Экспедиции | В горах Путорана

Боре Генину,

моему далекому близкому другу.

В горах Путорана

Лев Липков

Некоторые пояснения

.. Если  вы спросите любого геолога-полевика...

- Но погодите – скажете вы. – А что это такое: "геолог-полевик"?" –

Отвечаю: это такой геолог, который регулярно, ежегодно и надолго ездит в поле.

- А что такое "поле"? - тогда спросите вы.

Отвечаю: "поле" - это любое место на Земле, где работает геoлог. Это может быть и степь, и тундра, и разные горы, и тайга, и пустыня, и даже льдина в Северном Ледовитом Океане, в общем все, что не есть "камералка". "Камералка" же есть заведение, где сидят и работают геологи, когда они не в поле, и где им  отведены стол и стул. "Камералкой" может быть и крупный научно-исследовательский институт в большом городе, вроде Ленинграда или Москвы, или захудалая экспедиция в маленьком поселке у черта на рогах, ютящаяся в перекошенном бараке. В "камералке" геологи  сидят в кабинетах, читают умные книги или машинописные отчеты других геологов, смотрят в микроскопы, таращатся на окаменевших ископаемых зверей, тщательно раскрашивают карты разноцветными карандашиками и  пишут свои собственные отчеты о проделанной в поле работе. А потом вдруг геолог подхватится, - и в поле. И уже не видать его нигде, и если вы, присоединившись к курильщикам в углу под лестницей, спросите: "А не видели ли Иванова?", и вам ответят - "Так Иванов же в поле!", то вы понимающе кивнете головой и не будете больше задавать никчемных вопросов. И если вы сами не собираетесь  в поле, то вы вздохнете с завистью, потому, что в поле хорошо. Потому, что там, в поле, “камеральный ” оклад жалования умножается на районный коэффициент. А также потому, что можно охотиться и рыбачить. И потому, что начальство очень далеко. И еще потому, что счастливец Иванов не появится обратно до глубокой осени и избежит, тем самым,  поездку в колхоз на картошку, а вам, несчастливцу, картошки не избежать. 

 Так что геолог, который полевик - тот каждый год, чуть весна, - и в поле. Там он, в основном, предоставлен сам себе, и должен выкручиваться, как знает. И постепенно, как бы путем естественного, по Дарвину, отбора, вывелась специальная порода мужиков-полевиков, которые могли существовать, и даже чувствовали себя удобно, в любых обстоятельствах. Подвиды этой породы выглядели по-разному, в зависимости от природы тех мест, где полевику нужно было работать. Например, в горах Тянь-Шаня полевик мог иметь этакий лихой, немного легкомысленный вид:  в клетчатой ковбойке и при шляпе, в горных ботинках с толстыми шерстяными носками и иногда даже в коротких штанах, потому, что сухо, тепло и нет комаров. А вот полевик на севере центральной Сибири, или на Колыме выглядит совсем по другому – куртка из плотного материала, не прокусываемого комарами, такие же штаны, резиновые сапоги, на голове накомарник,... но подробнее об этом потом.

Автор в горах Тань-Шаня (А, 50 лет тому назад ) , и в горах Путорана (Б, сорок лет тому назад).

Так вот, если вы спросите любого геолога-полевика, какое самое-самое лучшее время в поле, один, не задумываясь, ответит вам: “Весна!”, а другой,  так же не задумываясь, -  “Осень!”.  И оба будут по-своему правы. так что я  постараюсь описать вам оба эти времена года с точки зрения геолога-полевика, а дальше вы уж решайте сами, что вам больше по душе. Кроме того, принимая во внимание тот факт, что между весной и осенью еще есть и лето, заодно поговорим и об этом. Короче говоря, я опишу вам  один полевой сезон  в горах Путорана, что между Енисеем и Леной, на севере Центрально-Сибирского Плоскогорья. Один сезон. Один из очень многих.

Весна

Норильск. Весна. Начало мая. Ясный солнечный день, почти без ветра, минус 25. Вздымая тучи снега и гремя лыжами на застругах, АН-2 оторвался от замерзшей реки и развернулся на восток. После набора высоты мы зашевелились, стараясь как можно более удобно устроиться на мягких тюках и баулах: лететь нам предстояло что-то около двух часов, и после суеты погрузки нельзя было упускать возможности спокойно полежать и отдохнуть. За круглым окном проплывал однообразный снежно-таежный пейзаж, так что и смотреть-то особенно было не на что. К тому же все мы знали, что впереди, после посадки, нас ожидало много тяжелой и неотложной работы.

