И подчиняла властности своей,

Что как в былом я трепетал пред ней,

Так ныне сердце сладость полонила.

Пусть гордый дух во мне она сломила,

Пусть стали чувства робче и слабей, –

Все ж на душе так сладостно моей,

Что даже бледность мне чело покрыла.

Поистине любовь так правит мной,

Что вздохи повсеместно бьют тревогу

И кличут на помогу

Мою мадонну, щит и панцирь мой:

Она спешит, и с ней – мое спасенье,

И подлино чудесно то явленье.

«Quomodo sedet sola civitas plena populo! Facta est quasi vidua domina gentium».[89] Я был еще за сочинением этой канцоны[90] и окончил написанную выше строфу ее, когда Господь справедливости призвал Благороднейшую славить его под хоругвь благословенной царицы, девы Марии, чье имя было в величайшем почитании в словах блаженной Беатриче. И хотя, быть может, было бы желательно ныне рассказать нечто об ее уходе от нас, однако нет у меня намерения рассказывать здесь об этом по трем причинам: первая – та, что это не относится к настоящему сочинению, – стоит лишь заглянуть во вступление, которое предшествует этой книжице;[91] вторая – та, что, даже если оно и относилось бы к настоящему сочинению, все же язык мой не сумел бы рассказать об этом, как надлежало бы; третья – та, что, даже если бы и было налицо то и другое, не пристало мне рассказывать об этом, потому что, рассказывая, пришлось бы мне восхвалять самого себя,[92] каковая вещь до крайности позорна для того, кто делает ее; и поэтому я оставляю рассказ об этом другому повествователю. Однако так как число девять много раз занимало место среди предшествующих слов (откуда явствует, что то было не без разумного повода) и в уходе ее число это занимает как будто тоже большое место, то следует сказать здесь нечто такое, что, думается, имеет отношение к предмету. Поэтому я и скажу сначала, какое занимало оно место в ее уходе, а затем присоединю к этому некоторые размышления о том, почему это число было ей столь дружественно.

XXIX

Я говорю, что по счислению Аравийскому[93] благодатная ее душа отошла в первом часу девятого дня месяца; по счислению же Сирийскому она отошла в девятом месяце года; ибо первый месяц там – Тисрин первый, который у нас соответствует Октябрю; а по нашему счислению она отошла в том году нашего летосчисления, то есть лет господних, когда совершеннейшее число[94] девять раз повторилось в том столетии, в котором явилась она в этот мир; была же она из христиан тринадцатого столетия.[95] Причиной же тому, что это число было ей столь дружественно, могло бы быть вот что: ввиду того что, согласно с Птолемеем и согласно с христианской истиной, девять существует небес, которые пребывают в движении, и, согласно со всеобщим астрологическим мнением, упомянутые небеса действуют сюда, на землю, по обыкновению своему, в единстве, – то и это число было дружественно ей для того, чтобы показать, что при ее рождении все девять движущихся небес были в совершеннейшем единстве. Такова одна причина этого. Но если рассуждать более тонко и согласно с непреложной истиной, то это число было ею самой;[96] я заключаю по сходству и понимаю это так: число три есть корень девяти, ибо без любого другого числа, само собой, оно становится девятью, как то воочию видим мы; трижды три суть девять. Итак, если три само собой дает девять, а творец чудес сам по себе есть троица, то есть: отец, сын и дух святый, которые суть три и один – то и Донну число девять сопровождало для того, дабы показать, что она была девятью, то есть чудом, которого корень находится лишь в дивной троице. Быть может, для более тонкого человека тут будут видны и еще более тонкие причины, но это есть то, что вижу я и что мне нравится больше.

XXX

После того как благороднейшая Госпожа отошла от века сего, остался названный город весь словно бы вдовым[97] и лишенным всего достоинства; и вот я, все еще плача в осиротевшем этом городе, написал старейшинам страны[98] нечто о состоянии его, взяв началом слова пророка Иеремии, которые гласят: «Quomodo sedet sola civitas…»[99] Говорю же я это к тому, чтобы иные не удивлялись, отчего привел я его выше как вступление к новому предмету, идущему затем. Если же ктонибудь захотел бы упрекнуть меня в том, что я не пишу здесь слов, которые следуют за теми, уже приведенными, то оправданием мне служит то, что с самого начала моим замыслом было писать не иначе, как языком народным; вот и вышло бы, что если бы я написал слова, следующие за теми, что приведены, – все латинские, – то было бы это чуждо замыслу моему; подобного же мнения, знаю, держится и мой первый друг, которому я пишу это, то есть что писать это я должен не иначе, как на языке народном.

XXI

После того как глаза мои несколько выплакались и были так истомлены, что не могли уже дать исход грусти моей, я задумал попытаться дать ей исход в нескольких горестных словах; и поэтому я решил сочинить канцону, в которой, печалясь, размышлял бы о Той, изза кого стала губительницей моей души столь великая скорбь; и я начал тогда канцону, которая начинается: «Устали очи, сердцу сострадая…». А для того чтобы эта канцона, когда дочтут ее до конца, казалась одинокой, словно вдова,[100] я дам ей подразделенья прежде, нежели напишу ее самое;[101] и так же отныне буду делать и впредь. Я говорю, что в этой злосчастной канцоне три части: первая есть вступление; во второй я размышляю о Ней; в третьей – я нежно обращаюсь к канцоне. Вторая часть начинается так: «Сияет Беатриче…»; третья так: «Канцона моя горькая…». Первая часть делится на три: в первой – говорю о том, что влечет меня говорить; во второй – говорю, кому хочу я говорить; в третьей – говорю, о ком хочу говорить. Вторая начинается так: «Но помню я…»; третья так: «Хочу в слезах…». Потом, когда говорю: «Сияет Беатриче…» – я размышляю о ней; и этому отдаю я две части: сначала говорю о причине, по которой была она взята; затем говорю, как другие оплакивают ее уход; начинается же эта часть так: «Прекрасную покинув плоть…». Эта часть делится на три: в первой – говорю, кто не оплакивает ее; во второй – говорю, кто оплакивает ее; в третьей – говорю о моем состоянии. Вторая начинается так: «Но скорбь, и воздыханья…»; третья так: «Меня страшат…». Потом, когда говорю: «Канцона моя горькая…» – обращаюсь к этой канцоне, указывая ей, к каким доннам надлежит ей идти и пребывать с ними.

Устали очи, сердцу сострадая,

Влачить тоски непоборимый гнет,

Напечатлевший знак на них сурово.

И, тяготу свою избыть желая,

Что к смерти с каждым днем меня влечет,

Хочу я вздохам предоставить слово.

Но помню я, что надлежит мне снова,

Как в дни, когда мадонна между нас

Жила, о донны, – к вам мой стих направить,

Его лишь вам представить,

Чтоб низкий слух не восприял мой глас;

Хочу в слезах пред вами Ту восславить

Что на небе укрыла облик свой,

Любовь в тоске оставивши со мной.

Сияет Беатриче в небе горнем,

Где ангелы вкушают сладость дней;

Она для них покинула вас, донны, –

Унесена не холодом тлетворным,

Не зноем, умерщвляющим людей,

Но благостью своей непревзойденной.

Ее души, смиреньем напоенной,

Вознесся свет к высоким небесам,

И возымел желание Зиждитель

Призвать в свою обитель

Ту, на кого возрадовался сам.

И помысел исполнил Повелитель,

Зане он видел, что юдоль сия

Не постигает благости ея.

Прекрасную покинув плоть, благая

Ее душа, всемилости полна,[102]

В пресветлом месте славно пребывает.

Кто слез не льет, о Дивной размышляя,

Тот сердцем камень, в том душа грязна.

Тот благостыни никогда не знает,

Тот помыслов высоких не вмещает,

Пред тем сокрыт навеки лик ея.

Вот отчего не ведал он рыданья!

Но скорбь, и воздыханья,

И смерти зов, и тягость бытия

Изведал тот, навек влача терзанья,

Кому душа вещала в некий час,

Кем Та была и как ушла от нас.

Меня страшат жестокие томленья,

Когда приводит мысль на тяжкий ум

Ту, по которой сердце так страдает:

И я прошу у смерти избавленья

И чувствую такую сладость дум,

Что тотчас цвет лицо мое меняет.

Но лишь мечта желанное являет,

Ко мне беда со всех сторон спешит,

И я в смятенье мужество теряю

И облик вновь меняю,

И с глаз людских меня уводит стыд;

Но только лишь в сиротстве возрыдаю

Пред Беатриче: «Вот тебя уж нет!»

Как слышу с выси ласковый ответ.

Унынье слез, неистовство смятенья

Так неотступно следуют за мной,

Что каждый взор судьбу мою жалеет.

Какой мне стала жизнь с того мгновенья,

Как отошла мадонна в мир иной,

Людской язык поведать не сумеет.

Вот отчего, о донны, речь немеет,

Когда ищу сказать, как стражду я.

Так горько жизнь меня отяготила,

Так радости лишила,

Что встречные сторонятся меня,

Приметив бледность, что мне лик покрыла.

Одна мадонна с неба клонит взор,

И верю: благ мне будет приговор.

Канцона моя горькая, иди же

В слезах туда, где донны и девицы,

Кому твои сестрицы

Веселие привыкли приносить.

Ты ж, чей удел – дитятей скорби быть,

Тщись, сирая, в чужой семье ужиться.

XXXII

После того как сочинена была эта канцона, пришел ко мне некто, кто, соответственно степеням дружбы, приходился мне другом тотчас же следом за первым; и он был столь связан родством с Преславной, что никого ближе у нее не было. И после того как он побеседовал со мной, попросил он меня сочинить ему чтолибо для одной донны, которая умерла; при этом он притворствовал в своих словах, чтобы казалось, будто он говорит о другой, которая действительно недавно умерла; я же, заметив, что говорит он только о Благословенной, обещал сделать то, чего хотела от меня его просьба. И вот, пораздумав об этом после, решил я сочинить сонет, в котором я выразил бы некоторую печаль, и отдать его этому моему другу, дабы показалось, что именно для него я его сочинил. И тогда я сочинил сонет, который начинается: «Придите внять стенаниям моим…». В нем две части: в первой – зову верных Любви, дабы они вняли мне; во второй – повествую о моем злосчастном положении. Вторая начинается так: «Когда б они в груди моей…».

Придите внять стенаниям моим,

Сердца благие, на призыв печали;

Когда б они в груди моей молчали,

Я б был убит терзанием своим.

Не исцелить целением иным

Моих очей, что скорби сожигали;

Они от слез отчаянья устали,

Питаемого сердцем молодым.

Он к вам дойдет не раз, мой зов, летящий

К мадонне, опочившей в вечной доле,

Достойной добродетели ее;

Затем, что одинок я в сей юдоли,

Отвергнутой душой моей скорбящей,

Утратившей спасение свое.

XXXIII

Сочинив этот сонет, пораздумал я о том друге, кому намеревался отдать его, словно бы он был сочинен именно для него, и увидел, что бедной кажется мне услуга и ничтожной для человека, столь близкого Преславной. И потому, прежде чем отдать ему этот написанный выше сонет, я сочинил две строфы канцоны: одну действительно для него, другую же – для себя, хотя написанными для одного лица покажутся и первая и вторая тому, кто не смотрит тонко. Но кто в тонкости рассмотрит их, тот ясно увидит, что говорят разные лица, а именно: один не именует ее своей Донной, другой же именует так, как это с очевидностью явствует. Эту канцону и этот вышенаписанный сонет я отдал ему, говоря, что сочинил их для него одного. Канцона начинается так: «Не раз, увы, когда я вспоминаю…», и в ней две части: в одной, то есть в первой строфе, печалуется дорогой мне друг, близкий ей; во второй – печалуюсь я сам, то есть в другой строфе, которая начинается: «В единый глас сливает все стенанья…». И таким образом, явствует, что в этой канцоне печалуются два лица, одно из которых печалуется как брат, другое – как служитель.

Не раз, увы, когда я вспоминаю,

Что ввек уж не видать

Мне больше той, по ком душа томится, –

Такую скорбь я в сердце ощущаю,

Так горько ум стеснится,

Что говорю: «Душа! еще ли ждать? –

Страдания, что ты должна приять

В юдоли сей, тебе неблагосклонной,

Столь тягостны, что в страхе я живу…»

И вот я смерть зову;

В ней, сладостной, мой отдых заслуженный,

И я молю: «Приди», – и страсть кипит,

И зависть к мертвым в сердце говорит.

В единый глас сливает все стенанья

Моей печали звук,

И кличет Смерть и ищет неуклонно.

К ней, к ней одной летят мои желанья

Со дня, когда мадонна

Была взята из этой жизни вдруг.

Затем, что, кинувши земной наш круг,

Ее черты столь дивно озарились

Великою, нездешней красотой,

Разлившей в небе свой

Любовный свет, – что ангелы склонились

Все перед ней, и ум высокий их

Дивится благородству сил таких.

XXXIV

В тот день, когда свершился год с той поры, как Донна стала гражданкой вечной жизни, сидел я в одном месте, где, вспоминая о ней, рисовал я ангела на неких листах; и в то время как я рисовал его, поднял я глаза и увидел возле себя людей из числа тех, кому надлежит воздавать почтение. Они же смотрели на то, что я делаю, и, как потом было сказано мне, они стояли уже некоторое время, я же не замечал этого. Когда я увидал их, я встал и, поклонившись, сказал: «Некто был только что со мной, поэтому я и задумался». И вот после их ухода вернулся я к своей работе, то есть к рисованию обликов ангела, и, когда я совершил это, пришла мне мысль сказать слова, как бы в память годовщины, и написать тем, которые пришли ко мне. И тогда сочинил я следующий сонет, который начинается: «Она предстала памяти моей…» – и в котором два начала;[103] поэтому я подразделяю его согласно с одним и согласно с другим.[104] Я говорю, что согласно с первым – в этом сонете три части: в первой – говорю, что Донна пребывала уже в моей памяти; во второй – говорю о том, что сделала в силу этого со мной Любовь; в третьей – говорю о действиях Любви. Вторая начинается так: «Заслышав зов…»; третья так: «Они неслись…». Эта часть делится на две: в первой я говорю, что все мои вздохи исходили, беседуя друг с другом; в другой – говорю, как иные из них говорили некие слова, отличные от других; вторая часть начинается так: «И у кого всех горестней…». Таким же образом делится он согласно со вторым началом, с той лишь разницей, что в одной первой части я говорю о том, когда Донна пришла мне так на память, в другой же об этом не говорю.

ПЕРВОЕ НАЧАЛО

Она предстала памяти моей,

Благая Донна, призванная ныне

Господней волей к вечной благостыне

На небеса, где Приснодева с ней.

ВТОРОЕ НАЧАЛО

Она предстала памяти моей,

Та Донна, по которой плачет ныне

Любовь, – в тот миг, когда во благостыне

Смотрели вы на лик, что дал я ей.

Заслышав зов среди дремы своей,

Любовь в сердечной ожила пустыне,

Промолвив вздохам: «Поспешим к святыне!»

И, возрыдав, те понеслись быстрей.

Они неслись и жаловались вслух

Словами, исторгавшими не раз

Ток слез из глаз, что скорбию объяты.

И у кого всех горестней был глас,

Те шли, твердя: «О благородный дух,

Сегодня год, как в небо поднялся ты!»

Спустя некоторое время, когда находился я в некоем месте, где вспоминал о былом времени, я пребывал в большой задумчивости и в столь горестных размышлениях, что они издалека придавали мне вид ужасной горести. И вот, заметив, сколь я угнетен, поднял я глаза, чтобы поглядеть, не видят ли меня другие; и тогда увидел одну благородную донну,[105] молодую и весьма прекрасную, которая из окна глядела на меня, как это заметно было, столь жалостливо, что казалось, вся скорбь была собрана в ней. И вот вследствие того, что несчастные, когда видят в других сострадание к себе, еще более влекутся к слезам, словно испытывая к самим себе жалость, – я почувствовал тогда, что в моих глазах возникает желание плакать, и поэтому, боясь обнаружить злосчастную жизнь мою, я удалился от взоров этой благородной; и потом я сказал себе: «Не может быть, чтобы с этой сострадательной донной не было благороднейшей Любви». И поэтому решил я сочинить сонет, в котором обратился бы к ней и заключил все то, что рассказано в этом повествовании. И так как это повествование сделало его вполне ясным, то я и не подразделяю его. Сонет начинается «Видали очи…».

Видали очи, сколько состраданья

Явили вы в лице своем в тот миг,

Когда увидели мой горький лик

И скорбию рожденные деянья.

И понял я, что ваши воздыханья

О том, что мрак судьбу мою постиг;

И трепет, вставший в сердце, был велик,

Да не предам всей тяжести терзанья.

И я сокрылся прочь от вас, почуя,

Как на сердце рыданий всходит новь,

Исторгнутая взоров ваших силой;

И молвил я душе моей унылой:

Конечно, с этой донной – та Любовь,

Изза которой в горе жизнь влачу я.

Случилось потом, что, где бы ни видела меня эта донна, ее лицо становилось страждущим и цвет его бледным, словно от любви; почему много раз она напоминала мне мою благороднейшую Донну, которая всегда казалась столь же бледной. И действительно, много раз, будучи не в силах ни плакать, ни излить своей печали, я шел, чтобы увидеть сострадательную эту донну, которая, казалось, своим видом удаляла слезы от моих глаз. И поэтому появилось у меня желание сказать еще слова, обращаясь к ней, и я сочинил следующий сонет, который начинается: «Ни цвет любви…»; он ясен и без разделов, вследствие предшествующего изложения.

Ни цвет любви, ни знаки состраданья

На лике донны никогда с такой

Не отражались дивной полнотой,

Завидя очи, полные рыданья, –

Как на лице у вас, когда признанья

Не удержал язык печальный мой,

И мнилось мне со страхом и тоской,

Что сердце разорвется от терзанья.

Измученных, полупотухших глаз

Уже не властен я отвлечь от вас,

Затем что скорбь излить они желают;

Вы дали им частицу сил своих,

И жажда слез испепеляет их,

Но плакать перед вами не дерзают.

XXXVII

Вид этой донны довел меня до того, что мои глаза стали слишком радоваться при виде ее; я не раз мучился этим в сердце моем и почитал себя весьма подлым. И много раз хулил я суету моих глаз и говорил им в мысли своей: «Некогда понуждали вы плакать тех, кто видел горестное состояние ваше; ныне же кажется, что вы хотите забыть об этом ради той донны, что смотрит на вас; но смотрит она на вас лишь потому, что печалит ее преславная Донна, о которой обычно плакали вы; но что можете, то делайте, ибо весьма часто стану я напоминать вам о ней, проклятые глаза: ведь никогда – разве лишь по смерти – не должны были бы прекратиться слезы ваши!» И когда я так говорил про себя глазам моим, объяли меня вздохи, весьма долгие и боязливые. И для того чтобы эта битва, которая была у меня с самим собой, стала ведома не одному лишь несчастному, который испытал ее, я решил сочинить сонет и заключить в нем утаенное это состояние. И вот сочинил я следующий сонет, который начинается: «Потоки слез…»; в нем две части: в первой – обращаюсь к моим глазам так, как если бы обращалось сердце мое во мне самом; во второй – устраняю некоторое сомнение, обнаруживая, кто так говорит; начинается же эта часть так: «Так говорит…». Легко можно было бы получить и больше разделов, но они излишни, ибо сонет ясен благодаря предшествующему изложению. И вот этот сонет, который и начинается:

«Потоки слез, что горько проливали

Вы, мои очи, столько долгих дней,

К рыданиям влекли других людей,

Что вашими печалями страдали.

Но мнится мне: давно бы вы изгнали

Ту память прочь, будь я неверен ей

И не яви вам твердости своей,

Восславя Ту, по ком вы горевали.

В раздумии над вашей суетой

Печалюсь я, – и страшно мне за вас

Пред ликом Донны, что сюда взирает.

Ведь никогда – в посмертный разве час –

Вы не должны забыть Усопшей той!» –

Так говорит им сердце – и вздыхает.

XXXVIII

Вид этой донны привел меня в столь новое состояние, что много раз думал я о ней как об особе, которая слишком нравилась мне; и думал я о ней так: «Вот – донна, благородная, прекрасная, юная и мудрая, и явлена она, быть может, волею Любви для того, чтобы моя жизнь обрела спокойствие». И много раз думал я о ней еще более любовно, настолько, что сердце соглашалось с этим в глубине своей, то есть в своих размышлениях. Но едва было уже соглашался я, как раскаивался, словно бы побуждаемый разумом, и говорил самому себе: «Увы! что это за мысль, которая столь низким образом хочет утешить меня и не дает мне думать об ином?» Потом поднималась другая мысль и говорила мне: «Теперь, когда ты пребываешь в таком смятении, почему не хочешь ты выйти из подобной горести? Ты видишь, что это – дуновение Любви, которое несет к нам любовные желания и исходит от столь благородной части, то есть из глаз донны, показавшей нам себя столь сострадательной». И вот, не раз борясь так с самим собой, я захотел сказать также и об этом несколько слов; а так как в битве мыслей победили те, что говорили за нее, то и казалось мне, что надлежит обратиться к ней; и я сочинил следующий сонет, который начинается: «Мысль милая…»; говорю же я: «милая…» – поскольку рассуждаю о достойной донне, ибо в остальном мысль была весьма низкой. В этом сонете различаю я две части самого себя согласно с тем, что мои мысли разделились. Одну часть я именую сердцем – это вожделение; другую именую душой – это разум; и я говорю то, что одна говорит другой. А что пристало именовать вожделение сердцем, а разум душой, это вполне очевидно тем, для кого, как я желал бы, это должно быть ясно. Правда, в предшествующем сонете я держу сторону сердца против стороны глаз, и это кажется противоречием тому, что я говорю ныне; вот почему я говорю, что и там понимаю сердце как вожделение, ибо у меня было больше желания вспоминать еще о благороднейшей Донне моей, нежели видеть эту, и хотя некоторое вожделение к тому было уже, но оно казалось легким: отсюда явствует, что одно сказанное не противоречит другому. В этом сонете три части; в первой – начинаю говорить этой донне, что все мои желания стремятся к ней; во второй – говорю, что душа, то есть разум, говорит сердцу, то есть вожделению; в третьей – говорю, что оно отвечает. Вторая часть начинается так: «Душа же сердцу…»; третья так: «Оно ж в ответ…».

Мысль милая, что мне твердит о вас,

Как частый гость, досуг мой разделяет

И о любви так сладко рассуждает,

Что сердце ей покорствует подчас.

Душа же сердцу: «Чей здесь слышен глас?

Кто это нас в печали утешает?

И вправду ли он силой обладает,

Чтоб отогнать чужую мысль от нас?»

Оно ж в ответ: «О смутная душа,

То новый дух Любви сюда стремится,

Мне повеленья принести спеша;

Он естеством и властию такой

Обязан взорам жалостливой той,

Что нашими мученьями томится».

XXXIX

Против этого врага разума поднялось во мне однажды, часов около девяти, могущественное видение: мне казалось, будто увидел я преславную Беатриче в тех алых одеждах, в которых впервые явилась она моим глазам; показалась она мне юной, почти того же возраста, в котором впервые я увидел ее.[106] И тогда стал я размышлять о ней; и когда я вспоминал по порядку о былом времени, сердце мое стало горестно раскаиваться в том желании, которому так низко дало оно владеть собой на несколько дней, вопреки постоянству разума; и когда было изгнано это столь дурное желание – все мои помыслы обратились к своей благороднейшей Беатриче. И говорю, что отныне я стал так размышлять о ней всем устыженным моим сердцем, что вздохи много раз свидетельствовали об этом, ибо все они, исходя, как бы выговаривали то, о чем думало сердце, то есть имя Благороднейшей, и как ушла она от нас. И много раз случалось, что такую боль заключала в себе иная мысль, что я забывал и ее и то, где находился. Вследствие этого возобновления вздохов возобновились и утихнувшие слезы, так что глаза мои казались двумя существами, у которых лишь одно желание – плакать, и часто бывало, что изза долгого и продолжительного плача вокруг них появлялась пурпурная краска, которая обычно бывает после какогонибудь страдания, которому подвергаешься. Таким образом, явствует, что за суетность свою они получили заслуженное и потому отныне и впредь не могли уже глядеть ни на кого, кто взглядом своим мог бы увлечь их к подобному же намерению. И вот, желая, чтобы столь дурное влечение и суетная попытка казались уничтоженными и чтобы никаких сомнений не могли бы возбудить стихи, которые я сочинил ранее, – я решил написать сонет, в котором заключил бы смысл изложенного. И тогда сочинил я: «Увы! пред силой долгого вздыханья»; говорю же я «увы», потому что устыдился я того, что глаза мои оказались столь суетными. Сонета этого я не делю, ибо его содержание достаточно ясно.

Увы! пред силой долгого вздыханья,

Что думой в сердце вскормлено моем,

Смирились очи, мысля об одном:

Сокрыться от людского созерцанья.

И кажется: они – лишь два желанья

Печалиться и плакать о былом;

Их слезы так обильны, что кругом

Их увила Любовь венцом страданья.

Уныньем дум и вздохами своими

Они так тяжко сердце полонят,

Что в нем Любовь тоскою сражена,

Затем что, безутешные, хранят

Они мадонны сладостное имя

И весть о том, как отошла она.

XL

После этой смуты случилось, – в пору, когда много народу шло увидеть тот благословенный образ, что оставлен нам Иисусом Христом,[107] как подобие прекраснейшего лика его, который преславно созерцает моя Донна, – что несколько странников проходило по улице, которая пролегает посредине города, где родилась, жила и умерла благороднейшая Донна;[108] и шли те странники, как мне показалось, в большой задумчивости. Я же, размышляя о них, сказал самому себе: «Эти странники, представляется мне, идут из дальних мест, и я не думаю, чтобы они слышали хотя бы молву о Донне; они не знают о ней ничего; равно и мысли их – о других вещах, нежели эти, и думают они, может быть, о далеких друзьях своих, о которых мы ничего не знаем». Потом я сказал самому себе: «Я знаю, что если бы они были из близких мест, то они казались бы хоть скольконибудь смущенными, проходя среди скорбящего города». Потом я сказал самому себе: «Если бы я мог их ненадолго задержать, я заставил бы плакать и их, прежде чем ушли они из этого города, ибо я сказал бы им слова, которые заставили бы плакать всякого, кто слышит их». И вот когда они скрылись из виду, я решил написать сонет, в котором высказал бы то, что говорил самому себе; а для того чтобы это имело еще более жалостный вид, я решил говорить так, словно бы я обращался к ним; и вот я сочинил сонет, который начинается: «О странники, вы, что, склонясь, идете…»; говорю же я «странники» согласно с широким значением слова, ибо «странники» могут пониматься в двояком смысле, – в широком и в узком: в широком – поскольку странником является тот, кто пребывает вдали от отчизны своей; в узком же смысле странником почитается лишь тот, кто идет к дому св. Иакова[109] или же возвращается оттуда. И поэтому надлежит знать, что трояким образом именуются, собственно, люди, которые идут на служение Всевышнему: они именуются «пальмиерами», поскольку возвращаются изза моря, откуда часто они привозят пальмы; они именуются «перегринами», поскольку идут к дому в Галисии, ибо гробница св. Иакова находится дальше от его отчизны, нежели гробница какоголибо другого апостола; они именуются «римлянами», поскольку идут в Рим, куда и шли те, которых я именую «странниками». Сонета этого я не делю, ибо его содержание достаточно ясно.

О странники, вы, что, склонясь, идете,

Скорбя о тех, кого здесь, видно, нет;

С чужбины ли ведет сюда ваш след,

Как обликом своим вы знать даете?

Поведайте, почто вы слез не льете,

Застигнувши сей город среди бед?

Иль горя вы не видите примет

И тяжести утрат не сознаете?

Когда б до вас дошли мои слова,

Вы нашей скорби поняли б величье

И здесь в слезах окончили свой век:

Она почила, наша Беатриче! –

И повесть той кончины такова,

Что зарыдает каждый человек!

XLI

Потом обратились ко мне две благородные донны с просьбой, чтобы я им прислал эти мои стихи, и я, подумав об их благородстве, решил послать им свои слова и сочинить еще новую вещь, дабы отослать ее им вместе с другими и тем самым более почтительно исполнить их просьбу. И сочинил я тогда сонет, который повествует о моем состоянии, и послал его им вместе с предыдущим сонетом и еще с другим, что начинается: «Придите внять…». Сонет, который я сочинил тогда, начинается «Над сферою…» и заключает в себе пять частей. В первой я говорю, куда идет моя мысль, называя ее именем некоего ее действия; во второй – говорю, отчего идет она в высь, то есть кто ведет ее туда. В третьей – говорю о том, что она видит, то есть какую Донну, чтимую в выси;[110] и тогда я называю ее «духом странническим», ибо он идет в высь духовно и, подобно страннику, находящемуся вдали от отчизны своей, остается там. В четвертой – говорю, какой видит он ее, то есть в таком достоинстве, что я не могу постичь его; означает же это, что моя мысль поднимается в ее достоинстве на такую ступень, что мой рассудок не может этого постичь, принимая во внимание, что рассудок наш стоит в таком же отношении к тем благословенным душам, как немощный глаз к солнцу: это именно и говорит Философ во второй книге Метафизики.[111] В пятой – говорю, что хоть я и не могу разуметь того предмета, к коему влечет меня мысль, то есть дивного ее достоинства, все же разумею я то, что все это есть размышление о моей Донне, ибо я часто слышу имя ее в моей мысли; в конце же пятой части говорю: «…о донны…», дабы пояснить, что именно к доннам я обращаюсь. Вторая часть начинается так: «То новая Разумность…»; третья так: «И вот пред ним…»; четвертая так: «Что видел он…»; пятая так: «Но явно мне…». Можно было бы еще более тонко провести подразделение и более тонко выявить смысл, но возможно обойтись и этим разделением, а потому я и не стану подразделять сонет далее.

Над сферою, что шире всех кружится,[112]

Посланник сердца, вздох проходит мой:

То новая Разумность, что с тоской

Дала ему Любовь, в нем ввысь стремится.

И вот пред ним желанная граница:

Он видит донну в почести большой,

В таком блистанье, в благости такой,

Что страннический дух не надивится.

Что видел он, то изъяснил; но я

Не мог постигнуть смысла в хитрой притче,[113]

Как ни внимала ей душа моя.

Но явно мне: он о Благой вещал,

Зане я слышал имя: «Беатриче» –

И тайну слов, о донны, постигал.

XLII

После этого сонета было мне дивное видение,[114] в котором лицезрел я вещи, понудившие меня принять решение не говорить о Благословенной до тех пор, пока я не смогу повествовать о ней более достойно. И, чтобы достигнуть этого, я тружусь, сколько могу, как о том истинно знает она. Так что если угодно будет Тому, кем жива вся тварь, чтобы моя жизнь продлилась несколько лет, я надеюсь сказать о ней то, что никогда еще не говорилось ни об одной. А потом, да будет угодно тому, кто есть Господь милосердный, чтобы душа моя могла вознестись и увидеть славу своей Донны, то есть той благословенной Беатриче, которая достославно созерцает лик Того, qui est per omnia saecula benedictus.[115]

БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ

Перевод и примечания М. Лозинского.

АД
ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

1  Земную жизнь пройдя до половины,[116]

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

4  Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!

7  Так горек он, что смерть едва ль не слаще.

Но, благо в нем обретши навсегда,

Скажу про все, что видел в этой чаще.

10  Не помню сам, как я вошел туда,

Настолько сон меня опутал ложью,

Когда я сбился с верного следа.

13  Но к холмному приблизившись подножью,[117]

Которым замыкался этот дол,

Мне сжавший сердце ужасом и дрожью,

16  Я увидал, едва глаза возвел,

Что свет планеты,[118] всюду путеводной,

Уже на плечи горные сошел.

19  Тогда вздохнула более свободной

И долгий страх превозмогла душа,

Измученная ночью безысходной.

22  И словно тот, кто, тяжело дыша,

На берег выйдя из пучины пенной,

Глядит назад, где волны бьют, страша,

25  Так и мой дух, бегущий и смятенный,

Вспять обернулся, озирая путь,

Всех уводящий к смерти предреченной.

28  Когда я телу дал передохнуть,

Я вверх пошел, и мне была опора

В стопе, давившей на земную грудь.

31  И вот, внизу крутого косогора,

Проворная и вьющаяся рысь,

Вся в ярких пятнах пестрого узора.

34  Она, кружа, мне преграждала высь,

И я не раз на крутизне опасной

Возвратным следом помышлял спастись.

37  Был ранний час, и солнце в тверди ясной

Сопровождали те же звезды вновь,[119]

Что в первый раз, когда их сонм прекрасный

40  Божественная двинула Любовь.

Доверясь часу и поре счастливой,

Уже не так сжималась в сердце кровь

43  При виде зверя с шерстью прихотливой;

Но, ужасом опять его стесня,

Навстречу вышел лев с подъятой гривой.

46  Он наступал как будто на меня,

От голода рыча освирепело

И самый воздух страхом цепеня.

49  И с ним волчица, чье худое тело,

Казалось, все алчбы в себе несет;

Немало душ изза нее скорбело.

52  Меня сковал такой тяжелый гнет,

Перед ее стремящим ужас взглядом,

Что я утратил чаянье высот.

55  И как скупец, копивший клад за кладом,

Когда приблизится пора утрат,

Скорбит и плачет по былым отрадам,

58  Так был и я смятением объят,

За шагом шаг волчицей неуемной

Туда теснимый, где лучи молчат.[120]

61  Пока к долине я свергался темной,

Какойто муж[121] явился предо мной,

От долгого безмолвья словно томный.

64  Его узрев среди пустыни той:

«Спаси, – воззвал я голосом унылым, –

Будь призрак ты, будь человек живой!»

67  Он отвечал: «Не человек; я был им;

Я от ломбардцев низвожу мой род,

И Мантуя[122] была их краем милым.

70  Рожден sub Julio,[123] хоть в поздний год,

Я в Риме жил под Августовой сенью,[124]

Когда еще кумиры чтил народ.

73  Я был поэт и вверил песнопенью,

Как сын Анхиза[125] отплыл на закат

От гордой Трои, преданной сожженью.

76  Но что же к муке ты спешишь назад?

Что не восходишь к выси озаренной,

Началу и причине всех отрад?»

79  «Так ты Вергилий, ты родник бездонный,

Откуда песни миру потекли? –

Ответил я, склоняя лик смущенный. –

82  О честь и светоч всех певцов земли,

Уважь любовь и труд неутомимый,

Что в свиток твой мне вникнуть помогли!

85  Ты мой учитель, мой пример любимый;

Лишь ты один в наследье мне вручил

Прекрасный слог, везде превозносимый.

88  Смотри, как этот зверь меня стеснил!

О вещий муж, приди мне на подмогу,

Я трепещу до сокровенных жил!»

91  «Ты должен выбрать новую дорогу,[126] –

Он отвечал мне, увидав мой страх, –

И к дикому не возвращаться логу;

94  Волчица, от которой ты в слезах,

Всех восходящих гонит, утесняя,

И убивает на своих путях;

97  Она такая лютая и злая,

Что ненасытно будет голодна,

Вслед за едой еще сильней алкая.

100  Со всяческою тварью случена,

Она премногих соблазнит, но славный

Нагрянет Пес[127], и кончится она.

103  Не прах земной и не металл двусплавный,[128]

А честь, любовь и мудрость он вкусит,

Меж войлоком и войлоком[129] державный.

106  Италии он будет верный щит,

Той, для которой умерла Камилла,

И Эвриал, и Турн, и Нис убит.[130]

109  Свой бег волчица где бы ни стремила,

Ее, нагнав, он заточит в Аду,

Откуда зависть хищницу взманила.

112  И я тебе скажу в свою чреду:

Иди за мной, и в вечные селенья

Из этих мест тебя я приведу,

115  И ты услышишь вопли исступленья

И древних духов, бедствующих там,

О новой смерти тщетные моленья;[131]

118  Потом увидишь тех, кто чужд скорбям

Среди огня, в надежде приобщиться

Когданибудь к блаженным племенам.

121  Но если выше ты захочешь взвиться,

Тебя душа достойнейшая[132] ждет:

С ней ты пойдешь, а мы должны проститься;

124  Царь горних высей, возбраняя вход

В свой город мне, врагу его устава,

Тех не впускает, кто со мной идет.

127  Он всюду царь, но там его держава;

Там град его, и там его престол;

Блажен, кому открыта эта слава!»

130  «О мой поэт, – ему я речь повел, –

Молю Творцом, чьей правды ты не ведал:

Чтоб я от зла и гибели ушел,

133  Яви мне путь, о коем ты поведал,

Дай врат Петровых[133] мне увидеть свет

И тех, кто душу вечной муке предал».

136  Он двинулся, и я ему вослед.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

1  День уходил, и неба воздух темный

Земные твари уводил ко сну

От их трудов; лишь я один, бездомный,

4  Приготовлялся выдержать войну

И с тягостным путем, и с состраданьем,

Которую неложно вспомяну.

7  О Музы, к вам я обращусь с воззваньем!

О благородный разум, гений свой

Запечатлей моим повествованьем!

10  Я начал так: «Поэт, вожатый мой,

Достаточно ли мощный я свершитель,

Чтобы меня на подвиг звать такой?

13  Ты говоришь, что Сильвиев родитель,[134]

Еще плотских не отрешась оков,

Сходил живым в бессмертную обитель.

16  Но если поборатель всех грехов

К нему был благ, то, рассудив о славе

Его судеб, и кто он, и каков,

19  Его почесть достойным всякий вправе:

Он, избран в небе света и добра,

Стал предком Риму и его державе,

22  А тот и та, когда пришла пора,

Святой престол воздвигли в мире этом

Преемнику верховного Петра.

25  Он на своем пути, тобой воспетом,[135]

Был вдохновлен свершить победный труд,

И папский посох ныне правит светом.

28  Там, вслед за ним. Избранный был Сосуд,[136]

Дабы другие укрепились в вере,

Которою к спасению идут.

31  А я? На чьем я оснуюсь примере?

Я не апостол Павел, не Эней,

Я не достоин ни в малейшей мере.

34  И если я сойду в страну теней,

Боюсь, безумен буду я, не боле.

Ты мудр; ты видишь это все ясней».

37  И словно тот, кто, чужд недавней воле

И, передумав в тайной глубине,

Бросает то, что замышлял дотоле,

40  Таков был я на темной крутизне,

И мысль, меня прельстившую сначала,

Я, поразмыслив, истребил во мне.

43  «Когда правдиво речь твоя звучала,

Ты дал смутиться духу своему, –

Возвышенная тень мне отвечала. –

46  Нельзя, чтоб страх повелевал уму;

Иначе мы отходим от свершений,

Как зверь, когда мерещится ему.

49  Чтоб разрешить тебя от опасений,

Скажу тебе, как я узнал о том,

Что ты моих достоин сожалений.

52  Из сонма тех, кто меж добром и злом,[137]

Я женщиной был призван столь прекрасной,

Что обязался ей служить во всем.

55  Был взор ее звезде подобен ясной;

Ее рассказ струился не спеша,

Как ангельские речи, сладкогласный:

58  О, мантуанца чистая душа,

Чья слава целый мир объемлет кругом

И не исчезнет, вечно в нем дыша,

61  Мой друг, который счастью не был другом,

В пустыне горной верный путь обресть

Отчаялся и оттеснен испугом.

64  Такую в небе слышала я весть;

Боюсь, не поздно ль я помочь готова,

И бедствия он мог не перенесть.

67  Иди к нему и, красотою слова

И всем, чем только можно, пособя,

Спаси его, и я утешусь снова.

70  Я Беатриче[138], та, кто шлет тебя;

Меня сюда из милого мне края[139]

Свела любовь; я говорю любя.

73  Тебя не раз, хваля и величая,

Пред господом мой голос назовет.

Я начал так, умолкшей отвечая:

76  «Единственная ты, кем смертный род

Возвышенней, чем всякое творенье,

Вмещаемое в малый небосвод,[140]

79  Тебе служить – такое утешенье,

Что я, свершив, заслуги не приму;

Мне нужно лишь узнать твое веленье.

82  Но как без страха сходишь ты во тьму

Земного недра, алча вновь подняться

К высокому простору твоему?»

85  «Когда ты хочешь в точности дознаться,

Тебе скажу я, – был ее ответ, –

Зачем сюда не страшно мне спускаться.

88  Бояться должно лишь того, в чем вред

Для ближнего таится сокровенный;

Иного, что страшило бы, и нет.

91  Меня такою создал царь вселенной,

Что вашей мукой я не смущена

И в это пламя нисхожу нетленной.

94  Есть в небе благодатная жена;[141]

Скорбя о том, кто страждет так сурово,

Судью[142] склонила к милости она.

97  Потом к Лючии[143] обратила слово

И молвила: – Твой верный – в путах зла,

Пошли ему пособника благого. –

100  Лючия, враг жестоких, подошла

Ко мне, сидевшей с древнею Рахилью,

Сказать: – Господня чистая хвала,

103  О Беатриче, помоги усилью

Того, который из любви к тебе

Возвысился над повседневной былью.

106  Или не внемлешь ты его мольбе?

Не видишь, как поток, грознее моря,

Уносит изнемогшего в борьбе? –

109  Никто поспешней не бежал от горя

И не стремился к радости быстрей,

Чем я, такому слову сердцем вторя,

112  Сошла сюда с блаженных ступеней,

Твоей вверяясь речи достохвальной,

Дарящей честь тебе и внявшим ей».

115  Так молвила, и взор ее печальный,

Вверх обратясь, сквозь слезы мне светил

И торопил меня к дороге дальней.

118  Покорный ей, к тебе я поспешил;

От зверя спас тебя, когда к вершине

Короткий путь тебе он преградил.

121  Так что ж? Зачем, зачем ты медлишь ныне?

Зачем постыдной робостью смущен?

Зачем не светел смелою гордыней, –

124  Когда у трех благословенных жен

Ты в небесах обрел слова защиты

И дивный путь тебе предвозвещен?»

127  Как дольный цвет, сомкнутый и побитый

Ночным морозом, – чуть блеснет заря,

Возносится на стебле, весь раскрытый,

130  Так я воспрянул, мужеством горя;

Решимостью был в сердце страх раздавлен.

И я ответил, смело говоря:

133  «О, милостива та, кем я избавлен!

И ты сколь благ, не пожелавший ждать,

Ее правдивой повестью наставлен!

136  Я так был рад словам твоим внимать

И так стремлюсь продолжить путь начатый,

Что прежней воли полон я опять.

139  Иди, одним желаньем мы объяты:

Ты мой учитель, вождь и господин!»

Так молвил я; и двинулся вожатый,

142  И я за ним среди глухих стремнин.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

1  Я УВОЖУ К ОТВЕРЖЕННЫМ СЕЛЕНЬЯМ,

Я УВОЖУ СКВОЗЬ ВЕКОВЕЧНЫЙ СТОН,

Я УВОЖУ К ПОГИБШИМ ПОКОЛЕНЬЯМ.

4  БЫЛ ПРАВДОЮ МОЙ ЗОДЧИЙ ВДОХНОВЛЕН:

Я ВЫСШЕЙ СИЛОЙ, ПОЛНОТОЙ ВСЕЗНАНЬЯ

И ПЕРВОЮ ЛЮБОВЬЮ СОТВОРЕН.

7  ДРЕВНЕЙ МЕНЯ ЛИШЬ ВЕЧНЫЕ СОЗДАНЬЯ,

И С ВЕЧНОСТЬЮ ПРЕБУДУ НАРАВНЕ.

ВХОДЯЩИЕ, ОСТАВЬТЕ УПОВАНЬЯ.[144]

10  Я, прочитав над входом, в вышине,

Такие знаки сумрачного цвета,

Сказал: «Учитель, смысл их страшен мне».

13  Он, прозорливый, отвечал на это:

«Здесь нужно, чтоб душа была тверда;

Здесь страх не должен подавать совета.

16  Я обещал, что мы придем туда,

Где ты увидишь, как томятся тени,

Свет разума утратив навсегда».

19  Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений,

И обернув ко мне спокойный лик,

Он ввел меня в таинственные сени.

22  Там вздохи, плач и исступленный крик

Во тьме беззвездной были так велики,

Что поначалу я в слезах поник.

25  Обрывки всех наречий, ропот дикий,

Слова, в которых боль, и гнев, и страх,

Плесканье рук, и жалобы, и всклики

28  Сливались в гул, без времени, в веках,

Кружащийся во мгле неозаренной,

Как бурным вихрем возмущенный прах.

31  И я, с главою, ужасом стесненной:

«Чей это крик? – едва спросить посмел. –

Какой толпы, страданьем побежденной?»

34  И вождь в ответ: «То горестный удел

Тех жалких душ, что прожили, не зная

Ни славы, ни позора смертных дел.

37  И с ними ангелов дурная стая,[145]

Что, не восстав, была и не верна

Всевышнему, средину соблюдая.

40  Их свергло небо, не терпя пятна;

И пропасть Ада их не принимает,

Иначе возгордилась бы вина».[146]

43  И я: «Учитель, что их так терзает

И понуждает к жалобам таким?»

А он: «Ответ недолгий подобает.

46  И смертный час для них недостижим,

И эта жизнь настолько нестерпима,

Что все другое было б легче им.

49  Их память на земле невоскресима;

От них и суд, и милость отошли.

Они не стоят слов: взгляни – и мимо!»

52  И я, взглянув, увидел стяг вдали,

Бежавший кругом, словно злая сила

Гнала его в крутящейся пыли;

55  А вслед за ним столь длинная спешила

Чреда людей, что, верилось с трудом,

Ужели смерть столь многих истребила.

58  Признав иных, я вслед за тем в одном

Узнал того, кто от великой доли

Отрекся в малодушии своем.[147]

61  И понял я, что здесь вопят от боли

Ничтожные, которых не возьмут

Ни бог, ни супостаты божьей воли.

64  Вовек не живший, этот жалкий люд

Бежал нагим, кусаемый слепнями

И осами, роившимися тут.

67  Кровь, между слез, с их лиц текла

И мерзостные скопища червей

Ее глотали тут же под ногами.

70  Взглянув подальше, я толпу людей

Увидел у широкого потока.

«Учитель, – я сказал, – тебе ясней,

73  Кто эти там и власть какого рока

Их словно гонит и теснит к волнам,

Как может показаться издалека».

76  И он ответил: «Ты увидишь сам,

Когда мы шаг приблизим к Ахерону[148]

И подойдем к печальным берегам».

79  Смущенный взор склонив к земному лону,

Боясь докучным быть, я шел вперед,

Безмолвствуя, к береговому склону.

82  И вот в ладье навстречу нам плывет

Старик[149], поросший древней сединою,

Крича: «О, горе вам, проклятый род!

85  Забудьте небо, встретившись со мною!

В моей ладье готовьтесь переплыть

К извечной тьме, и холоду, и зною.

88  А ты уйди, тебе нельзя тут быть,

Живой душе, средь мертвых!» И добавил,

Чтобы меня от прочих отстранить:

91  «Ты не туда свои шаги направил:

Челнок полегче должен ты найти,[150]

Чтобы тебя он к пристани доставил».

94  А вождь ему: «Харон, гнев укроти.

Того хотят – там, где исполнить властны

То, что хотят. И речи прекрати».

97  Недвижен стал шерстистый лик ужасный

У лодочника сумрачной реки,

Но вкруг очей змеился пламень красный.

100  Нагие души, слабы и легки,

Вняв приговор, не знающий изъятья,

Стуча зубами, бледны от тоски,

103  Выкрикивали господу проклятья,

Хулили род людской, и день, и час,

И край, и семя своего зачатья.

106  Потом, рыдая, двинулись зараз

К реке, чьи волны, в муках безутешных,

Увидят все, в ком божий страх угас.

109  А бес Харон сзывает стаю грешных,

Вращая взор, как уголья в золе,

И гонит их и бьет веслом неспешных.

112  Как листья сыплются в осенней мгле,

За строем строй, и ясень оголенный

Свои одежды видит на земле, –

115  Так сев Адама, на беду рожденный,

Кидался вниз, один, – за ним другой,

Подобно птице, в сети приманенной.

118  И вот плывут над темной глубиной;

Но не успели кончить переправы,

Как новый сонм собрался над рекой.

121  «Мой сын, – сказал учитель величавый,

Все те, кто умер, бога прогневив,

Спешат сюда, все страны и державы;

124  И минуть реку всякий тороплив,

Так утесненный правосудьем бога,

Что самый страх преображен в призыв.

127  Для добрых душ другая есть дорога;

И ты поймешь, что разумел Харон,

Когда с тобою говорил так строго».

130  Чуть он умолк, простор со всех сторон

Сотрясся так, что, в страхе вспоминая,

Я и поныне потом орошен.

133  Дохнула ветром глубина земная,

Пустыня скорби вспыхнула кругом,

Багровым блеском чувства ослепляя;

136  И я упал, как тот, кто схвачен сном.

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1  Ворвался в глубь моей дремоты сонной

Тяжелый гул, и я очнулся вдруг,[151]

Как человек, насильно пробужденный.

4  Я отдохнувший взгляд обвел вокруг,

Встав на ноги и пристально взирая,

Чтоб осмотреться в этом царстве мук.

7  Мы были возле пропасти, у края,

И страшный срыв гудел у наших ног,

Бесчисленные крики извергая.

10  Он был так темен, смутен и глубок,

Что я над ним склонялся попустому

И ничего в нем различить не мог.

13  «Теперь мы к миру спустимся слепому, –

Так начал, смертно побледнев, поэт. –

Мне первому идти, тебе – второму».

16  И я сказал, заметив этот цвет:

«Как я пойду, когда вождем и другом

Владеет страх, и мне опоры нет?»

19  «Печаль о тех, кто скован ближним кругом, –

Он отвечал, – мне на лицо легла,

И состраданье ты почел испугом.

22  Пора идти, дорога не мала».

Так он сошел, и я за ним спустился,

Вниз, в первый круг, идущий вкруг жерла.[152]

25  Сквозь тьму не плач до слуха доносился,

А только вздох взлетал со всех сторон

И в вековечном воздухе струился.

28  Он был безбольной скорбью порожден,

Которою казалися объяты

Толпы младенцев, и мужей, и жен.

31  «Что ж ты не спросишь, – молвил мой вожатый,

Какие духи здесь нашли приют?

Знай, прежде чем продолжить путь начатый,

34  Что эти не грешили; не спасут

Одни заслуги, если нет крещенья,

Которым к вере истинной идут;

37  Кто жил до христианского ученья,

Тот бога чтил не так, как мы должны.

Таков и я. За эти упущенья,

40  Не за иное, мы осуждены,

И здесь, по приговору высшей воли,

Мы жаждем и надежды лишены».