Месяцами раньше, еще в Ленинграде, мы долго изучали топографические карты и аэрофотоснимки в поисках самого лучшего места для устройства основного лагеря нашей геолого-съемочной партии, или просто базы. Найти такое место было нелегко. Надо было, чтобы база располагалась как можно ближе к середине выделенного нам района работ. Надо было, чтобы база стояла на берегу озера или реки, достаточно больших для посадки АН-2 на поплавках. И как можно ближе к воде, чтобы облегчить погрузку и разгрузку самолетов. И не так близко к воде, чтобы лагерь не был бы затоплен весенним или дождевым паводком. И поблизости было бы место для посадки вертолета в случае непредвиденных обстоятельств. И было бы достаточно леса для обустройства лагеря и сушняка для печек. И грунт был бы не скалистый, а достаточно рыхлый, чтобы  можно было выкопать погребки для хранения скоропортящихся продуктов.

Понятно, что, сидя в кабинете, можно было глядеть на карту или аэрофотоснимок до отупения,  и все равно выбрать место  можно было только приблизительно, в самых общих чертах. А все остальное предстояло решать нам, летящим в данный момент в намеченную точку для окончательного выбора  места    и строительства базы. Вся эта операция называлась на нашем языке весновкой, а нас величали весновочным отрядом или просто весновщиками. Так что мы, весновщики, летели на весновку, готовить все необходимое к прилету основной части нашей партии, с начальником и геологами, где-то в середине июня и прямо к началу работ.

Была еще и другая причина такой двухступенчатости: заброска всего необходимого (что-то около четырех тонн) обходилась дешевле весной, когда можно было использовать АН-2 на лыжах, чем летом, когда приходилось рассчитывать, главным образом, гидросамолеты и вертолеты, берущие меньше груза и, поэтому, стоящие дороже. То обстоятельство, что четырем мужикам надо платить за это весеннее время ощутимо повышенную зарплату, никого не волновал, потому что ничего не было дешевле на моей бывшей Родине, чем  человеческий труд. Даже с районным коэффициентом и полевым довольствием. Мой рассказ о весновке, о которой я до сих пор вспоминаю с ностальгическим вздохом, привел в экстаз канадского геолога- консультанта, с которым я летел на полевые работы в горах Макензи. Он сказал, что был бы в полном восторге от возможности провести весну таким образом. Я его понимал – его контракт с  нашей компанией оговаривал оплату в тысячу долларов за день работы в поле.     

Самолет летел прямо на восток, и горная гряда плавно расступилась перед ним, открыв долину озера Хантайского – одного из самых крупных на западном склоне гор Путорана. Минут через сорок, горы стали сдавливать озеро с севера и юга , и его необъятная, замершая и занесенная снегом гладь стала сужаться и превратилась в узкую полосу льда между отвесными базальтовыми стенами. Потом под крылом замелькали редкие низкие лиственницы, и пилот прибавил газу, набирая высоту – мы приближались к седловине перевала, разделяющего озеро Хантайское  с озером Дюпкун, на котором нам надлежало выбрать место для базы. Перевалив через седловину, пилот заложил крутой вираж налево, к северу, и, через десять минут полета вдоль берега озера Дюпкун, поманил меня в кабину. Настало время  точно определить, где мы,  найти намеченную точку и выбрать место для посадки. Глядя через переднее  ветровое стекло, я легко распознал плавный поворот берега и небольшой мысок, выдающийся в озеро метров на сто, показал пилоту это место на карте и ткнул указательным пальцем вниз. Приехали, мол, садимся. 

Сделав два круга на бреющем полете для проверки качества льда и отсутствия больших застругов и торосов, АН-2 шмякнулся на лед, подрулил, замедляясь, к самому берегу и остановился. Обесточенный двигатель чихнул пару раз, и лопасти винта, сделав пару вялых оборотов, замерли. Стало тихо. Но ненадолго. Надо было быстро разгрузить самолет и отправить его обратно в Норильск на  второй рейс с оставшейся частью грузов, что и было сделано. Минут через двадцать АН-2 разбежался по накатанным следам и облегченно взмыл в воздух, а мы стояли в снегу, переводя дыхание,  и смотрели ему вслед.