43  Стеснилась грудь моя от тяжкой боли

При вести, сколь достойные мужи

Вкушают в Лимбе горечь этой доли.

46  «Учитель мой, мой господин, скажи, –

Спросил я, алча веры несомненной,

Которая превыше всякой лжи, –

49  Взошел ли кто отсюда в свет блаженный,

Своей иль чьейто правдой искуплен?»

Поняв значенье речи сокровенной:

52  «Я был здесь внове,[153] – мне ответил он, –

Когда, при мне, сюда сошел Властитель,

Хоруговью победы осенен.

55  Им изведен был первый прародитель;[154]

И Авель, чистый сын его, и Ной,

И Моисей, уставщик и служитель;

58  И царь Давид, и Авраам седой;

Израиль, и отец его,[155] и дети;

Рахиль, великой взятая ценой;[156]

61  И много тех, кто ныне в горнем свете.

Других спасенных не было до них,

И первыми блаженны стали эти».

64  Он говорил, но шаг наш не затих,

И мы все время шли великой чащей,

Я разумею – чащей душ людских.

67  И в области, невдале отстоящей

От места сна,[157] предстал моим глазам

Огонь, под полушарьем тьмы горящий.

70  Хоть этот свет и не был близок к нам,

Я видеть мог, что некий многочестный

И высший сонм уединился там.

73  «Искусств и знаний образец всеместный,

Скажи, кто эти, не в пример другим

Почтенные среди толпы окрестной?»

76  И он ответил: «Именем своим

Они гремят земле, и слава эта

Угодна небу, благостному к ним».

79  «Почтите высочайшего поэта! –

Раздался в это время чейто зов. –

Вот тень его подходит к месту света».

82  И я увидел после этих слов,

Что четверо к нам держат шаг державный;

Их облик был ни весел, ни суров.

85  «Взгляни, – промолвил мой учитель славный. –

С мечом в руке, величьем осиян,

Трем остальным предшествует, как главный,

88  Гомер, превысший из певцов всех стран;

Второй – Гораций, бичевавший нравы;

Овидий – третий, и за ним – Лукан.[158]

91  Нас связывает титул величавый,

Здесь прозвучавший, чуть я подошел;

Почтив его, они, конечно, правы».

94  Так я узрел славнейшую из школ,

Чьи песнопенья вознеслись над светом

И реют над другими, как орел.

97  Мой вождь их встретил, и ко мне с приветом

Семья певцов приблизилась сама;

Учитель улыбнулся мне при этом.

100  И эта честь умножилась весьма,

Когда я приобщен был к их собору

И стал шестым средь столького ума.

103  Мы шли к лучам, предавшись разговору,

Который лишний здесь и в этот миг,

Насколько там он к месту был и в пору.

106  Высокий замок предо мной возник,

Семь раз обвитый стройными стенами;

Кругом бежал приветливый родник.

109  Мы, как землей, прошли его волнами;

Сквозь семь ворот тропа вовнутрь вела;

Зеленый луг открылся перед нами.

112  Там были люди с важностью чела,

С неторопливым и спокойным взглядом;

Их речь звучна и медленна была.

115  Мы поднялись на холм, который рядом,

В открытом месте, светел, величав,

Господствовал над этим свежим садом.

118  На зеленеющей финифти трав

Предстали взорам доблестные тени,

И я ликую сердцем, их видав.

121  Я зрел Электру в сонме поколений,

Меж коих были Гектор, и Эней,

И хищноокий Цезарь, друг сражений.

124  Пентесилея и Камилла с ней

Сидели возле, и с отцом – Лавина;

Брут, первый консул, был в кругу теней;

127  Дочь Цезаря, супруга Коллатина,

И Гракхов мать, и та, чей муж Катон;

Поодаль я заметил Саладина.

130  Потом, взглянув на невысокий склон,

Я увидал: учитель тех, кто знает,

Семьей мудролюбивой окружен.

133  К нему Сократ всех ближе восседает

И с ним Платон; весь сонм всеведца чтит;

Здесь тот, кто мир случайным полагает,

136  Философ знаменитый Демокрит;

Здесь Диоген, Фалес с Анаксагором,

Зенон, и Эмпедокл, и Гераклит;

139  Диоскорид, прославленный разбором

Целебных качеств; Сенека, Орфей,

Лин, Туллий; дальше представали взорам

142  Там – геометр Эвклид, там – Птолемей,

Там – Гиппократ, Гален и Авиценна,

Аверроис, толковник новых дней.[159]

145  Я всех назвать не в силах поименно;

Мне нужно быстро молвить обо всем,

И часто речь моя несовершенна.

148  Синклит шести распался, мы вдвоем;

Из тихой, сени в воздух потрясенный

Уже иным мы движемся путем,

151  И я – во тьме, ничем не озаренной.

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

1  Так я сошел, покинув круг начальный,

Вниз во второй; он менее, чем тот,

Но больших мук в нем слышен стон печальный.

4  Здесь ждет Минос[160], оскалив страшный рот;

Допрос и суд свершает у порога

И взмахами хвоста на муку шлет.

7  Едва душа, отпавшая от бога,

Пред ним предстанет с повестью своей,

Он, согрешенья различая строго,

10  Обитель Ада назначает ей,

Хвост обвивая столько раз вкруг тела,

На сколько ей спуститься ступеней.

13  Всегда толпа у грозного предела;

Подходят души чередой на суд:

Промолвила, вняла и вглубь слетела.

16  «О ты, пришедший в бедственный приют, –

Вскричал Минос, меня окинув взглядом

И прерывая свой жестокий труд, –

19  Зачем ты здесь, и кто с тобою рядом?

Не обольщайся, что легко войти!»

И вождь в ответ: «Тому, кто сходит Адом,

22  Не преграждай сужденного пути.

Того хотят – там, где исполнить властны

То, что хотят. И речи прекрати».

25  И вот я начал различать неясный

И дальний стон; вот я пришел туда,

Где плач в меня ударил многогласный.

28  Я там, где свет немотствует всегда

И словно воет глубина морская,

Когда двух вихрей злобствует вражда.

31  То адский ветер, отдыха не зная,

Мчит сонмы душ среди окрестной мглы

И мучит их, крутя и истязая.

34  Когда они стремятся вдоль скалы,[161]

Взлетают крики, жалобы и пени,

На господа ужасные хулы.

37  И я узнал, что это круг мучений

Для тех, кого земная плоть звала,

Кто предал разум власти вожделений.

40  И как скворцов уносят их крыла,

В дни холода, густым и длинным строем,

Так эта буря кружит духов зла

43  Туда, сюда, вниз, вверх, огромным роем;

Там нет надежды на смягченье мук

Или на миг, овеянный покоем.

46  Как журавлиный клин летит на юг

С унылой песнью в высоте надгорной,

Так предо мной, стеная, несся круг

49  Теней, гонимых вьюгой необорной,

И я сказал: «Учитель, кто они,

Которых так терзает воздух черный?»

52  Он отвечал: «Вот первая, взгляни:

Ее державе многие языки

В минувшие покорствовали дни.

55  Она вдалась в такой разврат великий,

Что вольность всем была разрешена,

Дабы народ не осуждал владыки.

58  То Нинова венчанная жена,

Семирамида, древняя царица;

Ее земля Султану отдана.

61  Вот нежной страсти горестная жрица,[162]

Которой прах Сихея оскорблен;

Вот Клеопатра, грешная блудница.

64  А там Елена, тягостных времен

Виновница; Ахилл, гроза сражений,

Который был любовью побежден;

67  Парис, Тристан». Бесчисленные тени

Он назвал мне и указал рукой,

Погубленные жаждой наслаждений.

70  Вняв имена прославленных молвой

Воителей и жен из уст поэта,

Я смутен стал, и дух затмился мой.

73  Я начал так: «Я бы хотел ответа

От этих двух,[163] которых вместе вьет

И так легко уносит буря эта».

76  И мне мой вождь: «Пусть ветер их пригнет

Поближе к нам; и пусть любовью молит

Их оклик твой; они прервут полет».

79  Увидев, что их ветер к нам неволит:

«О души скорби! – я воззвал. – Сюда!

И отзовитесь, если Тот позволит!»[164]

82  Как голуби на сладкий зов гнезда,

Поддержанные волею несущей,

Раскинув крылья, мчатся без труда,

85  Так и они, паря во мгле гнетущей,

Покинули Дидоны скорбный рой

На возглас мой, приветливо зовущий.

88  «О ласковый и благостный живой,

Ты, посетивший в тьме неизреченной

Нас, обагривших кровью мир земной;

91  Когда бы нам был другом царь вселенной,

Мы бы молились, чтоб тебя он спас,

Сочувственного к муке сокровенной.

94  И если к нам беседа есть у вас,

Мы рады говорить и слушать сами,

Пока безмолвен вихрь, как здесь сейчас.

97  Я родилась над теми берегами,

Где волны, как усталого гонца,

Встречают По с попутными реками.[165]

100  Любовь сжигает нежные сердца,

И он пленился телом несравнимым,

Погубленным так страшно в час конца.

103  Любовь, любить велящая любимым,

Меня к нему так властно привлекла,

Что этот плен ты видишь нерушимым.

106  Любовь вдвоем на гибель нас вела;

В Каине[166] будет наших дней гаситель».

Такая речь из уст у них текла.

109  Скорбящих теней сокрушенный зритель,

Я голову в тоске склонил на грудь.

«О чем ты думаешь?» – спросил учитель.

112  Я начал так: «О, знал ли ктонибудь,

Какая нега и мечта какая

Их привела на этот горький путь!»

115  Потом, к умолкшим слово обращая,

Сказал: «Франческа, жалобе твоей

Я со слезами внемлю, сострадая.

118  Но расскажи: меж вздохов нежных дней,

Что было вам любовною наукой,

Раскрывшей слуху тайный зов страстей?»

121  И мне она: «Тот страждет высшей мукой,

Кто радостные помнит времена

В несчастии; твой вождь тому порукой.

124  Но если знать до первого зерна

Злосчастную любовь ты полон жажды,

Слова и слезы расточу сполна.

127  В досужий час читали мы однажды

О Ланчелоте сладостный рассказ;[167]

Одни мы были, был беспечен каждый.

130  Над книгой взоры встретились не раз,

И мы бледнели с тайным содроганьем;

Но дальше повесть победила нас.

133  Чуть мы прочли о том, как он лобзаньем

Прильнул к улыбке дорогого рта,

Тот, с кем навек я скована терзаньем,

136  Поцеловал, дрожа, мои уста.

И книга стала нашим Галеотом![168]

Никто из нас не дочитал листа».

139  Дух говорил, томимый страшным гнетом,

Другой рыдал, и мука их сердец

Мое чело покрыла смертным потом;

142  И я упал, как падает мертвец.

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

1  Едва ко мне вернулся ясный разум,

Который был не в силах устоять

Пред горестным виденьем и рассказом, –

4  Уже средь новых пыток я опять,

Средь новых жертв, куда ни обратиться,

Куда ни посмотреть, куда ни стать.

7  Я в третьем круге, там, где, дождь струится,

Проклятый, вечный, грузный, ледяной;

Всегда такой же, он все так же длится.

10  Тяжелый град, и снег, и мокрый гной

Пронизывают воздух непроглядный;

Земля смердит под жидкой пеленой.

13  Трехзевый Цербер[169], хищный и громадный,

Собачьим лаем лает на народ,

Который вязнет в этой топи смрадной.

16  Его глаза багровы, вздут живот,

Жир в черной бороде, когтисты руки;

Он мучит души, кожу с мясом рвет.

19  А те под ливнем воют, словно суки;

Прикрыть стараясь верхним нижний бок,

Ворочаются в исступленье муки.

22  Завидя нас, разинул рты, как мог,

Червь гнусный, Цербер, и спокойной части

В нем не было от головы до ног.

25  Мой вождь нагнулся, простирая пясти,

И, взяв земли два полных кулака,

Метнул ее в прожорливые пасти.

28  Как пес, который с лаем ждал куска,

Смолкает, в кость вгрызаясь с жадной силой,

И занят только тем, что жрет пока, –

31  Так смолк и демон Цербер грязнорылый,

Чей лай настолько душам омерзел,

Что глухота казалась бы им милой.

34  Меж призраков, которыми владел

Тяжелый дождь, мы шли вперед, ступая

По пустоте, имевшей облик тел.

37  Лежала плоско их гряда густая,

И лишь один, чуть нас заметил он,

Привстал и сел, глаза на нас вздымая.

40  «О ты, который в этот Ад сведен, –

Сказал он, – ты меня, наверно, знаешь;

Ты был уже, когда я выбыл вон».

43  И я: «Ты вид столь жалостный являешь,

Что кажешься чужим в глазах моих

И вряд ли мне кого напоминаешь.

46  Скажи мне, кто ты, жертва этих злых

И скорбных мест и казни ежечасной,

Не горше, но противней всех других».

49  И он: «Твой город,[170] зависти ужасной

Столь полный, что уже трещит квашня,

Был и моим когдато в жизни ясной.

52  Прозвали Чакко[171] граждане меня.

За то, что я обжорству предавался,

Я истлеваю, под дождем стеня.

55  И, бедная душа, я оказался

Не одинок: их всех карают тут

За тот же грех». Его рассказ прервался.

58  Я молвил: «Чакко, слезы грудь мне жмут

Тоской о бедствии твоем загробном.

Но я прошу: скажи, к чему придут

61  Враждующие в городе усобном;

И кто в нем праведен; и чем раздор

Зажжен в народе этом многозлобном?»

64  И он ответил: «После долгих ссор

Прольется кровь и власть лесным доставит,

А их врагам – изгнанье и позор.

67  Когда же солнце трижды лик свой явит,

Они падут, а тем поможет встать

Рука того, кто в наши дни лукавит.

70  Они придавят их и будут знать,

Что вновь чело на долгий срок подъемлют,

Судив сраженным плакать и роптать.[172]

73  Есть двое праведных, но им не внемлют.[173]

Гордыня, зависть, алчность – вот в сердцах

Три жгучих искры, что вовек не дремлют».

76  Он смолк на этих горестных словах.

И я ему: «Из бездны злополучий

Вручи мне дар и будь щедрей в речах.

79  Теггьяйо, Фарината, дух могучий,

Все те, чей разум правдой был богат,

Арриго, Моска или Рустикуччи, –

82  Где все они, я их увидеть рад;

Мне сердце жжет узнать судьбу славнейших:

Их нежит небо или травит Ад?»

85  И он: «Они средь душ еще чернейших:

Их тянет книзу бремя грешных лет;

Ты можешь встретить их в кругах дальнейших.[174]

88  Но я прошу: вернувшись в милый свет,

Напомни людям, что я жил меж ними.

Вот мой последний сказ и мой ответ».

91  Взглянув глазами, от тоски косыми,

Он наклонился и, лицо тая,

Повергся ниц меж прочими слепыми.

94  И мне сказал вожатый: «Здесь гния,

Он до трубы архангела[175] не встанет.

Когда придет враждебный судия,

97  К своей могиле скорбной каждый прянет

И, в прежний образ снова воплотясь,

Услышит то, что вечным громом грянет».[176]

100  Мы тихо шли сквозь смешанную грязь

Теней и ливня, в разные сужденья

О вековечной жизни углубясь.

103  Я так спросил: «Учитель, их мученья,

По грозном приговоре, как – сильней

Иль меньше будут, иль без измененья?»

106  И он: «Наукой сказано твоей,

Что, чем природа совершенней в сущем,

Тем слаще нега в нем, и боль больней.

109  Хотя проклятым людям, здесь живущим,

К прямому совершенству не прийти,

Их ждет полнее бытие в грядущем».[177]

112  Мы шли кругом по этому пути;

Я всей беседы нашей не отмечу;

И там, где к бездне начал спуск вести,

115  Нам Плутос[178], враг великий, встал навстречу.

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ

1  «Рарè Satán, рарè Satán aleppe!»[179] –

Хриплоголосый Плутос закричал.

Хотя бы он и вдвое был свирепей, –

4  Меня мудрец, все знавший, ободрял, –

Не поддавайся страху: что́ могло бы

Нам помешать спуститься с этих скал?»

7  И этой роже, вздувшейся от злобы,

Он молвил так: «Молчи, проклятый волк!

Сгинь в клокотаньи собственной утробы!

10  Мы сходим в тьму, и надо, чтоб ты смолк;

Так хочет тот, кто мщенье Михаила[180]

Обрушил в небе на мятежный полк».

13  Как падают надутые ветрила,

Свиваясь, если щегла рухнет вдруг,

Так рухнул зверь, и в нем исчезла сила.

16  И мы, спускаясь побережьем мук,

Объемлющим всю скверну мирозданья,

Из третьего сошли в четвертый круг.

19  О правосудье божье! Кто страданья,

Все те, что я увидел, перечтет?

Почто такие за вину терзанья?

22  Как над Харибдой[181] вал бежит вперед

И вспять отхлынет, прегражденный встречным,

Так люди здесь водили хоровод.

25  Их множество казалось бесконечным;

Два сонмища шагали, рать на рать,

Толкая грудью грузы, с воплем вечным;

28  Потом они сшибались и опять

С трудом брели назад, крича друг другу:

«Чего копить?» или «Чего швырять?» –

31  И, двигаясь по сумрачному кругу,

Шли к супротивной точке с двух сторон,

Попрежнему ругаясь сквозь натугу;

34  И вновь назад, едва был завершен

Их полукруг такой же дракой хмурой.

И я промолвил, сердцем сокрушен:

37  «Мой вождь, что это за народ понурый?

Ужель все это клирики, весь ряд

От нас налево,[182] эти там, с тонзурой?»

40  И он: «Все те, кого здесь видит взгляд,

Умом настолько в жизни были кривы,

Что в меру не умели делать трат.[183]

43  Об этом лает голос их сварливый,

Когда они стоят к лицу лицом,

Наперекор друг другу нечестивы.[184]

46  Те – клирики, с пробритым гуменцом;

Здесь встретишь папу, встретишь кардинала,

Не превзойденных ни одним скупцом».

49  И я: «Учитель, я бы здесь немало

Узнал из тех, кого не так давно

Подобное нечестие пятнало».

52  И он: «Тебе узнать их не дано:

На них такая грязь от жизни гадкой,

Что разуму обличье их темно.

55  Им вечно так шагать, кончая схваткой;

Они восстанут из своих могил,

Те – сжав кулак, а эти – с плешью гладкой.[185]

58  Кто недостойно тратил и копил,

Лишен блаженств и занят этой бучей;

Ее и без меня ты оценил.

61  Ты видишь, сын, какой обман летучий

Даяния Фортуны, род земной

Исполнившие ненависти жгучей:

64  Все золото, что блещет под луной

Иль было встарь, из этих теней, бедных

Не успокоило бы ни одной».

67  И я: «Учитель таин заповедных!

Что есть Фортуна, счастье всех племен

Держащая в когтях своих победных?»

70  «О глупые созданья, – молвил он, –

Какая тьма ваш разум обуяла!

Так будь же наставленьем утолен.

73  Тот, чья премудрость правит изначала,

Воздвигнув тверди, создал им вождей,

Чтоб каждой части часть своя сияла,

76  Распространяя ровный свет лучей;

Мирской же блеск он предал в полновластье

Правительнице судеб, чтобы ей

79  Перемещать, в свой час, пустое счастье

Из рода в род и из краев в края,

В том смертной воле возбранив участье.

82  Народу над народом власть дая,

Она свершает промысел свой строгий,

И он невидим, как в траве змея.

85  С ней не поспорит разум ваш убогий:

Она провидит, судит и царит,

Как в прочих царствах остальные боги.

88  Без устали свой суд она творит:

Нужда ее торопит ежечасно,

И всем она недолгий миг дарит.

91  Еето и поносят громогласно,

Хотя бы подобала ей хвала,

И распинают, и клянут напрасно.

94  Но ей, блаженной, не слышна хула:

Она, смеясь меж первенцев творенья,[186]

Крутит свой шар,[187] блаженна и светла.[188]

97  Но спустимся в тягчайшие мученья:

Склонились звезды,[189] те, что плыли ввысь,

Когда мы шли; запретны промедленья».

100  Мы пересекли круг и добрались

До струй ручья, которые просторной,

Изрытой ими, впадиной неслись.

103  Окраска их была багровочерной;

И мы, в соседстве этих мрачных вод,

Сошли по диким тропам с кручи горной.

106  Угрюмый ключ стихает и растет

В Стигийское болото,[190] ниспадая

К подножью серокаменных высот.

109  И я увидел, долгий взгляд вперяя,

Людей, погрязших в омуте реки;

Была свирепа их толпа нагая.

112  Они дрались, не только в две руки,

Но головой, и грудью, и ногами,

Друг друга норовя изгрызть в клочки.

115  Учитель молвил: «Сын мой, перед нами

Ты видишь тех, кого осилил гнев;

Еще ты должен знать, что под волнами

118  Есть также люди;[191] вздохи их, взлетев,

Пузырят воду на пространстве зримом,

Как подтверждает око, посмотрев.

121  Увязнув, шепчут: «В воздухе родимом,

Который блещет, солнцу веселясь,

Мы были скучны, полны вялым дымом;

124  И вот скучаем, втиснутые в грязь».

Такую песнь у них курлычет горло,

Напрасно слово вымолвить трудясь».

127  Так, огибая илистые жерла,

Мы, гранью топи и сухой земли,

Смотря на тех, чьи глотки тиной сперло,

130  К подножью башни наконец пришли.

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ

1  Скажу, продолжив, что до башни этой

Мы не дошли изрядного куска,

Когда наш взгляд, к ее зубцам воздетый,

4  Приметил два зажженных огонька[192]

И гдето третий, глазу чуть заметный,

Как бы ответивший издалека.

7  Взывая к морю мудрости всесветной,

Я так спросил: «Что это за огни?

Кто и зачем дает им знак ответный?»

10  «Когда ты видишь сквозь туман, взгляни, –

Так молвил он. – Над илистым простором

Ты различишь, кого зовут они».

13  Ни перед чьим не пролетала взором

Стрела так быстро, в воздухе спеша,

Как малый челн, который, в беге скором,

16  Стремился к нам, по заводи шурша,

С одним гребцом, кричавшим громогласно:

«Ага, попалась, грешная душа!»

19  «Нет, Флегий,[193] Флегий, ты кричишь напрасно, –

Сказал мой вождь. – Твои мы лишь на миг,

И в этот челн ступаем безопасно».

22  Как тот, кто слышит, что его постиг

Большой обман, и злится, распаленный,

Так вспыхнул Флегий, искажая лик.

25  Сошел в челнок учитель благосклонный,

Я вслед за ним, и лишь тогда ладья

Впервые показалась отягченной.

28  Чуть в лодке поместились вождь и я,

Помчался древний струг, и так глубоко

Не рассекалась ни под кем струя.

31  Посередине мертвого потока

Мне встретился один;[194] весь в грязь одет,

Он молвил: «Кто ты, что пришел до срока?»

34  И я: «Пришел, но мой исчезнет след.

А сам ты кто, так гнусно безобразный?»

«Я тот, кто плачет», – был его ответ.

37  И я: «Плачь, сетуй в топи невылазной,

Проклятый дух, пей вечную волну!

Ты мне – знаком, такой вот даже грязный».

40  Тогда он руки протянул к челну;

Но вождь толкнул вцепившегося в злобе,

Сказав: «Иди к таким же псам, ко дну!»

43  И мне вкруг шеи, с поцелуем, обе

Обвив руки, сказал: «Суровый дух,

Блаженна несшая тебя в утробе!

46  Он в мире был гордец и сердцем сух;

Его деяний люди не прославят;

И вот он здесь от злости слеп и глух.

49  Сколь многие, которые там правят,

Как свиньи, влезут в этот мутный сток

И по себе ужасный срам оставят!»

52  И я: «Учитель, если бы я мог

Увидеть вьявь, как он в болото канет,

Пока еще на озере челнок!»

55  И он ответил: «Раньше, чем проглянет

Тот берег, утолишься до конца,

И эта радость для тебя настанет».

58  Тут так накинулся на мертвеца

Весь грязный люд в неистовстве великом,

Что я поднесь благодарю Творца.

61  «Хватай Ардженти!» – было общим криком;

И флорентийский дух, кругом тесним,

Рвал сам себя зубами в гневе диком.

64  Так сгинул он, и я покончу с ним;

Но тут мне в уши стон вонзился дальный,

И взгляд мой распахнулся, недвижим.

67  «Мой сын, – сказал учитель достохвальный, –

Вот город Дит,[195] и в нем заключены

Безрадостные люди, сонм печальный».

70  И я: «Учитель, вот изза стены

Встают его мечети, багровея,

Как будто на огне раскалены».

73  «То вечный пламень, за оградой вея, –

Сказал он, – башни красит багрецом;

Так нижний Ад тебе открылся, рдея».

76  Челнок вошел в крутые рвы, кругом

Объемлющие мрачный гребень вала;

И стены мне казались чугуном.

79  Немалый круг мы сделали сначала

И стали там, где кормчий мглистых вод:

«Сходите! – крикнул нам. – Мы у причала».

82  Я видел на воротах много сот

Дождем ниспавших с неба,[196] стражу входа,

Твердивших: «Кто он, что сюда идет,

85  Не мертвый, в царство мертвого народа?»

Вождь подал вид, что он бы им хотел

Поведать тайну нашего прихода.

88  И те, кладя свирепости предел:

«Сам подойди, но отошли второго,

Раз в это царство он вступить посмел.

91  Безумный путь пускай свершает снова,

Но без тебя; а ты у нас побудь,

Его вожак средь сумрака ночного».

94  Помысли, чтец, в какую впал я жуть,

Услышав этой речи звук проклятый;

Я знал, что не найду обратный путь.

97  И я сказал: «О милый мой вожатый,

Меня спасавший семь и больше раз,

Когда мой дух робел, тоской объятый,

100  Не покидай меня в столь грозный час!

Когда запретен город, нам представший,

Вернемся вспять стезей, приведшей нас».

103  И властный муж, меня сопровождавший,

Сказал: «Не бойся; нашего пути

Отнять нельзя; таков его нам давший.

106  Здесь жди меня; и дух обогати

Надеждой доброй; в этой тьме глубокой

Тебя и дальше буду я блюсти».

109  Ушел благой отец, и одинокий

Остался я, и в голове моей

И «да», и «нет» творили спор жестокий.

112  Расслышать я не мог его речей;

Но с ним враги беседовали мало,

И каждый внутрь укрылся поскорей,

115  Железо их ворот загрохотало

Пред самой грудью мудреца, и он,

Оставшись вне, назад побрел устало.

118  Потупя взор и бодрости лишен,

Он шел вздыхая, и уста шептали:

«Кем в скорбный город путь мне возбранен!»

121  И мне он молвил: «Ты, хоть я в печали,

Не бойся; я превозмогу и здесь,

Какой бы тут отпор ни замышляли.

124  Не новость их воинственная спесь;

Так было и пред внешними вратами,[197]

Которые распахнуты поднесь.

127  Ты видел надпись с мертвыми словами;

Уже оттуда, нисходя с высот,

Без спутников, идет сюда кругами

130  Тот, чья рука нам город отомкнет».

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ

1  Цвет, робостью на мне запечатленный,

Когда мой спутник повернул назад, –

Согнал с его лица налет мгновенный.[198]

4  Он слушал, тщетно напрягая взгляд,

Затем что вдаль глаза не уводили

Сквозь черный воздух и болотный чад.

7  «И все ж мы победим, – сказал он, – или…

Такая нам защитница[199] дана!

О, где же тот, кто выше их усилий!»

10  Я видел, речь его рассечена,

Начатую спешит покрыть иная,

И с первою несходственна она.

13  Но я внимал ей, мужество теряя,

Мрачней, быть может, чем она была,

Оборванную мысль воспринимая.

16  «Туда, на дно печального жерла,

Спускаются ли с первой той ступени,[200]

Где лишь надежда в душах умерла?»

19  Так я спросил; и он: «Из нашей сени

По этим, мною пройденным, тропам

Лишь редкие досель сходили тени.

22  Но некогда я здесь прошел и сам,

Злой Эрихто[201] заклятый, что умела

Обратно души призывать к телам.

25  Едва лишь плоть во мне осиротела,

Сквозь эти стены был я снаряжен

За пленником Иудина предела.[202]

28  Всех ниже, всех темней, всех дальше он

От горней сферы, связь миров кружащей;[203]

Я знаю путь; напрасно ты смущен.

31  Низина эта заводью смердящей

Повсюду облегает скорбный вал,

Разгневанным отпором нам грозящий».

34  Не помню я, что он еще сказал:

Всего меня мой глаз, в тоске раскрытый,

К вершине рдяной башни приковал,

37  Где вдруг взвились, для бешеной защиты,

Три Фурии, кровавы и бледны

И гидрами зелеными обвиты;

40  Они как жены были сложены;

Но, вместо кос, клубами змей пустыни

Свирепые виски оплетены

43  И тот, кто ведал, каковы рабыни

Властительницы вечных слез ночных,

Сказал: «Взгляни на яростных Эриний.

46  Вот Тисифона, средняя из них;

Левей – Мегера: справа олютело

Рыдает Алекто́».[204] И он затих.

49  А те себе терзали грудь и тело

Руками били; крик их так звенел,

Что я к учителю приник несмело.

52  «Медуза[205] где? Чтоб он окаменел! –

Они вопили, глядя вниз. – Напрасно

Тезеевых мы не отмстили дел».[206]

55  «Закрой глаза и отвернись; ужасно

Увидеть лик Горгоны; к свету дня

Тебя ничто вернуть не будет властно».

58  Так молвил мой учитель и меня

Поворотил, своими же руками,

Поверх моих, глаза мне заслоня.

61  О вы, разумные, взгляните сами,

И всякий наставленье да поймет,

Сокрытое под странными стихами!

64  И вот уже по глади мутных вод

Ужасным звуком грохот шел ревущий,

Колебля оба брега, наш и тот, –

67  Такой, как если ветер всемогущий,

Враждующими воздухами взвит,

Преград не зная, сокрушает пущи,

70  Ломает ветви, рушит их и мчит;

Вздымая прах, идет неудержимо,

И зверь и пастырь от него бежит.

73  Открыв мне очи: «Улови, что зримо

Там, – он промолвил, – где всего черней

Над этой древней пеной горечь дыма».

76  Как от змеи, противницы своей,

Спешат лягушки, расплываясь кругом,

Чтоб на земле упрятаться верней,

79  Так, видел я, гонимые испугом,

Станицы душ бежали пред одним,

Который Стиксом шел, как твердым лугом.

82  Он отстранял от взоров липкий дым,

Перед собою левой помавая,

И, видимо, лишь этим был томим.

85  Посла небес[207] в идущем признавая,

Я на вождя взглянул; и понял знак

Пред ним склониться, уст не размыкая.

88  О, как он гневно шел сквозь этот мрак!

Он стал у врат и тростию подъятой

Их отворил, – и не боролся враг.

91  «О свергнутые с неба, род проклятый, –

Возвысил он с порога грозный глас, –

Что ты замыслил, слепотой объятый?

94  К чему бороться с волей выше вас,

Которая идет стопою твердой

И ваши беды множила не раз?

97  Что на судьбу кидаться в злобе гордой?

Ваш Цербер, если помните о том,

И до сих пор с потертой ходит мордой».[208]

100  И вспять нечистым двинулся путем,

Нам не сказав ни слова, точно ктото,

Кого теснит и гложет об ином,

103  Но не о том, кто перед ним, забота;

И мы, ободрясь от священных слов,

Свои шаги направили в ворота.

106  Мы внутрь вошли, не повстречав врагов,

И я, чтоб ведать образ муки грешной,

Замкнутой между крепостных зубцов,

109  Ступив вовнутрь, кидаю взгляд поспешный

И вижу лишь пустынные места,

Исполненные скорби безутешной.

112  Как в Арле[209], там, где Рона разлита,

Как в Поле, где Карнаро многоводный[210]

Смыкает Италийские врата,

115  Гробницами исхолмлен дол бесплодный, –

Так здесь повсюду высились они,

Но горечь этих мест была несходной;

118  Затем что здесь меж ям ползли огни,

Так их каля, как в пламени горнила

Железо не калилось искони.

121  Была раскрыта каждая могила,

И горестный свидетельствовал стон,

Каких она отверженцев таила

124  И я: «Учитель, кто похоронен

В гробницах этих скорбных, что такими

Стенаниями воздух оглашен?»

127  «Ересиархи, – молвил он, – и с ними

Их присные, всех толков; глубь земли

Они устлали толпами густыми.

130  Подобные с подобными легли,

И зной в гробах где злей, где меньше страшен».

Потом он вправо взял, и мы пошли

133  Меж полем мук и выступами башен.

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ

1  И вот идет, тропинкою, по краю,

Между стеной кремля и местом мук,

Учитель мой, и я вослед ступаю.

4  «О высший ум, из круга в горший круг, –

Так начал я, – послушного стремящий,

Ответь и к просьбе снизойди как друг.

7  Тех, кто положен здесь в земле горящей,

Нельзя ль увидеть? Плиты у могил

Откинуты, и стражи нет хранящей».

10  «Все будут замкнуты, – ответ мне был, –

Когда вернутся из Иосафата[211]

В той плоти вновь, какую кто носил.

13  Здесь кладбище для веривших когдато,

Как Эпикур[212] и все, кто вместе с ним,

Что души с плотью гибнут без возврата

16  Здесь ты найдешь ответ речам твоим

И утоленье помысла другого,[213]

Который в сердце у тебя таим».

19  И я: «Мой добрый вождь, иное слово

Я берегу, в душе его храня,

Чтоб заповедь твою[214] блюсти сурово».

22  «Тосканец, ты, что городом огня

Идешь, живой, и скромен столь примерно,

Прошу тебя, побудь вблизи меня.

25  Ты, судя по наречию, наверно

Сын благородной родины моей,

Быть может, мной измученной чрезмерно,

28  Нежданно грянул звук таких речей

Из некоей могилы; оробело

Я к моему вождю прильнул тесней.

31  И он мне: «Что ты смотришь так несмело?

Взгляни, ты видишь: Фарината встал.

Вот: все от чресл и выше видно тело».

34  Уже я взгляд в лицо ему вперял;

А он, чело и грудь вздымая властно,

Казалось, Ад с презреньем озирал.

37  Меня мой вождь продвинул безопасно

Среди огней, лизавших нам пяты,

И так промолвил: «Говори с ним ясно».

40  Когда я стал у поднятой плиты,

В ногах могилы, мертвый, глянув строго,

Спросил надменно: «Чей потомок ты?»

43  Я, повинуясь, не укрыл ни слога,

Но в точности поведал обо всем;

Тогда он брови изогнул немного,

46  Потом сказал: «То был враждебный дом

Мне, всем моим сокровным и клевретам;

Он от меня два раза нес разгром».

49  «Хоть изгнаны, – не медлил я ответом, –

Они вернулись вновь со всех сторон;

А вашим счастья нет в искусстве этом».[215]

52  Тут новый призрак, в яме, где и он,

Приподнял подбородок выше края;

Казалось, он коленопреклонен.

55  Он посмотрел окрест, как бы желая

Увидеть, нет ли спутника со мной;

Но умерла надежда, и, рыдая,

58  Он молвил: «Если в этот склеп слепой

Тебя привел твой величавый гений,

Где сын мой? Почему он не с тобой?»

61  «Я не своею волей в царстве теней, –

Ответил я, – и здесь мой вождь стоит;

А Гвидо ваш не чтил его творений».

64  Его слова и казни самый вид

Мне явственно прочли, кого я встретил;

И отзыв мой был ясен и открыт.

67  Вдруг он вскочил, крича: «Как ты ответил?

Он их не чтил? Его уж нет средь вас?

Отрадный свет его очам не светел?»

70  И так как мой ответ на этот раз

Недолгое молчанье предваряло,

Он рухнул навзничь и исчез из глаз.[216]

73  А тот гордец, чья речь меня призвала

Стать около, недвижен был и тих

И облик свой не изменил нимало.

76  «То, – продолжал он снова, – что для них

Искусство это трудным остается,

Больнее мне, чем ложе мук моих.

79  Но раньше, чем в полсотый раз зажжется

Лик госпожи, чью волю здесь творят,[217]

Ты сам поймешь, легко ль оно дается.

82  Но в милый мир да обретешь возврат! –

Поведай мне: зачем без снисхожденья

Законы ваши всех моих клеймят?»

85  И я на это: «В память истребленья,

Окрасившего Арбию[218] в багрец,

У нас во храме так творят моленья».

88  Вздохнув в сердцах, он молвил наконец:

«Там был не только я, и в бой едва ли

Шел беспричинно хоть один боец.

91  Зато я был один,[219] когда решали

Флоренцию стереть с лица земли;

Я спас ее, при поднятом забрале».

94  «О, если б ваши внуки мир нашли! –

Ответил я. – Но разрешите путы,

Которые мой ум обволокли.

97  Как я сужу, пред вами разомкнуты

Сокрытые в грядущем времена,

А в настоящем взор ваш полон смуты».[220]

100  «Нам только даль отчетливо видна, –

Он отвечал, – как дальнозорким людям;

Лишь эта ясность нам Вождем дана.

103  Что близится, что есть, мы этим трудим

Наш ум напрасно; по чужим вестям

О вашем смертном бытии мы судим.

106  Поэтому, – как ты поймешь и сам, –

Едва замкнется дверь времен грядущих,[221]

Умрет все знанье, свойственное нам».

109  И я, в скорбях, меня укором жгущих:

«Поведайте упавшему тому,

Что сын его еще среди живущих;

112  Я лишь затем не отвечал ему,

Что размышлял, сомнением объятый,

Над тем, что ныне явственно уму».

115  Уже меня окликнул мой вожатый;

Я молвил духу, что я речь прерву,

Но знать хочу, кто с ним в земле проклятой.

118  И он: «Здесь больше тысячи во рву;

И Федерик Второй[222] лег в яму эту,

И кардинал[223]; лишь этих назову».

121  Тут он исчез; и к древнему поэту

Я двинул шаг, в тревоге от угроз,[224]

Ища разгадку темному ответу.

124  Мы вдаль пошли; учитель произнес:

«Чем ты смущен? Я это сердцем чую».

И я ему ответил на вопрос.

127  «Храни, как слышал, правду роковую

Твоей судьбы», – мне повелел поэт.

Потом он поднял перст: «Но знай другую:

130  Когда ты вступишь в благодатный свет

Прекрасных глаз, все видящих правдиво,

Постигнешь путь твоих грядущих лет».[225]

133  Затем левей он взял неторопливо,

И нас от стен повел пологий скат

К средине круга, в сторону обрыва,

136  Откуда тяжкий доносился смрад.

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ

1  Мы подошли к окраине обвала,

Где груда скал под нашею пятой

Еще страшней пучину открывала.

4  И тут от вони едкой и густой,

Навстречу нам из пропасти валившей,

Мой вождь и я укрылись за плитой

7  Большой гробницы, с надписью, гласившей:

«Здесь папа Анастасий заточен,

Вослед Фотину правый путь забывший».[226]

10  «Не торопись ступать на этот склон,

Чтоб к запаху привыкло обонянье;

Потом мешать уже не будет он».

13  Так спутник мой. «Заполни ожиданье,

Чтоб не пропало время», – я сказал.

И он в ответ: «То и мое желанье».

16  «Мой сын, посередине этих скал, –

Так начал он, – лежат, как три ступени,

Три круга, меньше тех, что ты видал.

19  Во всех толпятся проклятые тени;

Чтобы потом лишь посмотреть на них,

Узнай их грех и образ их мучений.

22  В неправде, вредоносной для других,

Цель всякой злобы, небу неугодной;

Обман и сила – вот орудья злых.

25  Обман, порок, лишь человеку сродный,

Гнусней Творцу; он заполняет дно

И пыткою казнится безысходной.

28  Насилье в первый круг заключено,

Который на три пояса дробится,

Затем что видом тройственно оно,

31  Творцу, себе и ближнему чинится

Насилье, им самим и их вещам,

Как ты, внимая, можешь убедиться.

34  Насилье ближний терпит или сам,

Чрез смерть и раны, или подвергаясь

Пожарам, притесненьям, грабежам.

37  Убийцы, те, кто ранит, озлобляясь,

Громилы и разбойники идут

Во внешний пояс, в нем распределяясь.

40  Иные сами смерть себе несут

И своему добру; зато так больно

Себя же в среднем поясе клянут

43  Те, кто ваш мир отринул своевольно,

Кто возлюбил игру и мотовство

И плакал там, где мог бы жить привольно.

46  Насильем оскорбляют божество,

Хуля его и сердцем отрицая,

Презрев любовь Творца и естество.

49  За это пояс, вьющийся вдоль края,

Клеймит огнем Каорсу и Содом[227]

И тех, кто ропщет, бога отвергая.

52  Обман, который всем сердцам знаком,

Приносит вред и тем, кто доверяет,

И тем, кто не доверился ни в чем.

55  Последний способ связь любви ломает,

Но только лишь естественную связь;

И казнь второго круга тех терзает,

58  Кто лицемерит, льстит, берет таясь,

Волшбу, подлог, торг должностью церковной,

Мздоимцев, своден и другую грязь.

61  А первый способ, разрушая кровный

Союз любви, вдобавок не щадит

Союз доверья, высший и духовный.

64  И самый малый круг, в котором Дит[228]

Воздвиг престол и где ядро вселенной,

Предавшего навеки поглотит».[229]

67  И я: «Учитель, в речи совершенной

Ты образ бездны предо мной явил

И рассказал, кто в ней томится пленный.

70  Но молви: те, кого объемлет ил,

И хлещет дождь, и мечет вихрь ненастный,

И те, что спорят из последних сил,

73  Зачем они не в этот город красный

Заключены, когда их проклял бог?

А если нет, зачем они несчастны?»

76  И он сказал на это: «Как ты мог

Так отступить от здравого сужденья?

И где твой ум блуждает без дорог?

79  Ужели ты не помнишь изреченья

Из Этики, что пагубней всего

Три ненавистных небесам влеченья:

82  Несдержность, злоба, буйное скотство?

И что несдержность – меньший грех пред богом

И он не так карает за него?

85  Обдумав это в размышленьи строгом

И вспомнив тех, чье место вне стены

И кто наказан за ее порогом,

88  Поймешь, зачем они отделены

От этих злых и почему их муки

Божественным судом облегчены».[230]

91  «О свет, которым зорок близорукий,

Ты учишь так, что я готов любить

Неведенье не менее науки.

94  Вернись, – сказал я, – чтобы разъяснить,

В чем ростовщик чернит своим пороком

Любовь Творца; распутай эту нить».

97  И он: «Для тех, кто дорожит уроком,

Не раз философ[231] повторил слова,

Что естеству являются истоком

100  Премудрость и искусство божества.

И в Физике прочтешь,[232] и не в исходе,

А только лишь перелистав едва:

103  Искусство смертных следует природе,

Как ученик ее, за пядью пядь;

Оно есть божий внук, в известном роде.

106  Им и природой, как ты должен знать

Из книги Бытия, господне слово

Велело людям жить и процветать.

109  А ростовщик, сойдя с пути благого,

И самою природой пренебрег,

И спутником ее,[233] ища другого.

112  Но нам пора; прошел немалый срок;

Блеснули Рыбы над чертой востока,

И Воз уже совсем над Кавром лег,[234]

115  А к спуску нам идти еще далеко».

ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

1  Был грозен срыв, откуда надо было

Спускаться вниз, и зрелище являл,

Которое любого бы смутило.

4  Как ниже Тренто видится обвал,

Обрушенный на Адиче когдато

Землетрясеньем иль паденьем скал,[235]

7  И каменная круча так щербата,

Что для идущих сверху поселян

Как бы тропинкой служат глыбы ската,

10  Таков был облик этих мрачных стран;

А на краю, над сходом к бездне новой,

Раскинувшись, лежал позор критян,

13  Зачатый древле мнимою коровой.[236]

Завидев нас, он сам себя терзать

Зубами начал в злобе бестолковой.

16  Мудрец ему: «Ты бесишься опять?

Ты думаешь, я здесь с Афинским дуком,

Который приходил тебя заклать?

19  Посторонись, скот! Хитростным наукам

Твоей сестрой мой спутник не учен;

Он только соглядатай вашим мукам».[237]

22  Как бык, секирой насмерть поражен,

Рвет свой аркан, но к бегу неспособен

И только скачет, болью оглушен,

25  Так Минотавр метался, дик и злобен;

И зоркий вождь мне крикнул: «Вниз беги!

Пока он в гневе, миг как раз удобен».

28  Мы под уклон направили шаги,

И часто камень угрожал обвалом

Под новой тяжестью моей ноги.

31  Я шел в раздумье. «Ты дивишься скалам,

Где этот лютый зверь не тронул нас? –

Промолвил вождь по размышленье малом. –

34  Так знай же, что, когда я прошлый раз[238]

Шел нижним Адом в сумрак сокровенный,

Здесь не лежали глыбы, как сейчас.

37  Но перед тем, как в первый круг геенны

Явился тот, кто стольких в небо взял,

Которые у Дита были пленны,

40  Так мощно дрогнул пасмурный провал,[239]

Что я подумал – мир любовь объяла,

Которая, как некто полагал,

43  Его и прежде в хаос обращала;[240]

Тогда и этот рушился утес,

И не одна койгде скала упала.

46  Но посмотри: вот, окаймив откос,

Течет поток кровавый,[241] сожигая

Тех, кто насилье ближнему нанес».

49  О гнев безумный, о корысть слепая,

Вы мучите наш краткий век земной

И в вечности томите, истязая!

52  Я видел ров, изогнутый дугой

И всю равнину обходящий кругом,

Как это мне поведал спутник мой;

55  Меж ним и кручей мчались друг за другом

Кентавры, как, бывало, на земле,

Гоняя зверя, мчались вольным лугом.

58  Все стали, нас приметив на скале,

А трое подскакали ближе к краю,

Готовя лук и выбрав по стреле.

61  Один из них, опередивший стаю,

Кричал: «Кто вас послал на этот след?

Скажите с места, или я стреляю».

64  Учитель мой промолвил: «Мы ответ

Дадим Хирону[242], под его защитой.

Ты был всегда горяч, себе во вред».

67  И, тронув плащ мой: «Это Несс, убитый

За Деяниру, гнев предсмертный свой

Запечатлевший местью знаменитой.[243]

70  Тот, средний, со склоненной головой, –

Хирон, Ахиллов пестун величавый;

А третий – Фол[244], с душою грозовой.

73  Их толпы вдоль реки снуют облавой,

Стреляя в тех, кто, по своим грехам,

Всплывет не в меру из волны кровавой».

76  Мы подошли к проворным скакунам;

Хирон, браздой стрелы раздвинув клубы

Густых усов, пригладил их к щекам

79  И, опростав свои большие губы,

Сказал другим: «Вон тот, второй, пришлец,

Когда идет, шевелит камень грубый;

82  Так не ступает ни один мертвец».

Мой добрый вождь, к его приблизясь груди,

Где две природы[245] сочетал стрелец,

85  Сказал: «Он жив, как все живые люди;

Я – вождь его сквозь сумрачный простор;

Он следует нужде, а не причуде.

88  А та, чей я свершаю приговор,

Сходя ко мне, прервала аллилуйя;[246]

Я сам не грешный дух, и он не вор.

91  Верховной волей в страшный путь иду я.

Так пусть же с нами двинется в поход

Один из вас, дорогу указуя,

94  И этого на круп к себе возьмет

И переправит в месте неглубоком;

Ведь он не тень, что в воздухе плывет».

97  Хирон направо обратился боком

И молвил Нессу: «Будь проводником;

Других гони, коль встретишь ненароком».

100  Вдоль берега, над алым кипятком,

Вожатый нас повел без прекословий.

Был страшен крик варившихся живьем.

103  Я видел погрузившихся по брови.

Кентавр сказал: «Здесь не один тиран,

Который жаждал золота и крови:

106  Все, кто насильем осквернил свой сан.

Здесь Александр[247] и Дионисий лютый,

Сицилии нанесший много ран;

109  Вот этот, с черной шерстью, – пресловутый

Граф Адзолино;[248] светлый, рядом с ним, –

Обиццо д'Эсте, тот, что в мире смуты

112  Родимым сыном истреблен своим».[249]

Поняв мой взгляд, вождь молвил, благосклонный:

«Здесь он да будет первым, я – вторым».[250]

115  Потом мы подошли к неотдаленной

Толпе людей, где каждый был покрыт

По горло этой влагой раскаленной.

118  Мы видели – один вдали стоит.

Несс молвил: «Он пронзил под божьей сенью

То сердце, что над Темзой кровь точит».[251]

121  Потом я видел, ниже по теченью,

Других, являвших плечи, грудь, живот;

Иной из них мне был знакомой тенью.

124  За пядью пядь, спадал волноворот,

И под конец он обжигал лишь ноги;

И здесь мы реку пересекли вброд.

127  «Как до сих пор, всю эту часть дороги, –

Сказал кентавр, – мелеет кипяток,

Так, дальше, снова под уклон отлогий

130  Уходит дно, и пучится поток,

И, полный круг смыкая там, где стонет

Толпа тиранов, он опять глубок.

133  Там под небесным гневом выю клонит

И Аттила[252], когдато бич земли,

И Пирр, и Секст;[253] там мука слезы гонит,

136  И вечным плачем лица обожгли

Риньер де'Пацци и Риньер Корнето,[254]

Которые такой разбой вели».

139  Тут он помчался вспять и скрылся гдето.

ПЕСНЬ ТРИНАДЦАТАЯ

1  Еще кентавр не пересек потока,

Как мы вступили в одичалый лес,

Где ни тропы не находило око.

4  Там бурых листьев сумрачен навес,

Там вьется в узел каждый сук ползущий,

Там нет плодов, и яд в шипах древес.

7  Такой унылой и дремучей пущи

От Чечины и до Корнето[255] нет,

Приют зверью пустынному дающей.

10  Там гнезда гарпий, их поганый след,

Тех, что троян, закинутых кочевьем,

Прогнали со Строфад предвестьем бед.[256]

13  С широкими крылами, с ликом девьим,

Когтистые, с пернатым животом,

Они тоскливо кличут по деревьям.

16  «Пред тем, как дальше мы с тобой пойдем, –

Так начал мой учитель, наставляя, –

Знай, что сейчас мы в поясе втором,

19  А там, за ним, пустыня огневая.

Здесь ты увидишь то, – добавил он, –

Чему бы не поверил, мне внимая».

22  Я отовсюду слышал громкий стон,

Но никого окрест не появлялось;

И я остановился, изумлен.

25  Учителю, мне кажется, казалось,

Что мне казалось, будто это крик

Толпы какойто, что в кустах скрывалась.