Всякий обычный человек, а тем более не полевик,  придет в растерянность при виде огромной кучи тюков и ящиков, выброшенных в спешке на лед, и  начнет  в беспорядке искать ненужные в данный момент вещи. Но, будучи полевиками, мы знали, что первым делом надо поставить палатку. Поставить палатку….Если я просто напишу, что мы поставили палатку, вряд ли кто-нибудь, кроме полевика, обратит внимание на этот факт . Так, поставили, значит, палатку. Ну-ну. Полевик же, читая эту фразу, тут же представит себе, как он, орудуя лопатой, расчищает площадку размером пять на пять метров, откидывая двадцать пять кубометров утрамбованного ветром снега метровой глубины. Он даже как бы заживо ощутит тупую боль в мышцах, биение сердца и пот на спине, как будто он снова там, на озере,  а не у себя дома на диване. Полевик, читая эту фразу, представит, как остальные, с топорами, проваливаясь в снег по пояс, пробираются в лесок, что растет выше по склону, нарубить шестов для установки палатки и сушняка для печки. Он вспомнит, как они безуспешно пытались забить железные колья для растяжек в замерзший песок, и как, после обсуждения другого способа установки палатки (без растяжек, на наружный каркас), решили, на первое время, привязать растяжки к ящикам с  консервами и гвоздями.  Он увидит себя, выламывающего куски замерзшего песка для насыпи под печку и воюющего с плохо подогнанными железными трубами и коленами, стараясь сделать трубу достаточно длинной и смотрящей под углом в небо. Он вспомнит запах свежей хвои, нарезанной в том же леске, брошенной на землю в палатке и накрытой брезентом. И еще  - волны тепла  и запах обгорающего металла от еще не бывшей в употреблении яростно гудящей жестяной печки. Все это, извлеченное из памяти простой фразой, встанет у него перед глазами.

Но, действительно, палатка уже стояла, и только потом, после перекура в тепле, и пока греется и закипает в чайнике талая вода, можно было, не спеша,  перетащить со льда и разложить в относительном, порядке на берегу наиболее необходимое на первое время. – снаряжение отдельно, продукты отдельно, посуду отдельно и так далее. Для успеха этой работы, еще на складе мы повесили пронумерованные бирки на все мешки и ящики и составили список, где что упаковано и под каким номером. Анатолий, наш техник-геолог и по совместительству радист, ходил со списком в руках и пинал ногой в нужный тюк, который тут же подхватывался  и тащился на берег. Помнится, как лет пять спустя, когда начиналась работа в Арктике, на Новосибирских Островах, мы тщательно составили подробнейший упаковочный список, но когда разгрузились на острове, обнаружили, что умудрились оставить его в Ленинграде. Мат стоял страшный.

Постепенно все самое важное было снесено на мысок, а все не самое - осталось лежать на льду. Последнее оставшееся важное дело - установка рации, подключение батарей и сооружение временной выкидной антенны - было закончено уже тогда, когда  небо начало бледнеть, и сгустилась синева теней. И хотя мы знали, что солнце  не сядет совсем, а только нехотя закатится за плоский верх  ущелья,  и полной темноты не будет, но все же ощущение гаснущего дня загнало нас в палатку. Там мы надули наши матрацы, распаковали спальные мешки  и, используя сдвинутые вместе вьючные ящики  в качестве обеденного стола, поели хлеба с тушенкой и напились крепкого чаю.

Первая ночь была, как и ожидалось, неуютной и холодной – у печки была сильная неуправляемая тяга, и дрова сгорали очень быстро, после чего палатка незамедлительно остывала. Наступающий холод пробирался в спальные мешки и действовал, как мочегонное средство, так что то один, то другой, ворча и матерясь, вылезал из мешка наружу и делал свое дело, трясясь от холода. Но уже вступил в силу непреложный полевой закон, по которому полевик, не выдержавший мук переполненного мочевого пузыря, не имел права залезть обратно в спальный мешок, не подкинув дров в печку. Я, то есть человек, который осмеливается называть себя автором, бегал раза два и уснул крепко только к утру, когда не выдержал мучений  один из наших рабочих, по фамилии Морин, назначенный поваром. Но сон мой был недолгим – Морин потянул меня за ногу и спросил, немного заикаясь:

- Эй, начальник, чего запоганить на завтрак? –

С этого момента  моринское красочное описание процесса приготовления  пищи прочно вошло в наш лексикон. И даже сейчас, сорок лет спустя, здесь в Канаде, я иногда, задумчиво глядя из окна моего дома на Скалистые Горы,  спрашиваю жену:

- Ну, что будем сегодня поганить на обед, дорогая? - …

- Давай запоганим цыпленка – отвечает она….