28  И мне сказал мой мудрый проводник:

«Тебе любую ветвь сломать довольно,

Чтоб домысел твой рухнул в тот же миг».

31  Тогда я руку протянул невольно

К терновнику и отломил сучок;

И ствол воскликнул: «Не ломай, мне больно!»

34  В надломе кровью потемнел росток

И снова крикнул: «Прекрати мученья!

Ужели дух твой до того жесток?

37  Мы были люди, а теперь растенья.

И к душам гадов было бы грешно

Выказывать так мало сожаленья».

40  И как с конца палимое бревно

От тока ветра и его накала

В другом конце трещит и слез полно,

43  Так раненое древо источало

Слова и кровь; я в ужасе затих,

И наземь ветвь из рук моих упала.

46  «Когда б он знал, что на путях своих, –

Ответил вождь мой жалобному звуку, –

Он встретит то, о чем вещал мой стих,[257]

49  О бедный дух, он не простер бы руку.

Но чтоб он мог чудесное познать,

Тебя со скорбью я обрек на муку.

52  Скажи ему, кто ты; дабы воздать

Тебе добром, он о тебе вспомянет

В земном краю, куда взойдет опять».

55  И древо: «Твой призыв меня так манит,

Что не могу внимать ему, молча;

И пусть не в тягость вам рассказ мой станет.

58  Я тот,[258] кто оба сберегал ключа[259]

От сердца Федерика и вращал их

К затвору и к отвору, не звуча,

61  Хранитель тайн его, больших и малых.

Неся мой долг, который мне был свят,

Я не щадил ни сна, ни сил усталых.

64  Развратница[260], от кесарских палат

Не отводящая очей тлетворных,

Чума народов и дворцовый яд,

67  Так воспалила на меня придворных,

Что Август[261], их пыланьем воспылав,

Низверг мой блеск в пучину бедствий черных

70  Смятенный дух мой, вознегодовав,

Замыслил смертью помешать злословью,

И правый стал перед собой неправ.[262]

73  Моих корней клянусь ужасной кровью,

Я жил и умер, свой обет храня,

И господину я служил любовью!

76  И тот из вас, кто выйдет к свету дня,

Пусть честь мою излечит от извета,

Которым зависть ранила меня!»

79  «Он смолк, – услышал я из уст поэта. –

Заговори с ним, – время не ушло, –

Когда ты ждешь на чтонибудь ответа».

82  «Спроси его что хочешь, что б могло

Быть мне полезным, – молвил я, смущенный. –

Я не решусь; мне слишком тяжело».

85  «Вот этот, – начал спутник благосклонный, –

Готов свершить тобой просимый труд.

А ты, о дух, в темницу заточенный,

88  Поведай нам, как душу в плен берут

Узлы ветвей; поведай, если можно,

Выходят ли когда из этих пут».

91  Тут ствол дохнул огромно и тревожно,

И в этом вздохе слову был исход:

«Ответ вам будет дан немногосложно.

94  Когда душа, ожесточась, порвет

Самоуправно оболочку тела,

Минос[263] ее в седьмую бездну шлет.

97  Ей не дается точного предела;

Упав в лесу, как малое зерно,

Она растет, где ей судьба велела.

100  Зерно в побег и в ствол превращено;

И гарпии, кормясь его листами,

Боль создают и боли той окно.[264]

103  Пойдем и мы за нашими телами,[265]

Но их мы не наденем в Судный день:

Не наше то, что сбросили мы сами.[266]

106  Мы их притащим в сумрачную сень,

И плоть повиснет на кусте колючем,

Где спит ее безжалостная тень».

109  Мы думали, что ствол, тоскою мучим,

Еще и дальше говорить готов,

Но услыхали шум в лесу дремучем,

112  Как на облаве внемлет зверолов,

Что мчится вепрь и вслед за ним борзые,

И слышит хруст растоптанных кустов.

115  И вот бегут,[267] левее нас, нагие,

Истерзанные двое, меж ветвей,

Ломая грудью заросли тугие.

118  Передний[268]: «Смерть, ко мне, ко мне скорей!»

Другой[269], который не отстать старался,

Кричал: «Сегодня, Лано, ты быстрей,

121  Чем был, когда у Топпо подвизался!»

Он, задыхаясь, посмотрел вокруг,

Свалился в куст и в груду с ним смешался.

124  А сзади лес был полон черных сук,

Голодных и бегущих без оглядки,

Как гончие, когда их спустят вдруг.

127  В упавшего, всей силой жадной хватки,

Они впились зубами на лету

И растащили бедные остатки.

130  Мой проводник повел меня к кусту;

А тот, в крови, оплакивал, стеная,

Своих поломов горькую тщету:

133  «О Джакомо да СантАндреа! Злая

Была затея защищаться мной!

Я ль виноват, что жизнь твоя дурная?»

136  Остановясь над ним, наставник мой

Промолвил: «Кем ты был, сквозь эти раны

Струящий с кровью скорбный голос свой?»

139  И он в ответ: «О души, в эти страны

Пришедшие сквозь вековую тьму,

Чтоб видеть в прахе мой покров раздранный,

142  Сгребите листья к терну моему!

Мой город – тот, где ради Иоанна

Забыт былой заступник; потому

145  Его искусство мстит нам неустанно;[270]

И если бы поднесь у Арнских вод

Его частица не была сохранна,

148  То строившие сызнова оплот

На Аттиловом грозном пепелище –

Напрасно утруждали бы народ.[271]

151  Я сам себя казнил в моем жилище».[272]

ПЕСНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1  Объят печалью о местах, мне милых,

Я подобрал опавшие листы

И обессиленному возвратил их.

4  Пройдя сквозь лес, мы вышли у черты,

Где третий пояс лег внутри второго

И гневный суд вершится с высоты.

7  Дабы явить, что взору было ново,

Скажу, что нам, огромной пеленой,

Открылась степь, где нет ростка живого.

10  Злосчастный лес ее обвил[273] каймой,

Как он и сам обвит рекой горючей;

Мы стали с краю, я и спутник мой.

13  Вся даль была сплошной песок сыпучий,

Как тот, который попирал Катон[274],

Из края в край пройдя равниной жгучей.

16  О божья месть, как тяжко устрашен

Быть должен тот, кто прочитает ныне,

На что мой взгляд был въяве устремлен!

19  Я видел толпы голых душ в пустыне:

Все плакали, в терзанье вековом,

Но разной обреченные судьбине.

22  Кто был повержен навзничь, вверх лицом,

Кто, съежившись, сидел на почве пыльной,

А кто сновал без устали кругом.[275]

25  Разряд шагавших самый был обильный;

Лежавших я всех меньше насчитал,

Но вопль их скорбных уст был самый сильный.

28  А над пустыней медленно спадал

Дождь пламени, широкими платками,

Как снег в безветрии нагорных скал.

31  Как Александр, под знойными лучами

Сквозь Индию ведя свои полки,

Настигнут был падучими огнями

34  И приказал, чтобы его стрелки

Усерднее топтали землю, зная,

Что порознь легче гаснут языки,[276] –

37  Так опускалась вьюга огневая;

И прах пылал, как под огнивом трут,

Мучения казнимых удвояя.

40  И я смотрел, как вечный пляс ведут

Худые руки, стряхивая с тела

То здесь, то там огнепалящий зуд.

43  Я начал: «Ты, чья сила одолела

Все, кроме бесов, коими закрыт

Нам доступ был у грозного предела,[277]

46  Кто это, рослый, хмуро так лежит,[278]

Презрев пожар, палящий отовсюду?

Его и дождь, я вижу, не мягчит».

49  А тот, поняв, что я дивлюсь, как чуду,

Его гордыне, отвечал, крича:

«Каким я жил, таким и в смерти буду!

52  Пускай Зевес замучит ковача,[279]

Из чьей руки он взял перун железный,

Чтоб в смертный день меня сразить сплеча,

55  Или пускай работой бесполезной

Всех в Монджибельской кузне[280] надорвет,

Вопя: «Спасай, спасай, Вулкан любезный!»,

58  Как он над Флегрой[281] возглашал с высот,

И пусть меня громит грозой всечасной, –

Веселой мести он не обретет!»

61  Тогда мой вождь воскликнул с силой страстной,

Какой я в нем не слышал никогда:

«О Капаней, в гордыне неугасной –

64  Твоя наитягчайшая беда:

Ты сам себя, в неистовстве великом,

Казнишь жесточе всякого суда».

67  И молвил мне, с уже спокойным ликом:

«Он был один из тех семи царей,

Что осаждали Фивы; в буйстве диком,

70  Гнушался богом – и не стал смирней;

Как я ему сказал, он по заслугам

Украшен славой дерзостных речей.

73  Теперь идем, как прежде, друг за другом;

Но не касайся жгучего песка,

А обходи, держась опушки, кругом».

76  В безмолвье мы дошли до ручейка,

Спешащего из леса быстрым током,

Чья алость мне и до сих пор жутка.

79  Как Буликаме убегает стоком,

В котором воду грешницы берут,

Так нистекал и он в песке глубоком.[282]

82  Закраины, что по бокам идут,

И дно его, и склоны – камнем стали;

Я понял, что дорога наша – тут.

85  «Среди всего, что мы с тобой видали

С тех самых пор, как перешли порог,

Открытый всем входящим, ты едва ли

88  Чудеснее чтолибо встретить мог,

Чем эта речка, силой испаренья

Смиряющая всякий огонек».

91  Так молвил вождь; взыскуя поученья,

Я попросил, чтоб, голоду вослед,

Он мне и пищу дал для утоленья.

94  «В средине моря, – молвил он в ответ, –

Есть ветхий край, носящий имя Крита,

Под чьим владыкой был безгрешен свет.[283]

97  Меж прочих гор там Ида знаменита;

Когдато влагой и листвой блестя,

Теперь она пустынна и забыта.

100  Ей Рея вверила свое дитя,

Ища ему приюта и опеки

И плачущего шумом защитя.[284]

103  В горе стоит великий старец некий;

Он к Дамиате обращен спиной

И к Риму, как к зерцалу, поднял веки.

106  Он золотой сияет головой,

А грудь и руки – серебро литое,

И дальше – медь, дотуда, где раздвой;

109  Затем – железо донизу простое,

Но глиняная правая плюсна,

И он на ней почил, как на устое.[285]

112  Вся плоть, от шеи вниз, рассечена,

И капли слез сквозь трещины струятся,

И дно пещеры гложет их волна.

115  В подземной глубине из них родятся

И Ахерон, и Стикс, и Флегетон;

Потом они сквозь этот сток стремятся,

118  Чтоб там, внизу, последний минув склон,

Создать Коцит; но умолчу про это;

Ты вскоре сам увидишь тот затон».[286]

121  Я молвил: «Если из земного света

Досюда эта речка дотекла,

Зачем она от нас таилась гдето?»

124  И он: «Вся эта впадина кругла;

Хотя и шел ты многими тропами

Все влево, опускаясь в глубь жерла,

127  Но полный круг еще не пройден нами;[287]

И если случай новое принес,

То не дивись смущенными очами».

130  «А Лета где? – вновь задал я вопрос. –

Где Флегетон? Ее ты не отметил,

А тот, ты говоришь, возник из слез».

133  «Ты правильно спросил, – мой вождь ответил.

Но в клокотаньи этих алых вод

Одну разгадку ты воочью встретил.[288]

136  Придешь и к Лете, но она течет

Там, где душа восходит к омовенью,

Когда вина избытая спадет».

139  Потом сказал: «Теперь мы с этой сенью[289]

Простимся; следуй мне и след храни:

Тропа идет вдоль русла, по теченью,

142  Где влажный воздух гасит все огни».

ПЕСНЬ ПЯТНАДЦАТАЯ

1  Вот мы идем вдоль каменного края;

А над ручьем обильный пар встает,

От пламени плотину избавляя.

4  Как у фламандцев выстроен оплот

Меж Бруджей и Гвидзантом, чтоб заране

Предотвратить напор могучих вод,

7  И как вдоль Бренты строят падуане,

Чтоб замок и посад был защищен,

Пока не дышит зной на Кьярентане,[290]

10  Так сделаны и эти,[291] с двух сторон,

Хоть и не столь высоко и широко

Их создал мастер, кто бы ни был он.

13  Уже от рощи были мы далеко,

И сколько б я ни обращался раз,

Я к ней напрасно устремлял бы око.

16  Навстречу нам шли тени и на нас

Смотрели снизу, глаз сощуря в щелку,

Как в новолунье люди, в поздний час,

19  Друг друга озирают втихомолку;

И каждый бровью пристально повел,

Как старый швец, вдевая нить в иголку.

22  Одним из тех, кто, так взирая, шел,

Я был опознан. Вскрикнув: «Что за диво!»

Он ухватил меня за мой подол.

25  Я в опаленный лик взглянул пытливо,

Когда рукой он взялся за кайму,

И темный образ явственно и живо

28  Себя открыл рассудку моему;

Склонясь к лицу, где пламень выжег пятна:

«Вы, сэр Брунетто[292]?» – молвил я ему.

31  И он: «Мой сын, тебе не неприятно,

Чтобы, покинув остальных, с тобой

Латино чуточку прошел обратно?»

34  Я отвечал: «Прошу вас всей душой;

А то, хотите, я присяду с вами,

Когда на то согласен спутник мой».

37  И он: «Мой сын, кто из казнимых с нами

Помедлит миг, потом лежит сто лет,

Не шевелясь, бичуемый огнями.

40  Ступай вперед; я – низом, вам вослед;

Потом вернусь к дружине, вопиющей

О вечности своих великих бед».

43  Я не посмел идти равниной жгущей

Бок о бок с ним; но головой поник,

Как человек, почтительно идущий.

46  Он начал: «Что за рок тебя подвиг

Спуститься раньше смерти в царство это?

И кто, скажи мне, этот проводник?»

49  «Там, наверху, – я молвил, – в мире света,

В долине заблудился я одной,

Не завершив мои земные лета.

52  Вчера лишь утром к ней я стал спиной,

Но отступил; тогда его я встретил,

И вот он здесь ведет меня домой».

55  «Звезде твоей доверься,[293] – он ответил, –

И в пристань славы вступит твой челнок,

Коль в милой жизни верно я приметил.

58  И если б я не умер в ранний срок,[294]

То, видя путь твой, небесам угодный,

В твоих делах тебе бы я помог.

61  Но этот злой народ неблагородный,

Пришедший древле с Фьезольских высот

И до сих пор горе и камню сродный,[295]

64  За все добро врагом тебя сочтет:

Среди худой рябины не пристало

Смоковнице растить свой нежный плод.

67  Слепыми их прозвали изначала;[296]

Завистливый, надменный, жадный люд;

Общенье с ним тебя бы запятнало.

70  В обоих станах,[297] увидав твой труд,

Тебя взалкают;[298] только попустому,

И клювы их травы не защипнут.

73  Пусть фьезольские твари,[299] как солому,

Пожрут себя, не трогая росток,

Коль в их навозе место есть такому,

76  Который семя чистое сберег

Тех римлян, что когдато основались

В гнездилище неправды и тревог».[300]

79  «Когда бы все мои мольбы свершались, –

Ответил я, – ваш день бы не угас,

И вы с людьми еще бы не расстались.

82  Во мне живет, и горек мне сейчас,

Ваш отчий образ, милый и сердечный,

Того, кто наставлял меня не раз,

85  Как человек восходит к жизни вечной;[301]

И долг пред вами я, в свою чреду,

Отмечу словом в жизни быстротечной.

88  Я вашу речь запечатлел и жду,

Чтоб с ней другие записи[302] сличила

Та, кто умеет,[303] если к ней взойду.

91  Но только знайте: лишь бы не корила

Мне душу совесть, я в сужденный миг

Готов на все, что предрекли светила.

94  К таким посулам[304] я уже привык;

Так пусть Фортуна колесом вращает,

Как ей угодно, и киркой – мужик!»

97  Тут мой учитель[305] на меня взирает

Чрез правое плечо и говорит:

«Разумно слышит тот, кто примечает».

100  Меж тем и сэр Брунетто не молчит

На мой вопрос, кто из его собратий[306]

Особенно высок и знаменит.

103  Он молвил так: «Иных отметить кстати;

Об остальных похвально умолчать,

Да и не счесть такой обильной рати.

106  То люди церкви, лучшая их знать,

Ученые, известные всем странам;

Единая пятнает их печать.

109  В том скорбном сонме – вместе с Присцианом[307]

Аккурсиев Франциск;[308] и я готов

Сказать, коль хочешь, и о том поганом,

112  Который послан был рабом рабов

От Арно к Баккильоне, где и скинул

Плотской, к дурному влекшийся, покров.[309]

115  Еще других я назвал бы; но минул

Недолгий срок беседы и пути:

Песок, я вижу, новой пылью хлынул;

118  От этих встречных должен я уйти,

Храни мой Клад[310], я в нем живым остался;

Прошу тебя лишь это соблюсти».

121  Он обернулся и бегом помчался,

Как те, кто под Вероною бежит

К зеленому сукну, причем казался

124  Тем, чья победа, а не тем, чей стыд.[311]

ПЕСНЬ ШЕСТНАДЦАТАЯ

1  Уже вблизи я слышал гул тяжелый

Воды, спадавшей в следующий круг,

Как если бы гудели в ульях пчелы, –

4  Когда три тени отделились вдруг,

Метнувшись к нам, от шедшей вдоль потока

Толпы, гонимой ливнем жгучих мук.[312]

7  Спеша, они взывали издалека:

«Постой! Мы по одежде признаем,

Что ты пришел из города порока!»

10  О, сколько язв, изглоданных огнем,

Являл очам их облик несчастливый!

Мне больно даже вспоминать о нем.

13  Мой вождь сказал, услышав их призывы

И обратясь ко мне: «Повремени.

Нам нужно показать, что мы учтивы.

16  Я бы сказал, когда бы не огни,

Разящие, как стрелы, в этом зное,

Что должен ты спешить, а не они».

19  Чуть мы остановились, те былое

Возобновили пенье;[313] к нам домчась,

Они кольцом забегали[314] все трое.

22  Как голые атлеты, умастясь,

Друг против друга кружат по арене,

Чтобы потом схватиться, изловчась,

25  Так возле нас кружили эти тени,

Лицом ко мне, вращая шею вспять,

Когда вперед стремились их колени.

28  «Увидев эту взрыхленную гладь, –

Воззвал один, – и облик наш кровавый,

Ты нас, просящих, должен презирать;

31  Но преклонись, во имя нашей славы,

Сказать нам, кто ты, адскою тропой

Идущий мимо нас, живой и здравый!

34  Вот этот, чьи следы я мну стопой, –

Хоть голый он и струпьями изрытый,

Был выше, чем ты думаешь, судьбой.

37  Он внуком был Гвальдрады[315] именитой

И звался Гвидо Гверра, в мире том

Мечом и разуменьем знаменитый.

40  Тот, пыль толкущий за моим плечом, –

Теггьяйо Альдобранди, чьи заслуги

Великим должно поминать добром.

43  И я, страдалец этой жгучей вьюги,

Я, Рустикуччи, распят здесь, виня

В моих злосчастьях нрав моей супруги».[316]

46  Будь у меня защита от огня,

Я бросился бы к ним с тропы прибрежной,

И мой мудрец одобрил бы меня;

49  Но, устрашенный болью неизбежной,

Я побоялся кинуться к теням

И к сердцу их прижать с приязнью нежной.

52  Потом я начал: «Не презренье к вам,

А скорбь о вашем горестном уделе

Вошла мне в душу, чтоб остаться там,

55  Когда мой вождь, завидев вас отселе,

Сказал слова, явившие сполна,

Что вы такие, как и есть на деле.

58  Отчизна с вами у меня одна;

И я любил и почитал измлада

Ваш громкий труд и ваши имена.

61  Отвергнув желчь, взыскую яблок сада,

Обещанного мне вождем моим;

Но прежде к средоточью[317] пасть мне надо».

64  «Да будешь долго ты руководим, –

Ответил он, – душою в теле здравом;

Да светит слава по следам твоим!

67  Скажи: любовь к добру и к честным нравам

Еще живет ли в городе у нас,

Иль разбрелась давно по всем заставам?

70  Гульельмо Борсиере, здесь как раз

Теперь казнимый, – вон он там, в пустыне, –

Принес с собой нерадостный рассказ».[318]

73  «Ты предалась беспутству и гордыне,

Пришельцев и наживу обласкав,

Флоренция, тоскующая ныне!»

76  Так я вскричал, лицо мое подняв;

Они переглянулись, вняв ответу,

Подобно тем, кто слышит, что был прав.

79  «Когда все просьбы так легко, как эту,

Ты утоляешь, – отклик их гласил, –

Счастливец ты, дарящий правду свету!

82  Да узришь снова красоту светил,

Простясь с неозаренными местами!

Тогда, с отрадой вспомянув: «Я был»,

85  Скажи другим, что ты видался с нами!»

И тут они помчались вдоль пути,

И ноги их казались мне крылами.

88  Нельзя «аминь» быстрей произнести,

Чем их сокрыли дали кругозора;

И мой учитель порешил идти.

91  Я двинулся вослед за ним; и скоро

Послышался так близко грохот вод,

Что заглушил бы звуки разговора.

94  Как та река, которая свой ход

От МонтеВезо в сторону рассвета

По Апеннинам первая ведет,

97  Зовясь в своем верховье Аквакета,

Чтоб устремиться к низменной стране

И у Форли утратить имя это,

100  И громыхает вниз по крутизне,

К СанБенедетто Горному спадая,[319]

Где тысяча вместилась бы вполне,[320] –

103  Так, рушась вглубь с обрывистого края,

Мы слышали, багровый вал гремит,

Мгновенной болью ухо поражая.

106  Стан у меня веревкой был обвит;

Я думал ею рысь поймать когдато,

Которой мех так весело блестит.

109  Я снял ее и, повинуясь свято,

Вручил ее поэту моему,

Смотав плотней для лучшего обхвата.

112  Он, боком став и так, чтобы ему

Не зацепить за выступы обрыва,

Швырнул ее в зияющую тьму.[321]

115  «На странный знак не странное ли диво, –

Сказал я втайне, – явит глубина,

Раз и учитель смотрит так пытливо?»

118  Увы, какая сдержанность нужна

Близ тех, кто судит не одни деянья,

Но видит самый разум наш до дна!

121  «Сейчас всплывет, – сказал наставник знанья, –

То, что я жду и сам ты смутно ждешь;

Сейчас твой взор достигнет созерцанья».

124  Мы истину, похожую на ложь,

Должны хранить сомкнутыми устами,

Иначе срам безвинно наживешь;

127  Но здесь молчать я не могу; стихами

Моей Комедии[322] клянусь, о чтец, –

И милость к ней да не прейдет с годами, –

130  Я видел – к нам из бездны, как пловец,

Взмывал какойто образ возраставший,

Чудесный и для дерзостных сердец;

133  Так снизу возвращается нырявший,

Который якорь выпростать помог,

В камнях иль в чемнибудь другом застрявший,

136  И правит станом и толчками ног.

ПЕСНЬ СЕМНАДЦАТАЯ

1  Вот острохвостый зверь, сверлящий горы,

Пред кем ничтожны и стена, и меч;

Вот, кто земные отравил просторы».

4  Такую мой вожатый начал речь,

Рукою подзывая великана

Близ пройденного мрамора[323] возлечь.

7  И образ омерзительный обмана,

Подплыв, но хвост к себе не подобрав,

Припал на берег всей громадой стана.

10  Он ясен был лицом и величав

Спокойством черт приветливых и чистых,

Но остальной змеиным был состав.

13  Две лапы, волосатых и когтистых;

Спина его, и брюхо, и бока –

В узоре пятен и узлов цветистых.

16  Пестрей основы и пестрей утка

Ни турок, ни татарин не сплетает;

Хитрей Арахна[324] не ткала платка.

19  Как лодка на причале отдыхает,

Наполовину погрузясь в волну;

Как там, где алчный немец обитает,

22  Садится бобр вести свою войну,[325] –

Так лег и гад на камень оголенный,

Сжимающий песчаную страну.

25  Хвост шевелился в пустоте бездонной,

Крутя торчком отравленный развил,

Как жало скорпиона заостренный.[326]

28  «Теперь нам нужно, – вождь проговорил, –

Свернуть с дороги, поступь отклоняя

Туда, где гнусный зверь на камни всплыл».

31  Так мы спустились вправо[327] и, вдоль края,

Пространство десяти шагов прошли,

Песка и жгучих хлопьев избегая.

34  Приблизясь, я увидел невдали

Толпу людей,[328] которая сидела

Близ пропасти в сжигающей пыли.

37  И мне мой вождь: «Чтоб этот круг всецело

Исследовать во всех его частях,

Ступай, взгляни, в чем разность их удела.

40  Но будь короче там в твоих речах;

А я поговорю с поганым дивом,

Чтоб нам спуститься на его плечах».

43  И я пошел еще раз над обрывом,

Каймой седьмого круга, одинок,

К толпе, сидевшей в горе молчаливом.

46  Из глаз у них стремился скорбный ток;

Они все время то огонь летучий

Руками отстраняли, то песок.

49  Так чешутся собаки в полдень жгучий,

Обороняясь лапой или ртом

От блох, слепней и мух, насевших кучей.

52  Я всматривался в лица их кругом,

В которые огонь вонзает жала;

Но вид их мне казался незнаком.

55  У каждого на грудь мошна свисала,

Имевшая особый знак и цвет,[329]

И очи им как будто услаждала.

58  Так, на одном я увидал кисет,

Где в желтом поле был рисунок синий,

Подобный льву, вздыбившему хребет.