Следующий день начался с радиосвязи. Анатолий попищал морзянкой и сообщил, что для нас на сегодня в плане два борта с остатками нашего полевого снаряжения (на севере не говорят, что к вам, мол, вылетел самолет, а говорят, что вышел борт). До прилета этих самых  бортов  у нас было еще много времени,  и я с Анатолием, нацепив лыжи, занялись разметкой лагеря. Над мыском, где стояла наша палатка, склон долины поднимался, сначала плавно, а потом все круче и  круче, так что в нашем распоряжении оставалась только эта полоса  плавного подъема шириной метров в тридцать – вполне достаточно для нашего будущего палаточного городка. Но, для начала, надо было разыскать залежи старого плавника, которые указали бы нам, докуда раньше поднималась в озере вода во время весеннего паводка и набавить, на всякий случай, еще метр-другой, а не то палатки  будут затоплены. Из старых отчетов мы знали, что вода может подняться на три-четыре метра, поэтому я прикинул два моих роста от поверхности озера, и мы нашли старые бревна примерно там, где и ожидали.

Довольно быстро было решено, где будет стоять наша самая большая шатровая палатка, в которой, на первое время, мы все будем жить, а потом будет склад. Затем, как можно ближе к ней, мы оборудуем  палатку под кухню, извините -  камбуз, где Морин будет жить с другим рабочим по фамилии Акулов и “поганить” нам еду, а мы – ее есть. Затем – палатку для меня с Анатолием, она же – радиостанция. И пока все, до схода снега. Пока мы топтались на склоне, Акулов, который, как оказалась, хорошо рисовал и, вообще, имел сильно развитые эстетические наклонности, медленно прогуливался вдоль накатанных самолетом при посадке лыжных следов и аккуратно втыкал еловые веточки по обеим сторонам, облегчая пилотам  будущие заходы на посадку. 

Остаток дня прошел в суматохе разгрузки бортов. Пилоты торопили нас, объясняя спешку стремлением вернуться в Норильск до обещанного метеорологами перелома в погоде. Мы понимающе кивали головой, но я-то  знал, что сейчас у них просто не было повода задерживаться в нашем лагере – у нас не было ни рыбы, ни мяса. Иное дело будет летом, когда пилоты будут летать к нам с большим удовольствием и сидеть подолгу на камбузе, поедая свежезажаренных хариусов, попивая чаек и наблюдая, как мы загружаем на  борт наши подарки экипажу - малосольных гольцов или оленьи ляжки.

Потом … ну, потом был еще день, и еще несколько  дней, и мы переселились в

большую шатровую палатку с байковым утеплителем, туго натянутую на каркас, с полом из тесаных бревен, с большой печкой, сваренной из разрезанной пополам бензиновой бочки и с лежанками на полметра выше пола. Ближе к вечеру Анатолий вопросительно поглядел на меня, а я утвердительно поглядел на него, после чего он о чем-то переговорил с Мориным и передал ему какой-то пакет. Когда мы все уселись на ужин, Морин торжественно поставил на стол миску со строганиной, щедро посыпанной зеленым луком. Я демонстративно вынул затворы из двух наших карабинов, открыл замок на вьючном ящике, положил затворы в ящик  и вынул оттуда две бутылки водки. Для начала. Потом, попозже, когда уговорили строганину и под гороховый суп со свининой, -  еще одну, последнюю (на четверых было достаточно). Вечер удался на славу, поговорили о том, о сем. Анатолий рассказал, что на предыдущей весновке, его напарник так был напуган рассказами о  холоде за Полярным кругом, что еще в Норильске нацепил на себя всю полученную на складе полевую спецодежду и уже не раздевался до лета, а спать в спальный мешок залезал не ногами вперед, как все нормальные люди, а головой. Акулов, спившийся с круга художник и, как говорят врачи, функционирующий алкоголик, поведал, как он перебивается зимой чем попало, чтобы только дождаться  весны и устроится к геологам в поле, на “просушку“.  Он брался за все что подвернется,  ему помогало его умение рисовать, но все кончалось, по его словам, одинаково:

- … Получил с клиента,  купил фунфыря, засадил, и поплыл, как лебедь… -

Морин, заика, а потому молчун, первым залез в мешок,  - ему надо было рано вставать и “поганить”, а я достал “Спидолу” и поймал “Голос Америки” -  чисто, без отвратительного воя глушилок. Когда я уснул, мне приснился вечерний сад с фонарями и пруд, по зеркальной глади которого, между дорожками отраженных огней, медленно плыл белый лебедь с одутловатой рожей Акулова  на изящно выгнутой шее….

Прошло еще несколько дней, и был торжественно введен в строй  камбуз, куда  перебрались Морин с Акуловым. По просьбе Морина, который нуждался в огромном количестве чистого снега – единственного пока источника воды для кухни - Акулов профессионально изготовил четыре красиво оформленных знака с надписью: “ НЕ ССАТЬ!! “  и прибил их к лиственницам вокруг палатки, тем самым ограничив свободу нашего мочеиспускания. Потом и я с Анатолием перебрались в отдельную палатку, которая станет нашим домом каждый раз, когда мы будем возвращаться на базу.

Все наши палатки строились по одному  “типовому проекту“, проверенному  многолетним опытом: сруб в одно бревно размером три на четыре метра, пол из грубо отесанных бревнышек с гнездом для печки справа у входа, две лежанки по бокам и узкий стол посередине, такой же длины, как лежанки. Потом к срубу прибивался  каркас, на который сперва натягивался байковый утеплитель, а затем и сама брезентовая палатка. Затем на отведенное место утверждалась печка, через железную разделку в передней стенке просовывались трубы, и эта пола палатки намертво прибивалась к центральному столбу каркаса.  Так что к концу второй недели наш лагерь стал  уже вполне обжитым местом. 

Автор у входа в палатку. Так онэя выглядел сорок лет тому назад.

За всеми этими делами мы не заметили, как началась настоящая северная весна, эта неудержимая вспышка жизни, когда всему живому отпущено два месяца, чтобы  проснуться, родиться, вырасти и окрепнуть к зиме, или убраться восвояси до начала холодов. Метровой толщины снег, который нам пришлось разгребать, чтобы поставить эти палатки, почти полностью исчез через неделю, оставив только небольшие пятна в тени.  Между палатками потекли ручейки, и талая вода, не впитываясь в замороженную землю, скатывалась на замерзшее озеро. Появились птицы любопытные сойки и сороки. И, самое главное – мы увидели на льду оленя.

Этот молодой бычок с клочьями начинающей выпадать зимней шерсти на тощих боках, всем своим жалким видом говорящий, какой ценой он пережил долгую и холодную зиму, стоял посреди озера, и не знал, что ему делать. Ему надо было идти на север. Только на север. Его вел туда древний, неизменный и очень простой закон – весной надо идти на север, в тундру. Днем и ночью, в любую погоду, роя копытами снег в поисках ягеля, медленно, но неуклонно. Осенью, если останется жив,  другой, тоже  древний, неизменный и очень простой, закон, позовет его обратно на юг, но это будет потом. А сейчас надо идти на север, на другой берег озера, а там – голоса, дымы, стук топоров и незнакомые запахи. Поэтому олень развернулся и медленно пошел обратно на берег,  в поисках неопасного места для перехода через озеро. Мы дали ему уйти, но теперь мы уж точно знали, что весенний переход оленей начался, что за ним придут другие, и не всем из них так же повезет.