61  А на другом из мучимых пустыней

Мешочек был, подобно крови, ал

И с белою, как молоко, гусыней.

64  Один, чей белый кошелек являл

Свинью, чреватую и голубую,

Сказал мне: «Ты зачем сюда попал?

67  Ступай себе, раз носишь плоть живую,

И знай, что Витальяно[330], мой земляк,

Придет и сядет от меня ошую.

70  Меж этих флорентийцев я чужак,

Я падуанец; мне их голос грубый

Все уши протрубил: «Где наш вожак,

73  С тремя козлами, наш герой сугубый?»[331]

Он высунул язык и скорчил рот,

Как бык, когда облизывает губы.

76  И я, боясь, не сердится ли тот,

Кто мне велел недолго оставаться,

Покинул истомившийся народ.

79  Тем временем мой вождь успел взобраться

Дурному зверю на спину – и мне

Промолвил так: «Теперь пора мужаться!

82  Вот, как отсюда сходят к глубине.

Сядь спереди, я буду сзади, рядом,

Чтоб хвост его безвреден был вполне».

85  Как человек, уже объятый хладом

Пред лихорадкой, с синевой в ногтях,

Дрожит, чуть только тень завидит взглядом, –

88  Так я смутился при его словах;

Но как слуга пред смелым господином,

Стыдом язвимый, я откинул страх.

91  Я поместился на хребте зверином;

Хотел промолвить: «Обними меня», –

Но голоса я не был властелином.

94  Тот, кто и прежде был моя броня,

И без того поняв мою тревогу,

Меня руками обхватил, храня,

97  И молвил: «Герион, теперь в дорогу!

Смотри, о новой ноше не забудь:

Ровней кружи и падай понемногу».

100  Как лодка с места трогается в путь

Вперед кормой, так он оттуда снялся

И, ощутив простор, направил грудь

103  Туда, где хвост дотоле извивался;

Потом как угорь выпрямился он

И, загребая лапами, помчался.

106  Не больше был испуган Фаэтон,

Бросая вожжи, коими задетый

Небесный свод доныне опален,[332]

109  Или Икар, почуя воск согретый,

От перьев обнажавший рамена,

И слыша зов отца: «О сын мой, где ты?»[333] –

112  Чем я, увидев, что кругом одна

Пустая бездна воздуха чернеет

И только зверя высится спина.

115  А он все вглубь и вглубь неспешно реет,

Но это мне лишь потому вдогад,

Что ветер мне в лицо и снизу веет.

118  Уже я справа слышал водопад,

Грохочущий под нами, и пугливо

Склонил над бездной голову и взгляд;

121  Но пуще оробел, внизу обрыва

Увидев свет огней и слыша крик,

И отшатнулся, ежась боязливо.

124  И только тут я в первый раз постиг

Спуск и круженье, видя муку злую

Со всех сторон все ближе каждый миг.

127  Как сокол, мощь утратив боевую,

И птицу и вабило[334] тщетно ждав, –

Так что сокольник скажет: «Эх, впустую!»

130  На место взлета клонится, устав,

И, опоясав сто кругов сначала,

Вдали от всех садится, осерчав, –

133  Так Герион осел на дно провала,

Там, где крутая кверху шла скала,

И, чуть с него обуза наша спала,

136  Взмыл и исчез, как с тетивы стрела.

ПЕСНЬ ВОСЕМНАДЦАТАЯ

1  Есть место в преисподней. Злые Щели,

Сплошь каменное, цвета чугуна,

Как кручи, что вокруг отяготели.

4  Посереди зияет глубина

Широкого и темного колодца,

О коем дальше расскажу сполна.

7  А тот уступ, который остается,

Кольцом меж бездной и скалой лежит,

И десять впадин в нем распознается.

10  Каков у местности бывает вид,

Где замок, для осады укрепленный,

Снаружи стен рядами рвов обвит,

13  Таков и здесь был дол изборожденный;

И как от самых крепостных ворот

Ведут мосты на берег отдаленный,

16  Так от подножья каменных высот

Шли гребни скал чрез рвы и перекаты,

Чтоб у колодца оборвать свой ход.

19  Здесь опустился Герион хвостатый

И сбросил нас обоих со спины;[335]

И влево путь направил мой вожатый

22  Я шел, и справа были мне видны

Уже другая скорбь и казнь другая,

Какие в первом рву заключены.

25  Там в два ряда текла толпа нагая;

Ближайший ряд к нам направлял стопы,

А дальний – с нами, но крупней шагая.[336]

28  Так римляне, чтобы наплыв толпы,

В год юбилея, не привел к затору,

Разгородили мост на две тропы,

31  И по одной народ идет к собору,

Взгляд обращая к замковой стене,

А по другой идут навстречу, в гору.[337]

34  То здесь, то там в кремнистой глубине

Виднелся бес рогатый, взмахом плети

Жестоко бивший грешных по спине.

37  О, как проворно им удары эти

Вздымали пятки! Ни один не ждал,

Пока второй обрушится иль третий.

40  Пока я шел вперед, мой взор упал

На одного; и я воскликнул: «Гдето

Его лицом я взгляд уже питал».

43  Я стал, стараясь распознать, кто это,

И добрый вождь, остановясь со мной,

Нагнать его мне не чинил запрета.

46  Бичуемый, скрывая облик свой,

Склонил чело; но труд пропал впустую;

Я молвил: «Ты, с поникшей головой,

49  Когда наружность носишь не чужую, –

Венедико Каччанемико[338]. Чем

Ты заслужил приправу столь крутую?»

52  И он: «Я не ответил бы совсем,

Но мне твоя прямая речь велела

Припомнить мир старинный. Я был тем,

55  Кто постарался, чтоб Гизолабелла

Послушалась маркиза,[339] хоть и врут

Различное насчет срамного дела.

58  Не первый я болонец плачу тут;

Их понабилась здесь такая кипа,

Что столько языков не наберут

61  Меж Савеной и Рено молвить sipa;[340]

Немудрено: мы с алчностью своей

До смертного не расстаемся хрипа».

64  Тут некий бес, среди его речей,

Стегнул его хлыстом и огрызнулся:

«Ну, сводник! Здесь не бабы, поживей!»

67  Я к моему вожатому вернулся;

Пройдя немного, мы пришли туда,

Где длинный гребень от скалы тянулся.

70  Мы на него взобрались без труда

И с этим истязуемым народом,

Направо взяв, расстались навсегда.

73  И там, где гребень нависает сводом,

Чтоб дать толпе бичуемой пройти, –

Мой вождь сказал: «Постой – и мимоходом

76  Свои глаза на этих обрати,

Которых ты еще не видел лица,

Пока им было с нами по пути».

79  Под древний мост спешила вереница

Второго ряда, двигаясь на нас,

Стегаемая, как и та станица.

82  И вождь, не ждав вопроса этот раз,

Сказал: «Взгляни вот на того, большого:

Ему и боль не увлажняет глаз.

85  Как полон он величества былого!

То мудрый и отважный властелин,

Ясон, руна стяжатель золотого.

88  Приплыв на Лемнос средь морских пучин,

Где женщины, отринув все, что свято,

Предали смерти всех своих мужчин,

91  Он обманул, украсив речь богато,

Младую Гипсипилу, в свой черед

Товарок обманувшую когдато.

94  Ее он бросил там понесшей плод;

За это он так и бичуем злобно,

И также за Медею казнь несет.[341]

97  С ним те, кто обманул ему подобно;

Про первый ров и тех, кто стиснут в нем,

Нет нужды ведать более подробно».

100  Достигнув места, где тропа крестом

Пересекает грань второго вала,

Чтоб дальше снова выгнуться мостом,

103  Мы слышали, как в ближнем рву визжала

И рылом хрюкала толпа людей

И там себя ладонями хлестала.

106  Откосы покрывал тягучий клей

От снизу подымавшегося чада,

Несносного для глаз и для ноздрей.

109  Дно скрыто глубоко внизу, и надо,

Дабы увидеть, что такое там,

Взойти на мост, где есть простор для взгляда.

112  Туда взошли мы, и моим глазам

Предстали толпы влипших в кал зловонный,[342]

Как будто взятый из отхожих ям.

115  Там был один, так густо отягченный

Дерьмом, что вряд ли кто бы отгадал,

Мирянин это или постриженный.

118  Он крикнул мне: «Ты что облюбовал

Меня из всех, кто вязнет в этой прели?»

И я в ответ: «Ведь я тебя встречал,

121  И кудри у тебя тогда блестели;

Я и смотрю, что тут невдалеке

Погряз Алессио Интерминелли[343]».

124  И он, себя темяша по башке:

«Сюда попал я изза льстивой речи,

Которую носил на языке».

127  Потом мой вождь: «Нагни немного плечи, –

Промолвил мне, – и наклонись вперед,

И ты увидишь: тут вот, недалече

130  Себя ногтями грязными скребет

Косматая и гнусная паскуда

И то присядет, то опять вскокнет.

133  Фаида[344] эта, жившая средь блуда,

Сказала както на вопрос дружка:

«Ты мной довольна?» – «Нет, ты просто чудо!»

136  Но мы наш взгляд насытили пока».

ПЕСНЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

1  О Симонволхв[345], о присных сонм злосчастный,

Вы, что святыню божию, добра

Невесту чистую, в алчбе ужасной

4  Растлили ради злата и сребра,

Теперь о вас, казнимых в третьей щели,

Звенеть трубе назначена пора!

7  Уже над новым рвом мы одолели

Горбатый мост и прямо с высоты

На середину впадины смотрели.

10  О Высший Разум, как искусен ты

Горе, и долу, и в жерле проклятом,

И сколько показуешь правоты!

13  Повсюду, и вдоль русла, и по скатам,

Я увидал неисчислимый ряд

Округлых скважин в камне сероватом.

16  Они совсем такие же на взгляд,

Как те, в моем прекрасном СанДжованни[346],

Где таинство крещения творят.[347]

19  Я, отрока спасая от страданий,

В недавний год одну из них разбил:

И вот печать, в защиту от шептаний![348]

22  Из каждой ямы грешник шевелил

Торчащими по голени ногами,

А туловищем в камень уходил.

25  У всех огонь змеился над ступнями;

Все так брыкались, что крепчайший жгут

Порвался бы, не совладав с толчками.

28  Как если нечто маслистое жгут

И лишь поверхность пламенем задета, –

Так он от пят к ногтям скользил и тут.

31  «Учитель, – молвил я, – скажи, кто это,

Что корчится всех больше и оброс

Огнем такого пурпурного цвета?»[349]

34  И он мне: «Хочешь, чтоб тебя я снес

Вниз, той грядой, которая положе?

Он сам тебе ответит на вопрос».

37  И я: «Что хочешь ты, мне мило тоже;

Ты знаешь все, хотя бы я молчал;

Ты – господин, чья власть мне всех дороже».

40  Тогда мы вышли на четвертый вал

И, влево взяв, спустились в крутоскатый

И дырами зияющий провал.

43  Меня не раньше отстранил вожатый

От ребр своих, чем подойдя к тому,

Кто так ногами плакал, в яме сжатый.

46  «Кто б ни был ты, поверженный во тьму

Вниз головой и вкопанный, как свая,

Ответь, коль можешь», – молвил я ему.

49  Так духовник стоит, исповедая

Казнимого, который вновь зовет

Изпод земли, кончину отдаляя.[350]

52  «Как, Бонифаций[351], – отозвался тот, –

Ты здесь уже, ты здесь уже так рано?

На много лет, однако, список[352] врет.

55  Иль ты устал от роскоши и сана,

Изза которых лучшую средь жен,[353]

На муку ей, добыл стезей обмана?»[354]

58  Я был как тот, кто словно пристыжен,

Когда ему немедля возразили,

А он не понял и стоит, смущен.

61  «Скажи ему, – промолвил мне Вергилий: –

«Нет, я не тот, не тот, кого ты ждешь».

И я ответил так, как мне внушили.

64  Тут грешника заколотила дрожь,

И вздох его и скорбный стон раздался:

«Тогда зачем же ты меня зовешь?

67  Когда, чтобы услышать, как я звался,

Ты одолеть решился этот скат,

Знай: я великой ризой облекался.

70  Воистину медведицей зачат,

Радея медвежатам, я так жадно

Копил добро, что сам в кошель зажат.[355]

73  Там, подо мной, набилось их изрядно,

Церковных торгашей, моих предтеч,

Расселинами стиснутых нещадно.

76  И мне придется в глубине залечь,

Сменившись тем, кого я по догадке

Сейчас назвал, ведя с тобою речь.

79  Но я здесь дольше обжигаю пятки,

И срок ему торчать вот так стремглав,

Сравнительно со мной, назначен краткий;

82  Затем что вслед, всех в скверне обогнав,

Придет с заката пастырь без закона,

И, нас покрыв, он будет только прав.[356]

85  Как, в Маккавейских книгах, Иасона

Лелеял царь, так и к нему щедра

Французская окажется корона».[357]

88  Хоть речь моя едва ль была мудра,

Но я слова привел к такому строю:

«Скажи: каких сокровищ от Петра

91  Ждал наш господь, прельщен ли был казною,

Когда ключи во власть ему вверял?

Он молвил лишь одно: «Иди за мною».

94  Петру и прочим платы не вручал

Матвей, когда то место опустело,

Которое отпавший потерял.[358]

97  Торчи же здесь; ты пострадал за дело;

И крепче деньги грешные храни,

С которыми на Карла шел так смело.[359]

100  И если бы я сердцем искони,

И даже здесь, не чтил ключей верховных,

Тебе врученных в радостные дни,

103  Я бы в речах излился громословных;

Вы алчностью растлили христиан,

Топча благих и вознося греховных.

106  Вас, пастырей, провидел Иоанн[360]

В той, что воссела на водах со славой

И деет блуд с царями многих стран;

109  В той, что на свет родилась семиглавой,

Десятирогой и хранила нас,

Пока ее супруг был жизни правой.[361]

112  Сребро и злато – ныне бог для вас;

И даже те, кто молится кумиру,

Чтят одного, вы чтите сто зараз.

115  О Константин, каким злосчастьем миру

Не к истине приход твой был чреват,

А этот дар твой пастырю и клиру!»[362]

118  Пока я пел ему на этот лад,

Он, совестью иль гневом уязвленный,

Не унимал лягающихся пят.

121  А вождь глядел с улыбкой благосклонной,

Как бы довольный тем, что так правдив

Звук этой речи, мной произнесенной.

124  Обеими руками подхватив,

Меня к груди прижал он и початым

Уже путем вернулся на обрыв;

127  Не утомленный бременем подъятым,

На самую дугу меня он взнес,

Четвертый вал смыкающую с пятым,

130  И бережно поставил на утес,

Тем бережней, что дикая стремнина

Была бы трудной тропкой и для коз;

133  Здесь новая открылась мне ложбина.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТАЯ

1  О новой муке повествую ныне

В двадцатой песни первой из канцон,[363]

Которая о гибнущих в пучине.[364]

4  Уже смотреть я был расположен

В провал, раскрытый предо мной впервые,

Который скорбным плачем орошен;

7  И видел в круглом рву толпы немые,[365]

Свершавшие в слезах неспешный путь,

Как в этом мире водят литании[366].

10  Когда я взору дал по ним скользнуть,

То каждый оказался странно скручен

В том месте, где к лицу подходит грудь;

13  Челом к спине повернут и беззвучен,

Он, пятясь задом, направлял свой шаг

И видеть прямо был навек отучен.

16  Возможно, что комунибудь столбняк,

Как этим, и сводил все тело разом, –

Не знаю, но навряд ли это так.

19  Читатель, – и господь моим рассказом

Тебе урок да преподаст благой, –

Помысли, мог ли я невлажным глазом

22  Взирать вблизи на образ наш земной,

Так свернутый, что плач очей печальный

Меж ягодиц струился бороздой.

25  Я плакал, опершись на выступ скальный.

«Ужель твое безумье таково? –

Промолвил мне мой спутник достохвальный.

28  Здесь жив к добру тот, в ком оно мертво.[367]

Не те ли всех тяжеле виноваты,

Кто ропщет, если судит божество?

31  Взгляни, взгляни, вот он, землею взятый,

Пожранный ею на глазах фивян,

Когда они воскликнули: «Куда ты,

34  Амфиарай? Что бросил ратный стан?»,

А он все вглубь свергался без оглядки,

Пока Миносом не был обуздан.

37  Ты видишь – в грудь он превратил лопатки:

За то, что взором слишком вдаль проник,

Он смотрит взад, стремясь туда, где пятки.[368]

40  А вот Тиресий, изменивший лик,

Когда, в жену из мужа превращенный,

Всем естеством преобразился вмиг;

43  И лишь потом, змеиный клуб сплетенный

Ударив вновь, он стал таким, как был,

В мужские перья[369] снова облаченный.[370]

46  А следом Арунс надвигает тыл;

Там, где над Луни громоздятся горы

И где каррарец пажити взрыхлил,

49  Он жил в пещере мраморной[371] и взоры

Свободно и в ночные небеса,

И на морские устремлял просторы.[372]

52  А та, чья гривой падает коса,

Покров грудям незримым образуя,

Как прочие незримы волоса,

55  Была Манто[373]; из края в край кочуя,

Она пришла в родные мне места;[374]

И вот об этом рассказать хочу я.

58  Когда она осталась сирота

И принял рабство Вакхов град[375] злосчастный,

Она скиталась долгие лета.

61  Там, наверху, в Италии прекрасной,

У гор, замкнувших Манью рубежом

Вблизи Тиралли, спит Бенако[376] ясный.

64  Ключи, которых сотни мы начтем

Меж Валькам́никой и Гардой, склоны

Пеннинских Альп омыв, стихают в нем.[377]

67  Там место есть, где пастыри Вероны,

И Брешьи, и Тридента, путь свершив,

Благословить могли бы люд крещеный.[378]

70  Оплот Пескьеры, мощен и красив,

Стоит, грозя бергамцам и брешьянам,

Там, где низиной окружен залив.[379]

73  Все то, что в лоне уместить песчаном

Не мог Бенако, – устремясь сюда,

Течет рекой по травяным полянам.

76  Начав бежать из озера, вода

Зовется Минчо, чтобы у Говерно

В потоке По исчезнуть навсегда.[380]

79  Встречая падь, на полпути примерно,

Она стоит, разлившись в топкий пруд,

А летом чахнет, но и губит верно.[381]

82  Безжалостная дева, идя тут,

Среди болота сушу присмотрела,

Нагой и невозделанный приют.

85  И здесь она, чуждаясь всех, осела

Со слугами, гаданьям предана,

И здесь рассталась с оболочкой тела.

88  Рассеянные кругом племена

Потом сюда стянулись, ибо знали,

Что эта суша заводью сильна.

91  Над мертвой костью город основали

И, по избравшей древле этот дол,

Без волхвований Мантуей назвали.

94  Он многолюдней прежде был и цвел,

Пока недальновидных Касалоди

Лукавый Пинамонте не провел.[382]

97  И если ты услышал бы в народе

Не эту быль о родине моей,

Знай – это ложь и с истиной в разброде».

100  И я: «Учитель, повестью твоей

Я убежден и верю нерушимо.

Мне хладный уголь – речь других людей.

103  Но молви мне: среди идущих мимо

Есть ктонибудь, кто взор бы твой привлек?

Во мне лишь этим сердце одержимо».

106  И он: «Вот тот, чья борода от щек

Вниз по спине легла на смуглом теле, –

В те дни, когда у греков ты бы мог

109  Найти мужчину только в колыбели

Был вещуном; в Авлиде сечь канат

Он и Калхант совместно повелели.

112  То Эврипил;[383] и про него звучат

Стихи моей трагедии высокой.[384]

Тебе ль не знать? Ты помнишь всю подряд.

115  А следующий, этот худобокой,

Звался Микеле Скотто[385] и большим

В волшебных плутнях почитался докой.

118  А вот Бонатти[386]; вот Азденте с ним;

Жалеет он о коже и о шиле,

Да опоздал с раскаяньем своим.[387]

121  Вот грешницы, которые забыли

Иглу, челнок и прялку, ворожа;

Варили травы, куколок лепили.[388]

124  Но нам пора; коснулся рубежа

Двух полусфер и за Севильей в волны

Нисходит Каин, хворост свой держа,[389]

127  А месяц был уж прошлой ночью полный:

Ты помнишь сам, как в глубине лесной

Был благотворен свет его безмолвный».[390]

130  Так, на ходу, он говорил со мной.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

1  Так с моста на мост, говоря немало

Стороннего Комедии моей,

Мы перешли, чтоб с кручи перевала

4  Увидеть новый росщеп Злых Щелей

И новые напрасные печали;

Он вскрылся, чуден чернотой своей.

7  И как в венецианском арсенале[391]

Кипит зимой тягучая смола,

Чтоб мазать струги, те, что обветшали,

10  И все справляют зимние дела:

Тот ладит весла, этот забивает

Щель в кузове, которая текла;

13  Кто чинит нос, а кто корму клепает;

Кто трудится, чтоб сделать новый струг;

Кто снасти вьет, кто паруса платает, –

16  Так, силой не огня, но божьих рук,

Кипела подо мной смола густая,

На скосы налипавшая вокруг.

19  Я видел лишь ее, что в ней – не зная,

Когда она вздымала пузыри,

То пучась вся, то плотно оседая.

22  Я силился увидеть, что внутри,

Как вдруг мой вождь меня рукой хранящей

Привлек к себе, сказав: «Смотри, смотри!»

25  Оборотясь, как тот, кто от грозящей

Ему беды отвесть не может глаз,

И обессилен робостью томящей,

28  И убегает и глядит зараз, –

Я увидал, как некий дьявол черный

Вверх по крутой тропе бежит на нас.

31  О, что за облик он имел злотворный!

И до чего казался мне жесток,

Раскинув крылья и в ступнях проворный!

34  Он грешника накинул, как мешок,

На острое плечо и мчал на скалы,

Держа его за сухожилья ног.

37  Взбежав на мост, сказал: «Эй, Загребалы[392],

Святая Дзита[393] шлет вам старшину!

Кунайте! Выбор в городе немалый,

40  Я к ним еще разочек загляну.

Там лишь Бонтуро[394] не живет на взятки,

Там «нет» на «да» меняют за казну».

43  Швырнув его, помчался без оглядки

Вниз со скалы; и пес таким рывком

Не кинется вцепиться вору в пятки.

46  Тот канул, всплыл с измазанным лицом,

Но бесы закричали изпод моста:

«Святого Лика[395] мы не признаем!

49  И тут не Серкьо[396], плавают не просто!

Когда не хочешь нашего крюка,

Ныряй назад в смолу». И зубьев до ста

52  Вонзились тут же грешнику в бока.

«Пляши, но не показывай макушки;

А можешь, так плутуй исподтишка».

55  Так повара следят, чтобы их служки

Топили мясо вилками в котле

И не давали плавать по верхушке.

58  Учитель молвил: «Чтобы на скале

Остаться незамеченным, укройся

За выступом и припади к земле.

61  А для меня опасности не бойся:

Я здесь не первый раз, и я привык

К подобным стычкам, ты не беспокойся».

64  Покинул мост мой добрый проводник;

Когда он шел шестой надбрежной кручей,

Он должен был являть спокойный лик.

67  С такой же точно яростью кипучей,

Как псы бросаются на бедняка,

Который просит всюду, где есть случай,

70  Они рванулись прочь изпод мостка

И стали наступать, грозя крюками;

Но он вскричал: «Не будьте злы пока

73  И подождите рвать меня зубцами!

С одним из вас я речь вести хочу,

А там, как быть со мной, решайте сами».

76  Все закричали: «Выйти Хвостачу!»

Один пошел, а прочие глядели;

Он шел, ворча: «Чего я хлопочу?»

79  Мой вождь сказал: «Скажи, Хвостач, ужели,

Нетронут вашей злобой, я бы мог

Прийти сюда, когда б не так хотели

82  Господня воля и содружный рок?

Посторонись; мне небо указало

Пройти с другим сквозь этот дикий лог».

85  Тогда гордыня в бесе так упала,

Что свой багор он уронил к ногам

И молвил к тем: «С ним драться не пристало».

88  И вождь ко мне: «О ты, который там,

Среди камней, укрылся боязливо,

Сойди без страха по моим следам».

91  К нему я шаг направил торопливо,

А дьяволы подвинулись вперед,

И я боялся, что их слово лживо.

94  Так, видел я, боялся ратный взвод,

По уговору выйдя из Капроны[397]

И недругов увидев грозный счет.

97  И я всем телом, ждущим обороны,

Прильнул к вождю и пристально следил,

Как злобен облик их и взгляд каленый.

100  Нагнув багор, бес бесу говорил:

«Что, если бы его пощупать с тыла?»

Тот отвечал: «Вот, вот, да так, чтоб взвыл!»

103  Но демон, тот, который вышел было,

Чтоб разговор с вождем моим вести,

Его окликнул: «Тише, Тормошило!»

106  Потом сказал нам: «Дальше не пройти

Вам этим гребнем; и пытать бесплодно:

Шестой обрушен мост, и нет пути.

109  Чтоб выйти все же, если вам угодно,

Ступайте этим валом, там, где след,

И ближним гребнем выйдете свободно.

112  Двенадцать сот и шестьдесят шесть лет

Вчера, на пять часов поздней, успело

Протечь с тех пор, как здесь дороги нет.[398]

115  У наших в тех местах как раз есть дело –

Взглянуть, не прохлаждается ль народ;

Не бойтесь их, идите с ними смело».