Мы нуждались в мясе по многим причинам. Во-первых, скоро мы начнем работать, а наша геологическая работа отличалась от многих других гармоническим сочетанием труда умственного и труда физического. Иными словами, чтобы добиться научных результатов, нам надо будет каждый день лазать по горам и много ходить. Но ведь даже ясновидящему ежу было понятно, что на нашей стандартной еде, состоящей на три четверти из круп и макарон, много не налазаешься, и много не находишься. А когда завтракаешь той же гречневой кашей, но с напиханными туда кусочками мяса, и когда, вечером, вернувшись  в лагерь после пятнадцатикилометровой пробежки по горам Путорана, ужинаешь жирным супом с вареным мясом и мослами размером с кулак, - тогда жизнь геолога, поверьте мне, выглядит куда привлекательней. Во вторых – это очень вкусно! Только вообразите себе парную вырезку или свежею печенку на сковороде с луком. А котлеты? А макароны по-флотски? Да и просто холодное вареное мясо, с его характерным запахом дикой оленины, завернутое на дневной перекус в крафтовую бумагу с хлебом, солью и перцем?

И наконец (а, может быть, во-первых) – мясо нам было просто выгодно в денежном отношении.  Должен со стыдом признаться, что на самом деле мы отправлялись в экспедиции не только “за туманом и за запахом тайги”. Мы ехали еще и за деньгами, потому что их, денег, там, в тайге и в тумане, платили  заметно больше даже по нищенским советским меркам.  Поэтому все мы, начальники, геологи, и работяги, старались, как можно меньше тратить денег в поле, сохраняя их для более важных целей, будь то кооперативная квартира, мебель, телевизор или крепкие алкогольные напитки. К счастью, в поле деньги уходили только на еду, поэтому, чем меньше мы брали продуктов со склада, тем меньше нам надо было за это платить. К примеру, каждая банка тушенки стоила где-то около 90 копеек,  то есть около 80% нашей дневной нормы в один рубль с копейками на человека так называемого  “бесплатного питания”, за которое с нас удерживали половину  нашего полевого довольствия, то есть четверть оклада. А брать ее со склада приходилось, чтобы хоть как-то приукрасить нашу однообразную еду. И если мы съедали больше, чем нам полагалось, то отряд “залезал в платную часть”, то есть мы должны были покрывать разницу из своего кармана уже реальными деньгами. Понятно, что это вызывало общее недовольство, но особенно злились наши “работяги” – ведь они и устраивались к нам на работу только потому, что не могли ничего пропить. А каждый рубль этой “платной части” уменьшал теоретически возможное количество бутылок, которое могло бы быть куплено в конце сезона.

Поэтому понятно, что все работы по лагерю были приостановлены. Настало время пристрелять наши карабины с разношенными стволами военных еще времен и начать заготовки мяса. В эту же ночь Анатолий и я нацепили лыжи и отправились на противоположный берег, где  устроили засаду в зарослях у кромки льда. Мы договорились, что я останусь тут до утра с термосом, хлебом и спальным мешком, а Анатолий сменит меня после утренней радиосвязи. Я устроился как можно удобнее на куче веток, покуривал, и потягивал крепкий чай и с интересом смотрел на наш лагерь с противоположной стороны и видел, как ночные тени надвигались по льду на наши палатки, как уютно дымились их трубы, и как лагерь затихал в полусвете заполярной ночи. Я не боролся со сном, зная, что холод не даст глубоко заснуть, и просыпался каждые пятнадцать-двадцать минут. В одно из таких пробуждений я увидел оленя в пятидесяти метрах от меня. Мой выстрел разорвал ночную тишину, и его эхо заметалось между склонами ущелья. Второй олень показался к утру и был гораздо дальше, к тому же прямо между моей засадой и лагерем, и мне вовсе не хотелось, промахнувшись по оленю, попасть в кого-то в лагере. Я ждал довольно долго, но, в конце концов, завалили и его двумя пулями. Пока я потрошил мои жертвы, подошли Анатолий с Акуловым и притащили самодельные сани из листа фанеры. Анатолий мудро решил сменить место засады, а мы с Акуловым  поволокли добычу в лагерь.

К концу третьего дня у нас было пять тощих и костлявых туш. Три  были порублены на мелкие куски и круто засолены в двух бочонках. Это делалось для того, чтобы в период между окончанием хода оленей и началом работы, когда мы разбредемся по сопкам и у нас снова появится шанс на охоту, в отряде было бы мясо, хоть солонина, но все же мясо. Остальные туши, аккуратно разделанные, были обложены льдом и оставлены на ежедневное потребление. Больше мы засад не устраивали, но, тем не менее, через несколько дней, умудрились  “примочить” еще одного. Мы знали, что весенний перегон на север почему-то не так  интенсивен, как осенний, поэтому не удивились тому, что вскоре после этого  олени исчезли совсем.

Не помню точно, когда, но в самом начале июня, пришел наш каюр со стадом въючных оленей, которые будут нашим средством передвижения на все лето и осень. Каюра звали Онуфрий Онуфриевич Онуфриев, или просто Онуфрич. Как почти все сибирские эвены (не путать с эвенками на Чукотке), он был кривоног и выглядел гораздо старше своих сорока пяти лет, может, потому, что лицо его состояло из множества морщин. Или потому, что он курил без перерыва, высасывая целую папиросу за три затяжки. Он привел с собой своего шестилетнего сына и новую, молодую жену, Старая жена, по его рассказам, “совсем ума кончал, оннако“, и повесилась утром в январе, после пьянки на стойбище. Семья, с врожденным умением выбирать наиболее удобные для жизни места, поставила свой чум в метрах трехстах от нашего лагеря.

Вскоре потоки талой воды понеслись вниз со склонов и смешались с талой водой на льду озера, за пару дней затопив  всю поверхность, от берега до берега. Через несколько дней  нагретая солнцем вода протаяла лед и ушла вниз, лед всплыл, растрескался и вдоль берега образовалась широкая полынья. Тут же были поставлены сети, и через полчаса был снят первый улов:

Несмотря на наше разочарование (мы считали щуку рыбой низкосортной, недостойной нашего внимания) эта хищница была немедленно сварена и съедена с большим аппетитом, как первая свежая рыба сезона. В дальнейшем щуки ловились в наши сети часто, и мы устроили проточную запруду, куда их запускали, вынув из сетей, так что у нас всегда был запас, хоть и второсортной, но все же свежей, рыбы. У этой запруды была и другая, очень важная роль, но об этом я расскажу чуть позже.

Оставалась еще одна важная задача – хлебная печь, ибо ни один уважающий себя полевик не допускает даже мысли остаться на весь сезон без свежего хлеба.  Для этой цели мы привезли с собой железную бочку с вырубленным дном, и теперь надо было это бочку вкопать в землю, выложить под и превратить  вырубленное дно бочки в заслонку, через которую можно было бы загружать в печь формы с тестом. Но как мы не старались, мы не смогли найти такого места, где мы  могли бы углубить бочку в землю – мерзлота все еще сковывала грунт в прочную железобетонную массу, и надо было или ждать естественной оттайки, или постоянно жечь костер на этом месте. Ни того, ни другого, мы делать не хотели и  решили пойти другим путем – построить срубик, достаточно большой, чтобы туда с запасом влезла бочка, и обсыпать ее песком и гравием.  Два дня мы все усердно бегали взад и вперед с бревнами и ведрами: 

а потом переключились на заслонку, для чего понадобился целый день тяжелой работы зубилом, ножовкой и напильником.  Когда она была готова, артистическая натура Акулов узрела в ней подобие экрана телевизора, и он был сфотографирован мной в роли  ведущего таежного телевидения:

Печка была успешно запущена в работу после длительного обжига внутри и снаружи, и вечером, к ужину, на столе стояли теплые буханки хорошо пропеченного, ароматного хлеба. И даже, по такому случаю, сливочное масло. Никакой торт не сравнится по вкусу с куском свежевыпеченного хлеба, намазанного сливочным маслом, уж поверьте мне, старому полевику!

Был спокойный и теплый вечер. Налив в кружки крепкого чая, мы вылезли из палатки и расселись, кто на чем. Мы молча курили и глядели, как на крутом противоположном берегу вечерние тени медленно поднимались вверх по склону. Неожиданно, неопределенный слабый звук, почти шорох, как будто кто-то очень большой глубоко и тихо вздохнул, долетел до нас с озера. И на наших глазах лед вздрогнул  и плавно двинулся вправо, сначала как одно целое ледяное поле, потом, раздробившись, отдельными кусками. Начался ледоход.

К утру второго дня  озеро совершенно очистилось от льда, и можно было спустить на воду нашу дюралюминиевую лодку, подвесить мотор, и поглядеть на лагерь с воды:

Теперь с уверенностью можно было сказать, что весновка закончилась и база была готова к работе.