118  «Эй, Косокрыл, и ты, Старик, в поход! –

Он начал говорить. – И ты, Собака;

А Борода десятником пойдет.

121  В придачу к ним Дракон и Забияка,

Клыкастый Боров и Собачий Зуд,

Да Рыжик лютый, да еще Кривляка.

124  Вы осмотрите весь кипящий пруд;

А эти до ближайшего отрога,

Который цел, пусть здравыми дойдут».

127  «Что вижу я, учитель? Ради бога,

Не нужно спутников, пойдем одни, –

Сказал я. – Ты же знаешь, где дорога.

130  Когда ты зорок, как всегда, взгляни:

Не видишь разве их кивков ужасных

И как зубами лязгают они?»

133  «Не надо страхов и тревог напрасных;

Пусть лязгают себе, – мой вождь сказал, –

Чтоб напугать варимых там несчастных».

136  Тут бесы двинулись на левый вал,

Но каждый, в тайный знак, главе отряда

Сперва язык сквозь зубы показал,

139  И тот трубу изобразил из зада.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1  Я конных ратей видывал движенья,

В час грозных сеч, в походах, на смотрах,

А то и в бегстве, в поисках спасенья;

4  Я видывал наезды, вам на страх,

О аретинцы[399], видел натиск бранный,

Турнирный бой на копьях и мечах, –

7  Под трубный звук, набатный, барабанный,

Или по знаку с башен, как когда,

На итальянский лад и чужестранный;

10  Но не видал, чтобы чудней дуда

Звучала конным, пешим иль ветрилам,

Когда маячит берег иль звезда.[400]

13  Мы шли с десятком бесов; вот уж в милом

Сообществе! Но в церкви, говорят,

Почет святым, а в кабачке – кутилам.

16  Лишь на смолу я обращал мой взгляд,

Чтоб видеть свойства этой котловины

И что за люди там внутри горят.

19  Как мореходам знак дают дельфины,[401]

Чтоб те успели уберечь свой струг,

И над волнами изгибают спины, –

22  Так иногда, для обегченья мук,

Иной всплывал, лопатки выставляя,

И, молнии быстрей, скрывался вдруг.

25  И как во рву, расположась вдоль края,

Торчат лягушки рыльцем из воды,

Брюшко и лапки ниже укрывая, –

28  Так грешники торчали в две гряды,

Но, увидав, что Борода крадется,

Ныряли в кипь, спасаясь от беды.

31  Один – как вспомню, сердце ужаснется –

Заждался; так одна лягушка, всплыв,

Нырнет назад, другая остается.

34  Собачий Зуд, всех ближе, зацепив

Багром за космы, слипшиеся туго,

Втащил его, как выдру, на обрыв.

37  Я помнил прозвища всего их круга:

С тех пор, как их избрали, я в пути

Следил, как бесы кликали друг друга.

40  «Эй, Рыжик, забирай его, когти, –

Наперебой проклятые кричали, –

Так, чтоб ему и шкуры не найти!»

43  И я сказал: «Учитель мой, нельзя ли

Узнать, кто этот жалкий лиходей,

Которого враги к рукам прибрали?»

46  Мой вождь к нему подвинулся плотней,

И тот сказал, в ответ на обращенье:

«Я был наваррец.[402] Матерью моей

49  Я отдан был вельможе в услуженье,

Затем что мой отец был дрянь и голь,

Себя сгубивший и свое именье.

52  Меня приблизил добрый мой король,

Тебальд[403]; я взятки брал, достигнув власти,

И вот плачусь, окунут в эту смоль».

55  Тут Боров, у которого из пасти

Торчали бивни, как у кабана,

Одним из них стал рвать его на части.

58  Увидели коты, что мышь вкусна;

Но Борода, обвив его руками,

Сказал: «Оставьте, помощь не нужна».

61  Потом, к вождю оборотясь глазами:

«Ты, если хочешь, побеседуй с ним,

Пока его не разнесли баграми».

64  И вождь: «Скажи, из тех, кто здесь казним,

Не знаешь ли какихнибудь латинян[404],

В смоле?» И тот: «Сейчас я был с одним

67  Из мест, откуда путь до них недлинен.[405]

Мне крюк и коготь был бы нипочем,

Будь я, как он, опять в смолу заклинен».

70  Тут Забияка: «Больно долго ждем!» –

Сказал, рванул ему багром предплечье

И выхватил клок мяса целиком.

73  Тогда Дракон решил нанесть увечье

Пониже в ноги; но грозою глаз

Десятник их пресек противоречье.

76  Они смирились и на этот раз,

А тот смотрел, как плоть его разрыта;

И спутник мой спросил его тотчас:

79  «Кто это был, кому нашлась защита,

Когда, на горе, ты остался тут?»

И он ответил: «Это брат Гомита,

82  Что из Галлуры, всякой лжи сосуд,

Схватив злодеев своего владыки,

Он сделал так, что те хвалу поют.

85  Всех отпустил за деньги, скрыв улики,

Как говорит; корысти не тая,

Мздоимец был не малый, но великий.[406]

88  Он и Микеле Цанке здесь друзья;

Тот – логодорец;[407] вечно каждый хвалит

Былые дни сардинского житья.

91  Ой, посмотрите, как он зубы скалит!

Я продолжал бы, да того гляди –

Он мне крюком всю спину измочалит».

94  Начальник, увидав, что впереди

Стал Забияка, изготовясь к бою,

Сказал: «Ты, злая птица, отойди!»

97  «Угодно вам увидеть пред собою, –

Так оробевший речь повел опять, –

Тосканцев и ломбардцев, – я устрою.

100  Но Загребалам дальше нужно стать,

Чтоб нашим знать, что их никто не ранит;

А я, один тут сидя, вам достать

103  Хоть семерых берусь; их сразу взманит,

Чуть свистну, – как у нас заведено,

Лишь только ктонибудь наружу глянет».

106  Собака вскинул морду и, чудно

Мотая головой, сказал: «Вот штуку

Ловкач затеял, чтоб нырнуть на дно!»

109  И тот, набивший на коварствах руку,

Ему ответил: «Подлинно ловкач,

Когда своим же отягчаю муку!»

112  Тут Косокрыл, который был горяч,

Сказал, не в лад другим: «Скакнешь в пучину, –

Тебе вдогонку я пущусь не вскачь,

115  А просто крылья над смолой раскину.

Мы спустимся с бугра и станем там;

Посмотрим, нашу ль проведешь дружину!»

118  Внемли, читатель, новым чудесам:

В ту сторону все повернули шеи,

И первым тот, кто больше был упрям.[408]

121  Наваррец выбрал время, половчее

Уперся в землю пятками и вмиг

Сигнул и ускользнул от их затеи.

124  И тотчас в каждом горький стыд возник;

Всех больше злился главный заправило;[409]

Он прыгнул, крикнув: «Я тебя настиг!»

127  Но понапрасну: крыльям трудно было

Поспеть за страхом; тот ко дну пошел,

И, вскинув грудь, бес кверху взмыл уныло.

130  Так селезень ныряет наукол,

Чтобы в воде от сокола укрыться,

А тот летит обратно, хмур и зол.

133  Старик, все так же продолжая злиться,

Летел вослед, желая всей душой,

Чтоб плут исчез и повод был схватиться.

136  Едва мздоимец скрылся с головой,

Он на собрата тотчас двинул ногти,

И дьяволы сцепились над смолой.

139  Но тот не хуже, чтоб нацелить когти,

Был ястребперемыт, и их тела

Вмиг очутились в раскаленном дегте.

142  Их сразу жгучесть пекла разняла;

Но вызволиться было невозможно,

Настолько прочно влипли их крыла.

145  Тут Борода, как все, томясь тревожно,

Велел, чтоб четверо, забрав багры,

Перелетели ров; все безотложно

148  И там и тут спустились на бугры;

Они к увязшим протянули крючья,

А те уже спеклись внутри коры;

151  И мы ушли в разгар их злополучья.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

1  Безмолвны, одиноки и без свиты,

Мы шли путем, неведомым для нас,

Друг другу вслед, как братья минориты.[410]

4  Недавний бой припомянув не раз,

Я баснь Эзопа вспомнил поневоле,

Про мышь и про лягушку старый сказ.[411]

7  «Сейчас» и «тотчас» сходствуют не боле,

Чем тот и этот случай, если им

Уделено вниманье в равной доле.

10  И так как мысль дает исток другим,

Одно другим сменилось размышленье,

И страх мой стал вдвойне неодолим.

13  Я думал так: «Им это посрамленье

Пришло от нас; столь тяжкий претерпев

Ущерб и срам, они затеют мщенье.

16  Когда на злобный нрав накручен гнев,

Они на нас жесточе ополчатся,

Чем пес на зайца разверзает зев».

19  Я чуял – волосы на мне дыбятся

От жути, и, остановясь, затих;

Потом сказал: «Они за нами мчатся;

22  Учитель, спрячь скорее нас двоих;

Мне страшно Загребал; они предстали

Во мне так ясно, что я слышу их».

25  «Будь я стеклом свинцовым,[412] я б едва ли, –

Сказал он, – отразил твой внешний лик

Быстрей, чем восприял твои печали.

28  Твой помысел в мои помысел проник,

Ему лицом и поступью подобный,

И я их свел к решенью в тот же миг.

31  И если справа склон горы удобный,

Чтоб нам спуститься в следующий ров,

То нас они настигнуть не способны».

34  Он не успел домолвить этих слов,

Как я увидел: быстры и крылаты,

Они уж близко и спешат на лов.

37  В единый миг меня схватил вожатый,

Как мать, на шум проснувшись вдруг и дом

Увидя буйным пламенем объятый,

40  Хватает сына и бежит бегом,

Рубашки не накинув, помышляя

Не о себе, а лишь о нем одном, –

43  И тотчас вниз с обрывистого края

Скользнул спиной на каменистый скат,

Которым щель окаймлена шестая.

46  Так быстро воды стоком не спешат

Вращать у дольной мельницы колеса,

Когда струя уже вблизи лопат,

49  Как мой учитель, с высоты утеса,

Как сына, не как друга, на руках

Меня держа, стремился вдоль откоса.

52  Чуть он коснулся дна, те впопыхах

Уже достигли выступа стремнины

Как раз над нами; но прошел и страх, –

55  Затем что стражу пятой котловины

Им промысел высокий отдает,

Но прочь ступить не властен ни единый.

58  Внизу скалы повапленный народ[413]

Кружил неспешным шагом, без надежды,

В слезах, устало двигаясь вперед.

61  Все – в мантиях, и затеняет вежды

Глубокий куколь, низок и давящ;

Так шьют клунийским инокам[414] одежды.

64  Снаружи позолочен и слепящ,

Внутри так грузен их убор свинцовый,

Что был соломой Федериков плащ.[415]

67  О вековечно тяжкие покровы!

Мы вновь свернули влево, как они,

В их плач печальный вслушаться готовы.

70  Но те, устав под бременем брони,

Брели так тихо, что с другим соседом

Ровнял нас каждый новый сдвиг ступни.

73  И я вождю: «Найди, быть может ведом

Делами или именем иной;

Взгляни, шагая, на идущих следом».

76  Один, признав тосканский говор мой,

За нами крикнул: «Придержите ноги,

Вы, что спешите так под этой тьмой!

79  Ты можешь у меня спросить подмоги».

Вождь, обернувшись, молвил: «Здесь побудь;

Потом с ним в ногу двинься вдоль дороги».

82  По лицам двух я видел, что их грудь

Исполнена стремления живого;

Но им мешали груз и тесный путь.

85  Приблизясь и не говоря ни слова,

Они смотрели долго, взгляд скосив;

Потом спросили так один другого:

88  «Он, судя по работе горла, жив;

А если оба мертвы, как же это

Они блуждают, столу[416] совлачив?»

91  И мне: «Тосканец, здесь, среди совета

Унылых лицемеров, на вопрос,

Кто ты такой, не презирай ответа».

94  Я молвил: «Я родился и возрос

В великом городе на ясном Арно,

И это тело я и прежде нес.

97  А кто же вы, чью муку столь коварно

Изобличает этот слезный град?

И чем вы так казнимы лучезарно?»

100  Один ответил: «Желтый наш наряд

Навис на нас таким свинцовым сводом,

Что под напором гирь весы скрипят.

103  Мы гауденты[417], из Болоньи родом,

Я – Каталано, Лодеринго – он;

Мы были призваны твоим народом,

106  Как одиноких брали испокон,

Чтоб мир хранить; как он хранился нами,

Вокруг Гардинго видно с тех времен».[418]

109  Я начал: «Братья, вашими делами…» –

Но смолк; мой глаз внезапно увидал

Распятого в пыли тремя колами.

112  Он, увидав меня, затрепетал,

Сквозь бороду бросая вздох стесненный.

Брат Каталан на это мне сказал:

115  «Тот, на кого ты смотришь, здесь пронзенный,

Когдато речи фарисеям[419] вел,

Что может всех спасти один казненный.[420]

118  Он брошен поперек тропы и гол,

Как видишь сам, и чувствует все время,

Насколько каждый, кто идет, тяжел.

121  И тесть его[421] здесь терпит то же бремя,

И весь собор,[422] оставивший в удел

Еврейскому народу злое семя».

124  И видел я, как чудно поглядел

Вергилий на того, кто так ничтожно,

В изгнанье вечном, распятый, коснел.

127  Потом он молвил брату: «Если можно,

То не укажете ли нам пути

Отсюда вправо, чтобы бестревожно

130  Из здешних мест мы с ним могли уйти

И черных ангелов не понуждая

Нас из ложбины этой унести».

133  И брат: «Тут есть вблизи гряда большая;

Она идет от круговой стены,

Все яростные рвы пересекая,

136  Но рухнула над этим; вы должны

Подняться по обвалу; склон обрыва

И дно лощины сплошь завалены».

139  Вождь голову понурил молчаливо.

«Тот, кто крюком, – сказал он наконец, –

Хватает грешных, говорил нам лживо».

142  «Я не один в Болонье образец

Слыхал того, как бес ко злу привержен, –

Промолвил брат. – Он всякой лжи отец».

145  Затем мой вождь пошел, слегка рассержен,

Широкой поступью и хмуря лоб;

И я от тех, кто бременем удержан,

148  Направился по следу милых стоп.

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1  Покуда год не вышел из малюток

И солнцу кудри греет Водолей[423],

А ночь все ближе к половине суток

4  И чертит иней посреди полей

Подобье своего седого брата,[424]

Хоть каждый раз его перо хилей, –

7  Крестьянин, чья кормушка небогата,

Встает и видит – побелел весь луг,

И бьет себя пониже перехвата;

10  Уходит в дом, ворчит, снует вокруг,

Не зная, бедный, что тут делать надо;

А выйдет вновь – и ободрится вдруг,

13  Увидев мир сменившим цвет наряда

В короткий миг; берет свой посошок

И гонит вон пастись овечье стадо.

16  Так вождь причиной был моих тревог,

Когда казался смутен и несветел,

И так же сразу боль мою отвлек:

19  Как только он упавший мост приметил,

Он бросил мне все тот же ясный взгляд,

Что у подножья горного[425] я встретил.

22  Он оглядел загроможденный скат,

Подумал и, кладя конец заботам,

Раскрыв объятья, взял меня в обхват.

25  И словно тот, кто трудится с расчетом,

Как бы все время глядя пред собой,

Так он, подняв меня единым взметом

28  На камень, намечал уже другой

И говорил: «Теперь вот тот потрогай,

Таков ли он, чтоб твердо стать ногой».

31  В плаще[426] бы не пройти такой дорогой;

Едва и мы, с утеса на утес,

Ползли наверх, он – легкий, я – с подмогой.

34  И если бы не то, что наш откос

Был ниже прежнего, – как мой вожатый,

Не знаю, я бы вряд ли перенес.

37  Но так как область Злых Щелей покатый

К срединному жерлу дает наклон,

То стены, меж которых рвы зажаты,

40  По высоте не равны с двух сторон.

Мы наконец взошли на верх обвала,

Где самый крайний камень прислонен.

43  Мне так дыханья в легких не хватало,

Что дальше я не в силах был идти;

Едва взойдя, я тут же сел устало.

46  «Теперь ты леность должен отмести, –

Сказал учитель. – Лежа под периной

Да сидя в мягком, славы не найти.

49  Кто без нее готов быть взят кончиной,

Такой же в мире оставляет след,

Как в ветре дым и пена над пучиной.

52  Встань! Победи томленье, нет побед,

Запретных духу, если он не вянет,

Как эта плоть, которой он одет!

55  Еще длиннее лестница предстанет;[427]

Уйти от них – не в этом твой удел;[428]

И если слышишь, пусть душа воспрянет».

58  Тогда я встал; я показать хотел,

Что я дышу свободней, чем на деле,

И молвил так: «Идем, я бодр и смел!»

61  Мы гребнем взяли путь; еще тяжеле,

Обрывистый, крутой, в обломках скал,

Он был, чем тот, каким мы шли доселе.

64  Чтоб скрыть усталость, я не умолкал;

Вдруг голос из расселины раздался,

Который даже не как речь звучал.

67  Слов я понять не мог, хотя взобрался

На горб моста, изогнутого там;

Но говоривший как бы удалялся.

70  Я наклонился, но живым глазам

Достигнуть дна мешала тьма густая;

И я: «Учитель, сделай так, чтоб нам

73  Сойти на вал, и станем возле края;

Я слушаю, но смысла не пойму,

И ничего не вижу, взор склоняя».

76  И он: «Мой отклик слову твоему –

Свершить; когда желанье справедливо,

То надо молча следовать ему».

79  Мы с моста вниз сошли неторопливо,

Где он с восьмым смыкается кольцом,

И тут весь ров открылся мне с обрыва.

82  И я внутри увидел страшный ком

Змей, и так много разных было видно,

Что стынет кровь, чуть вспомяну о нем.

85  Ливийской степи было бы завидно:

Пусть кенхр, и амфисбена, и фарей

Плодятся в ней, и якул, и ехидна, –

88  Там нет ни стольких гадов, ни лютей,[429]

Хотя бы все владенья эфиопа

И берег Чермных вод прибавить к ней.

91  Средь этого чудовищного скопа

Нагой народ,[430] мечась, ни уголка

Не ждал, чтоб скрыться, ни гелиотропа[431].

94  Скрутив им руки за спиной, бока

Хвостом и головой пронзали змеи,

Чтоб спереди связать концы клубка.

97  Вдруг к одному, – он был нам всех виднее, –

Метнулся змей и впился, как копье,

В то место, где сращенье плеч и шеи.

100  Быстрей, чем I начертишь или О,

Он[432] вспыхнул, и сгорел, и в пепел свился,

И тело, рухнув, утерял свое.

103  Когда он так упал и развалился,

Прах вновь сомкнулся воедино сам

И в прежнее обличье возвратился.

106  Так ведомо великим мудрецам,

Что гибнет Феникс, чтоб восстать, как новый,

Когда подходит к пятистам годам.

109  Не травы – корм его, не сок плодовый,

Но ладанные слезы и амом,

А нард и мирра – смертные покровы.[433]

112  Как тот, кто падает, к земле влеком,

Он сам не знает – демонскою силой

Иль запруженьем, властным над умом,

115  И, встав, кругом обводит взгляд застылый,

Еще в себя от муки не придя,

И вздох, взирая, издает унылый, –

118  Таков был грешник, вставший погодя.[434]

О божья мощь, сколь праведный ты мститель,

Когда вот так сражаешь, не щадя!

121  Кто он такой, его спросил учитель.

И тот: «Я из Тосканы в этот лог

Недавно сверзился. Я был любитель

124  Жить поскотски, а полюдски не мог,

Да мулом был и впрямь; я – Ванни Фуччи,[435]

Зверь[436], из Пистойи, лучшей из берлог».

127  И я вождю: «Пусть подождет у кручи;

Спроси, за что он спихнут в этот ров;

Ведь он же был кровавый и кипучий».[437]

130  Тот, услыхав и отвечать готов,

Свое лицо и дух ко мне направил

И от дурного срама стал багров.

133  «Гораздо мне больнее, – он добавил, –

Что ты меня в такой беде застал,

Чем было в миг, когда я жизнь оставил.

136  Я исполняю то, что ты желал:

Я так глубоко брошен в яму эту

За то, что утварь в ризнице украл.

139  Тогда другой был привлечен к ответу.

Но чтобы ты свиданию со мной

Не радовался, если выйдешь к свету,

142  То слушай весть и шире слух открой:

Сперва в Пистойе сила Черных сгинет,[438]

Потом Фьоренца обновит свой строй.[439]

145  Марс от долины Магры пар надвинет,

Повитый мглою облачных пелен,

И на поля Пиценские низринет,

148  И будет бой жесток и разъярен;

Но он туман размечет своевольно,

И каждый Белый будет сокрушен.[440]

151  Я так сказал, чтоб ты терзался больно!»[441]

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

1  По окончаньи речи, вскинув руки

И выпятив два кукиша, злодей

Воскликнул так: «На, боже, обе штуки!»

4  С тех самых пор и стал я другом змей:

Одна из них ему гортань обвила,

Как будто говоря: «Молчи, не смей!»,

7  Другая – руки, и кругом скрутила,

Так туго затянув клубок узла,

Что всякая из них исчезла сила.

10  Сгори, Пистойя, истребись дотла!

Такой, как ты, существовать не надо!

Ты свой же корень в скверне превзошла![442]

13  Мне ни в одном из темных кругов Ада

Строптивей богу дух не представал,

Ни тот, кто в Фивах пал с вершины града.[443]

16  Он, не сказав ни слова, побежал;

И видел я, как следом осерчало

Скакал кентавр, крича: «Где, где бахвал?»

19  Так много змей в Маремме[444] не бывало,

Сколькими круп его был оплетен

Дотуда, где наш облик[445] брал начало.

22  А над затылком нависал дракон,

Ему налегший на плечи, крылатый,

Которым каждый встречный опален.

25  «Ты видишь Кака, – мне сказал вожатый. –

Немало крови от него лилось,

Где Авентин вознес крутые скаты.

28  Он с братьями теперь шагает врозь[446]

За то, что обобрал не без оглядки

Большое стадо, что вблизи паслось.

31  Но не дал Геркулес ему повадки

И палицей отстукал до ста раз,

Хоть тот был мертв на первом же десятке».[447]

34  Пока о проскакавшем шел рассказ,

Три духа[448] собрались внизу; едва ли

Заметил бы их ктонибудь из нас,

37  Вождь или я, но снизу закричали:

«Вы кто?» Тогда наш разговор затих,

И мы пришедших молча озирали.

40  Я их не знал; но тут один из них

Спросил, и я по этому вопросу

Догадываться мог об остальных:

43  «А что же Чанфа не пришел к утесу?»

И я, чтоб вождь прислушался к нему,

От подбородка палец поднял к носу.

46  Не диво, если слову моему,

Читатель, ты поверишь неохотно:

Мне, видевшему, чудно самому.

49  Едва я оглянул их мимолетно,

Взметнулся шестиногий змей,[449] внаскок

Облапил одного и стиснул плотно.

52  Зажав ему бока меж средних ног,

Передними он в плечи уцепился

И вгрызся духу в каждую из щек;

55  А задними за ляжки ухватился

И между них ему просунул хвост,

Который кверху вдоль спины извился.

58  Плющ, дереву опутав мощный рост,

Не так его глушит, как зверь висячий

Чужое тело обмотал взахлест.

61  И оба слиплись, точно воск горячий,

И смешиваться начал цвет их тел,

Окрашенных теперь уже иначе,

64  Как если бы бумажный лист горел

И бурый цвет распространялся в зное,

Еще не черен и уже не бел.

67  «Увы, Аньель, да что с тобой такое? –

Кричали, глядя, остальные два. –

Смотри, уже ты ни один, ни двое».

70  Меж тем единой стала голова,

И смесь двух лиц явилась перед нами,

Где прежние мерещились едва.

73  Четыре отрасли[450] – двумя руками,

А бедра, ноги, и живот, и грудь

Невиданными сделались частями.

76  Все бывшее в одну смесилось муть;

И жуткий образ медленной походкой,

Ничто и двое, продолжал свой путь.

79  Как ящерица под широкой плеткой

Палящих дней, меняя тын, мелькнет

Через дорогу молнией короткой,

82  Так, двум другим кидаясь на живот,

Мелькнул змееныш лютый,[451] желточерный,

Как шарик перца; и туда, где плод

85  Еще в утробе влагой жизнетворной

Питается, ужалил одного;[452]

Потом скользнул к его ногам, проворный.

88  Пронзенный не промолвил ничего

И лишь зевнул, как бы от сна совея

Иль словно лихорадило его.

91  Змей смотрит на него, а он – на змея;

Тот – язвой, этот – ртом пускают дым,

И дым смыкает гада и злодея.

94  Лукан да смолкнет там, где назван им

Злосчастливый Сабелл или Насидий,

И да внимает замыслам моим.[453]

97  Пусть Кадма с Аретузой пел Овидий

И этого – змеей, а ту – ручьем

Измыслил обратить, – я не в обиде:[454]

100  Два естества, вот так, к лицу лицом,

Друг в друга он не претворял телесно,

Заставив их меняться веществом.

103  У этих превращенье шло совместно:

Змееныш хвост, как вилку, расколол,

А раненый стопы содвинул тесно.

106  Он голени и бедра плотно свел,

И, самый след сращенья уничтожа,

Они сомкнулись в нераздельный ствол.

109  У змея вилка делалась похожа

На гибнущее там, и здесь мягка,

А там корява становилась кожа.

112  Суставы рук вошли до кулака

Под мышки, между тем как удлинялись

Коротенькие лапки у зверька.

115  Две задние конечности смотались

В тот член, который человек таит,

А у бедняги два образовались.

118  Покамест дымом каждый был повит

И новым цветом начал облекаться,

Тут – облысев, там – волосом покрыт, –

121  Один успел упасть, другой – подняться,

Но луч бесчестных глаз был так же прям,

И в нем их морды начали меняться.

124  Стоявший растянул лицо к вискам,

И то, что лишнего туда наплыло,

Пошло от щек на вещество ушам.

127  А то, что не сползло назад, застыло

Комком, откуда ноздри отросли

И вздулись губы, сколько надо было.

130  Лежавший рыло вытянул в пыли,

А уши, убывая еле зримо,

Как рожки у улитки, внутрь ушли.

133  Язык, когдато росший неделимо

И бойкий, треснул надвое, а тот,

Двойной, стянулся, – и не стало дыма.

136  Душа в обличье гадины ползет

И с шипом удаляется в лощину,

А тот вдогонку, говоря, плюет.

139  Он, повернув к ней новенькую спину,

Сказал другому[455]: «Пусть теперь ничком,

Как я, Буозо оползет долину».

142  Так, видел я, менялась естеством

Седьмая свалка;[456] и притом так странно,

Что я, быть может, прегрешил пером.

145  Хотя уж видеть начали туманно

Мои глаза и самый дух блуждал,

Те не могли укрыться столь нежданно,

148  Чтоб я хромого Пуччо не узнал;

Из всех троих он был один нетронут

С тех пор, как подошел к подножью скал;

151  Другой был тот, по ком в Гавилле стонут.[457]

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

1  Гордись, Фьоренца, долей величавой!

Ты над землей и морем бьешь крылом,

И самый Ад твоей наполнен славой!

4  Я пять таких в собранье воровском

Нашел сограждан, что могу стыдиться,

Да и тебе немного чести в том.

7  Но если нам под утро правда снится,

Ты ощутишь в один из близких дней,

К чему и Прато[458], как и все, стремится;

10  Поэтому – тем лучше, чем скорей;

Раз быть должно, так пусть бы миновало!

С теченьем лет мне будет тяжелей.

13  По выступам, которые сначала

Вели нас вниз, поднялся спутник мой,

И я, влекомый им, взошел устало;

16  И дальше, одинокою тропой

Меж трещин и камней хребта крутого,

Нога не шла, не подсобясь рукой.

19  Тогда страдал я и страдаю снова,

Когда припомню то, что я видал;[459]

И взнуздываю ум сильней былого,

22  Чтоб он без добрых правил не блуждал,

И то, что мне дала звезда благая

Иль ктото лучший, сам я не попрал.

25  Как селянин, на холме отдыхая, –

Когда сокроет ненадолго взгляд

Тот, кем страна озарена земная,

28  И комары, сменяя мух, кружат,[460] –

Долину видит полной светляками

Там, где он жнет, где режет виноград,

31  Так, видел я, вся искрилась огнями

Восьмая глубь, как только с двух сторон

Расщелина открылась перед нами.

34  И как, конями поднят в небосклон,

На колеснице Илия вздымался,

А тот, кто был медведями отмщен,

37  Ему вослед глазами устремлялся

И только пламень различал едва,

Который вверх, как облачко, взвивался,[461] –

40  Так движутся огни в гортани рва,

И в каждом замкнут грешник утаенный,

Хоть взор не замечает воровства.

43  С вершины моста я смотрел, склоненный,

И, не держись я за одну из плит,

Я бы упал, никем не понужденный;

46  И вождь, приметив мой усердный вид,

Сказал мне так: «Здесь каждый дух затерян

Внутри огня, которым он горит».

49  «Теперь, учитель, я вполне уверен, –

Ответил я. – Уж я и сам постиг,

И даже так спросить я был намерен:

52  Кто в том огне, что там вдали возник,

Двойной вверху, как бы с костра подъятый,

Где с братом был положен Полиник?»[462]

55  «В нем мучатся, – ответил мой вожатый, –

Улисс и Диомед,[463] и так вдвоем,

Как шли на гнев,[464] идут путем расплаты;

58  Казнятся этим стонущим огнем

И ввод коня, разверзший стены града,

Откуда римлян вышел славный дом,[465]

61  И то, что Дейдамия в сенях Ада

Зовет Ахилла, мертвая, стеня,[466]

И за Палладий[467] в нем дана награда».

64  «Когда есть речь у этого огня,

Учитель, – я сказал, – тебя молю я,

Сто раз тебя молю, утешь меня,

67  Дождись, покуда, меж других кочуя,

Рогатый пламень к нам не подойдет:

Смотри, как я склонен к нему, тоскуя».

70  «Такая просьба, – мне он в свой черед, –

Всегда к свершенью сердце расположит;

Но твой язык на время пусть замрет.

73  Спрошу их я; то, что тебя тревожит,

И сам я понял; а на твой вопрос

Они, как греки, промолчат, быть может».

76  Когда огонь пришел под наш утес

И место и мгновенье подобало,

Учитель мой, я слышал, произнес:

79  «О вы, чей пламень раздвояет жало!

Когда почтил вас я в мой краткий час,

Когда почтил вас много или мало,

82  Слагая в мире мой высокий сказ,[468]

Постойте; вы поведать мне повинны,

Где, заблудясь, погиб один из вас».[469]

85  С протяжным ропотом огонь старинный

Качнул свой больший рог; так иногда

Томится на ветру костер пустынный,

88  Туда клоня вершину и сюда,

Как если б это был язык вещавший,

Он издал голос и сказал: «Когда

91  Расстался я с Цирцеей[470], год скрывавшей

Меня вблизи Гаэты,[471] где потом

Пристал Эней, так этот край назвавший, –

94  Ни нежность к сыну, ни перед отцом

Священный страх, ни долг любви спокойный

Близ Пенелопы с радостным челом

97  Не возмогли смирить мой голод знойный

Изведать мира дальний кругозор

И все, чем дурны люди и достойны.

100  И я в морской отважился простор,

На малом судне выйдя одиноко

С моей дружиной, верной с давних пор.

103  Я видел оба берега, Моррокко,[472]

Испанию, край сардов,[473] рубежи

Всех островов, раскиданных широко.

106  Уже мы были древние мужи,

Войдя в пролив, в том дальнем месте света,

Где Геркулес воздвиг свои межи,

109  Чтобы пловец не преступал запрета;[474]

Севилья справа отошла назад,

Осталась слева, перед этим, Сетта[475].

112  «О братья, – так сказал я, – на закат

Пришедшие дорогой многотрудной!

Тот малый срок, пока еще не спят

115  Земные чувства, их остаток скудный

Отдайте постиженью новизны,

Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный![476]

118  Подумайте о том, чьи вы сыны:

Вы созданы не для животной доли,

Но к доблести и к знанью рождены».

121  Товарищей так живо укололи

Мои слова и ринули вперед,

Что я и сам бы не сдержал их воли.

124  Кормой к рассвету, свой шальной полет

На крыльях весел судно устремило,

Все время влево уклоняя ход.[477]

127  Уже в ночи я видел все светила

Другого остья, и морская грудь

Склонившееся наше заслонила.[478]

130  Пять раз успел внизу луны блеснуть

И столько ж раз погаснуть свет заемный,[479]

С тех пор как мы пустились в дерзкий путь,

133  Когда гора[480], далекой грудой темной,

Открылась нам; от века своего

Я не видал еще такой огромной.

136  Сменилось плачем наше торжество:

От новых стран поднялся вихрь, с налета

Ударил в судно, повернул его

139  Три раза в быстрине водоворота;

Корма взметнулась на четвертый раз,

Нос канул книзу, как назначил Ктото,[481]

142  И море, хлынув, поглотило нас».

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

1  Уже горел прямым и ровным светом

Умолкший пламень, уходя во тьму,

Отпущенный приветливым поэтом, –

4  Когда другой, возникший вслед ему,[482]

Невнятным гулом, рвущимся из жала,

Привлек наш взор к верховью своему.

7  Как сицилийский бык, взревев сначала

От возгласов того, – и поделом, –

Чье мастерство его образовало,

10  Ревел от голоса казнимых в нем

И, хоть он был всего лишь медь литая,

Страдающим казался существом,[483]

13  Так, в пламени пути не обретая,

В его наречье, в нераздельный рык,

Слова преображались, вылетая.

16  Когда же звук их наконец проник

Сквозь острие, придав ему дрожанье,

Которое им сообщал язык,

19  К нам донеслось: «К тебе мое воззванье,

О ты, что, поломбардски говоря,[484]

Сказал: «Иди, я утолил желанье!»

22  Мольбу, быть может, позднюю творя,

Молю, помедли здесь, где мы страдаем:

Смотри, я медлю пред тобой, горя!

25  Когда, простясь с латинским милым краем,

Ты только что достиг слепого дна,

Где я за грех содеянный терзаем,

28  Скажи: в Романье[485] – мир или война?

От стен Урбино[486] и до горной сени,

Вскормившей Тибр, лежит моя страна».

31  Я вслушивался, полон размышлений,

Когда вожатый, тронув локоть мне,

Промолвил так: «Ответь латинской тени».

34  Уже ответ мой был готов вполне,

И я сказал, мгновенно речь построя:

«О дух, сокрытый в этой глубине,

37  Твоя Романья[487] даже в дни покоя

Без войн в сердцах тиранов не жила;

Но явного сейчас не видно боя.

40  Равенна – все такая, как была:

Орел Поленты в ней обосновался,

До самой Червьи распластав крыла.[488]

43  Оплот, который долго защищался

И где французов алый холм полег,[489]

В зеленых лапах ныне оказался.[490]

46  Барбос Верруккьо[491] и его щенок,

С Монтаньей[492] обошедшиеся скверно,

Сверлят зубами тот же все кусок.

49  В твердынях над Ламоне и Сантерно

Владычит львенок белого герба,

Друзей меняя дважды в год примерно;[493]

52  А та, где льется Савьо, той судьба

Между горой и долом находиться,

Живя меж волей и ярмом раба.[494]

55  Но кто же ты, прошу тебя открыться;

Ведь я тебе охотно отвечал, –

Пусть в мире память о тебе продлится!»

58  Сперва огонь немного помычал

Посвоему, потом, качнув не сразу

Колючую вершину, прозвучал:

61  «Когда б я знал, что моему рассказу

Внимает тот, кто вновь увидит свет,

То мой огонь не дрогнул бы ни разу.

64  Но так как в мир от нас возврата нет

И я такого не слыхал примера,

Я, не страшась позора, дам ответ.

67  Я меч сменил на пояс кордильера[495]

И верил, что приемлю благодать;

И так моя исполнилась бы вера,

70  Когда бы в грех не ввел меня опять

Верховный пастырь[496] (злой ему судьбины!);

Как это было, – я хочу сказать.

73  Пока я нес, в минувшие годины,

Дар материнский мяса и костей,

Обычай мой был лисий, а не львиный.

76  Я знал все виды потайных путей

И ведал ухищренья всякой масти;

Край света слышал звук моих затей.

79  Когда я понял, что достиг той части

Моей стези, где мудрый человек,

Убрав свой парус, сматывает снасти,

82  Все, что меня пленяло, я отсек;

И, сокрушенно исповедь содеяв, –

О горе мне! – я спасся бы навек.

85  Первоначальник новых фарисеев,[497]

Воюя в тех местах, где Латеран,[498]

Не против сарацин иль иудеев,

88  Затем что в битву шел на христиан,

Не виноватых в том, что Акра взята,

Не торговавших в землях басурман,[499]

91  Свой величавый сан и все, что свято,

Презрел в себе, во мне – смиренный чин

И вервь[500], тела сушившую когдато,

94  И, словно прокаженный Константин,

Сильвестра из Сираттских недр призвавший,[501]

Призвал меня, решив, что я один

97  Уйму надменный жар, его снедавший;

Я слушал и не знал, что возразить:

Как во хмелю казался вопрошавший.

100  «Не бойся, – продолжал он говорить, –

Ты согрешенью будешь непричастен,

Подав совет, как Пенестрино[502] срыть.

103  Рай запирать и отпирать я властен;

Я два ключа недаром получил,

К которым мой предместник[503] был бесстрастен».

106  Меня столь важный довод оттеснил

Туда, где я молчать не смел бы доле,

И я: «Отец, когда с меня ты смыл

109  Мой грех, творимый по твоей же воле, –

Да будет твой посул длиннее дел,

И возликуешь на святом престоле».

112  В мой смертный час Франциск[504] за мной слетел,

Но некий черный херувим[505] вступился,

Сказав: «Не тронь; я им давно владел.

115  Пора, чтоб он к моим рабам спустился;

С тех пор как он коварный дал урок,[506]

Ему я крепко в волосы вцепился;

118  Не каясь, он прощенным быть не мог,

А каяться, грешить желая все же,

Нельзя: в таком сужденье есть порок».

121  Как содрогнулся я, великий боже,

Когда меня он ухватил, спросив:

«А ты не думал, что я логик тоже?»

124  Он снес меня к Миносу; тот, обвив

Хвост восемь раз вокруг спины могучей,

Его от злобы даже укусив,

127  Сказал: «Ввергается в огонь крадучий!»

И вот я гибну, где ты зрел меня,

И скорбно движусь в этой ризе жгучей!»

130  Свою докончив повесть, столб огня

Покинул нас, терзанием объятый,

Колючий рог свивая и клоня.

133  И дальше, гребнем, я и мой вожатый

Прошли туда, где нависает свод

Над рвом, в котором требуют расплаты

136  От тех, кто, разделяя, копит гнет.[507]

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

1  Кто мог бы, даже вольными словами,[508]

Поведать, сколько б он ни повторял,

Всю кровь и раны, виденные нами?

4  Любой язык наверно бы сплошал:

Объем рассудка нашего и речи,

Чтобы вместить так много, слишком мал.

7  Когда бы вновь сошлись, в крови увечий,

Все, кто в Пулийской роковой стране,[509]

Страдая, изнемог на поле сечи

10  От рук троян[510] и в длительной войне,

Перстнями заплатившей дань гордыне,

Как пишет Ливий, истинный вполне;[511]

13  И те, кто тщился дать отпор дружине,

Которую привел Руберт Гвискар,[512]

И те, чьи кости отрывают ныне

16  Близ Чеперано, где нанес удар

Обман пулийцев,[513] и кого лукавый

У Тальякоццо[514] одолел Алар;

19  И кто култыгу, кто разруб кровавый

Казать бы стал, – их превзойдет в сто крат

Девятый ров чудовищной расправой.

22  Не так дыряв, утратив дно, ушат,

Как здесь нутро у одного зияло

От самых губ дотуда, где смердят:

25  Копна кишок между колен свисала,

Виднелось сердце с мерзостной мошной,

Где съеденное переходит в кало.

28  Несчастный, взглядом встретившись со мной,

Разверз руками грудь, от крови влажен,

И молвил так: «Смотри на образ мой!

31  Смотри, как Магомет[515] обезображен!

Передо мной, стеня, идет Али,

Ему весь череп надвое рассажен.[516]

34  И все, кто здесь, и рядом, и вдали, –

Виновны были в распрях и раздорах

Среди живых, и вот их рассекли.

37  Там сзади дьявол, с яростью во взорах,

Калечит нас и не дает пройти,

Кладя под лезвие все тот же ворох

40  На повороте скорбного пути;

Затем что раны, прежде чем мы снова

К нему дойдем, успеют зарасти.

43  А ты, что с гребня смотришь так сурово,

Ты кто? Иль медлишь и страшишься дна,

Где мука для повинного готова?»

46  Вождь молвил: «Он не мертв, и не вина

Ведет его подземною тропою;

Но чтоб он мог изведать все сполна,

49  Мне, мертвому, назначено судьбою

Вести его сквозь Ад из круга в круг;

И это – так, как я – перед тобою».

52  Их больше ста остановилось вдруг,

Услышав это, и с недвижным взглядом

Дивилось мне, своих не помня мук.

55  «Скажи Дольчино[517], если вслед за Адом

Увидишь солнце: пусть снабдится он,

Когда не жаждет быть со мною рядом,

58  Припасами, чтоб снеговой заслон

Не подоспел новарцам на подмогу;

Тогда нескоро будет побежден».

61  Так молвил Магомет, когда он ногу

Уже приподнял, чтоб идти; потом

Ее простер и двинулся в дорогу.

64  Другой, с насквозь пронзенным кадыком,

Без носа, отсеченного по брови,

И одноухий, на пути своем

67  Остановясь при небывалом слове,

Всех прежде растворил гортань, извне

Багровую от выступавшей крови,

70  И молвил: «Ты, безвинный, если мне

Не лжет подобьем внешняя личина,

Тебя я знал в латинской стороне;

73  И ты припомни Пьер да Медичина,[518]

Там, где от стен Верчелли вьет межи

До Маркабо отрадная равнина,[519]

76  И так мессеру Гвидо расскажи

И Анджолелло, лучшим людям Фано,

Что, если здесь в провиденье нет лжи,

79  Их с корабля наемники обмана

Столкнут вблизи Каттолики в бурун,

По вероломству злобного тирана.

82  От Кипра до Майорки, сколько лун

Ни буйствуют пираты или греки,

Черней злодейства не видал Нептун.

85  Обоих кривоглазый изверг некий,

Владетель мест, которых мой сосед

Хотел бы лучше не видать вовеки,[520]

88  К себе заманит как бы для бесед;

Но у Фокары им уже ненужны

Окажутся молитва и обет».[521]

91  И я на это: «Чтобы в мир наружный

Весть о тебе я подал тем, кто жив,

Скажи: чьи это очи так недужны?»

94  Тогда, на челюсть руку положив

Товарищу, он рот ему раздвинул,

Вскричав: «Вот он; теперь он молчалив.

97  Он, изгнанный, от Цезаря отринул

Сомнения, сказав: «Кто снаряжен,

Не должен ждать, чтоб час удобный минул».

100  О, до чего казался мне смущен,

С обрубком языка, торчащим праздно,

Столь дерзостный на речи Курион![522]

103  И тут другой, увечный безобразно,

Подняв остатки рук в окрестной мгле,

Так что лицо от крови стало грязно,

106  Вскричал: «И Моску вспомни в том числе,

Сказавшего: «Кто кончил, – дело справил».

Он злой посев принес родной земле».[523]

109  «И смерть твоим сокровным!» – я добавил.

Боль болью множа, он в тоске побрел

И словно здравый ум его оставил.

112  А я смотрел на многолюдный дол

И видел столь немыслимое дело,

Что речь о нем я вряд ли бы повел,

115  Когда бы так не совесть мне велела,

Подруга, ободряющая нас

В кольчугу правды облекаться смело.

118  Я видел, вижу словно и сейчас,

Как тело безголовое шагало

В толпе, кружащей неисчетный раз,

121  И срезанную голову держало

За космы, как фонарь, и голова

Взирала к нам и скорбно восклицала.

124  Он сам себе светил, и было два

В одном, единый в образе двойного,

Как – знает Тот, чья власть во всем права.

127  Остановясь у свода мостового,

Он кверху руку с головой простер,

Чтобы ко мне свое приблизить слово,

130  Такое вот: «Склони к мученьям взор,

Ты, что меж мертвых дышишь невозбранно!

Ты горших мук не видел до сих пор.

133  И если весть и обо мне желанна,

Знай: я Бертрам де Борн, тот, что в былом

Учил дурному короля Иоанна.

136  Я брань воздвиг меж сыном и отцом:[524]

Не так Ахитофеловым советом

Давид был ранен и Авессалом.[525]

139  Я связь родства расторг пред целым светом;

За это мозг мой отсечен навек

От корня своего в обрубке этом:

142  И я, как все, возмездья не избег».

ПЕСНЬ ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

1  Вид этих толп и этого терзанья

Так упоил мои глаза, что мне

Хотелось плакать, не тая страданья.

4  «Зачем твой взор прикован к глубине?

Чего ты ищешь, – мне сказал Вергилий, –

Среди калек на этом скорбном дне?

7  Другие рвы тебя не так манили;

Знай, если душам ты подводишь счет,

Что путь их – в двадцать две окружных мили.

10  Уже луна у наших ног плывет;

Недолгий срок осталось нам скитаться,

И впереди тебя другое ждет».

13  Я отвечал: «Когда б ты мог дознаться,

Что я хотел увидеть, ты и сам

Велел бы мне, быть может, задержаться».

16  Так говоря в ответ его словам,

Уже я шел, а впереди вожатый,

И я добавил: «В этой яме, там,

19  Куда я взор стремил, тоской объятый,

Один мой родич[526] должен искупать

Свою вину, платя столь тяжкой платой».

22  И вождь: «Раздумий на него не трать;

Что ты его не встретил, – нет потери,

И не о нем ты должен помышлять.

25  Я видел с моста: гневен в высшей мере,

Он на тебя указывал перстом;

Его, я слышал, ктото назвал Джери.

28  Ты в это время думал о другом,

Готфорского приметив властелина,[527]

И не видал; а он ушел потом».

31  И я: «Мой вождь, насильная кончина,

Которой не отмстили за него

Те, кто понес бесчестье, – вот причина

34  Его негодованья; оттого

Он и ушел, со мною нелюдимый;

И мне тем больше стало жаль его».

37  Так говоря, на новый свод взошли мы,

Над следующим рвом, и, будь светлей,

Нам были бы до самой глуби зримы

40  Последняя обитель Злых Щелей[528]

И вся ее бесчисленная братья;

Когда мы стали, в вышине, над ней,

43  В меня вонзились вопли и проклятья,

Как стрелы, заостренные тоской;

От боли уши должен был зажать я.

46  Какой бы стон был, если б в летний зной

Собрать гуртом больницы Вальдикьяны,

Мареммы и Сардиньи[529] и в одной

49  Сгрудить дыре, – так этот ров поганый

Вопил внизу, и смрад над ним стоял,

Каким смердят гноящиеся раны.

52  Мой вождь и я сошли на крайний вал,

Свернув, как прежде, влево от отрога,

И здесь мой взгляд живее проникал

55  До глуби, где, служительница бога,

Суровая карает Правота

Поддельщиков, которых числит строго.

58  Едва ли горше мука разлита

Была над вымирающей Эгиной[530],

Когда зараза стала так люта,

61  Что все живые твари до единой

Побило мором, и былой народ

Воссоздан был породой муравьиной,

64  Как из певцов иной передает, –

Чем здесь, где духи вдоль по дну слепому

То кучами томились, то вразброд.

67  Кто на живот, кто на плечи другому

Упав, лежал, а кто ползком, в пыли,

По скорбному передвигался дому.

70  За шагом шаг, мы молчаливо шли,

Склоняя взор и слух к толпе болевших,

Бессильных приподняться от земли.

73  Я видел двух, спина к спине сидевших,

Как две сковороды поверх огня,

И от ступней по темя острупевших.

76  Поспешней конюх не скребет коня,

Когда он знает – господин заждался,

Иль утомившись на исходе дня,

79  Чем тот и этот сам в себя вгрызался

Ногтями, чтоб на миг унять свербеж,

Который только этим облегчался.

82  Их ногти кожу обдирали сплошь,

Как чешую с крупночешуйной рыбы

Или с леща соскабливает нож.

85  «О ты, чьи все растерзаны изгибы,

А пальцы, словно клещи, мясо рвут, –

Вождь одному промолвил, – не могли бы

88  Мы от тебя услышать, нет ли тут

Каких латинян? Да не обломаешь

Вовек ногтей, несущих этот труд!»

91  Он всхлипнул так: «Ты и сейчас взираешь

На двух латинян и на их беду.

Но кто ты сам, который вопрошаешь?»

94  И вождь сказал: «Я с ним, живым, иду

Из круга в круг по темному простору,

Чтоб он увидел все, что есть в Аду».

97  Тогда, сломав взаимную опору,

Они, дрожа, взглянули на меня,

И все, кто был свидетель разговору.

100  Учитель, ясный взор ко мне склоня,

Сказал: «Скажи им, что тебе угодно».

И я, охотно волю подчиня:

103  «Пусть память ваша не прейдет бесплодно

В том первом мире, где вы рождены,

Но много солнц продлится всенародно!

106  Скажите, кто вы, из какой страны;

Вы ваших омерзительных мучений

Передо мной стыдиться не должны».

109  «Я из Ареццо; и Альберо в Сьене, –

Ответил дух, – спалил меня, хотя

И не за то, за что я в царстве теней.

112  Я, правда, раз ему сказал, шутя:

«Я и полет по воздуху изведал»;

А он, живой и глупый, как дитя,

115  Просил его наставить; так как Дедал

Не вышел из него, то тот, кому

Он был как сын, меня сожженью предал.

118  Но я алхимик был, и потому

Минос, который ввек не ошибется,

Меня послал в десятую тюрьму».[531]

121  И я поэту: «Где еще найдется

Народ беспутней сьенцев? И самим

Французам с ними нелегко бороться!»

124  Тогда другой лишавый,[532] рядом с ним,

Откликнулся: «За исключеньем Стрикки,

Умевшего в расходах быть скупым;[533]

127  И Никколо, любителя гвоздики,

Которую он первый насадил

В саду, принесшем урожай великий;[534]

130  И дружества[535], в котором прокутил

Ашанский Качча[536] и сады, и чащи,

А Аббальято[537] разум истощил.

133  И чтоб ты знал, кто я, с тобой трунящий

Над сьенцами, всмотрись в мои черты

И убедись, что этот дух скорбящий –