Экспедиции | В горах Путорана

Боре Генину,

моему далекому близкому другу.

В горах Путорана

Лев Липков

Лето

За завтраком возникли разногласия по поводу того, что считать началом лета на шестьдесят восьмом градусе северной широты. Анатолий, следуя мнению нашего каюра Онуфрича, утверждал, что лето начинается с появлением комаров, то есть в начале июля. Для меня же лето начиналось с начала июньского паводка, когда уровень воды в озере начинал неуклонно подниматься. Около середины июня, через пару дней после нашего спора, вода в озере поднялась на два метра. Это оказалось очень кстати, потому что борт из Норильска, севший на озеро около полудни, смог причалить почти что к шатровой палатке, и прилетевшие на нем остальные сотрудники партии -  начальник, геолог и два техника, -  смогли сойти на берег, не замочив ног.

В этот раз пилоты не торопились улететь обратно. И не торопились они потому, что им был дан сачок и две толстые палки  под названием “наркоз”, после чего они были приведены к запруде, где плавали озверевшие от голода метровые щуки, и было велено ни в чем себе не отказывать. Борт-механик, разувшись и закатав брюки, тут же влез в  запруду и стал сачком выбрасывать щук, одну за одной, на берег, где командир и второй пилот  лупили их  “наркозом” по головам, приводя в коматозное состояние. А мы в это время спокойно разгружали борт. Когда запруда опустела, мокрый, уставший и счастливый экипаж был приглашен на кухню пить кофе со сгущенным молоком и свежим хлебом. В результате командир, улетая, заверил нас, что прилетит в наш отряд по первому сигналу. Что и требовалось доказать (в завлечении экипажей и состояла вторая, скрытая роль щучьей запруды, о чем я упомянул раньше). 

Наконец, весь отряд был в сборе, и вечером по этому случаю состоялся парадный обед. В меню были закуска из сайры, суп с олениной, приправленный привезенным свежим зеленым луком и чесноком, котлеты из оленины, котлеты из щуки, рис, картошка, чай с печеньем и апельсины на десерт. Первый тост, как принято, был за весновщиков, то есть за нас, второй - за удачный сезон, третий - за охоту, четвертый – за рыбалку, пятый – за жен и баб, шестой, седьмой и т.д. – честно, не помню. Выпито было хорошо, и следующий день, тоже по традиции, был отведен на поправку. Поправка заключалась в том, что каждый спал, сколько хотел, шел на кухню, когда хотел, ел, что сам себе приготовит, (опять же по традиции, повар получал в этот день выходной), и ничего не делал целый день. Я, лично, проснулся где-то около девяти утра, разбуженный ярким светом и жарой в быстро накаляемой солнцем палатке. Выглянув наружу, я увидел, что за ночь вода в озере подошла почти к дверям палатки и с удовлетворением отметил, как правильно мы выбрали места для палаток в начале весновки – метром ниже, и пришлось бы снимать палатку с каркаса и переставлять на сухом месте. Был прекрасный безоблачный день, и горы вокруг отражались  на застывшем в безветрии озере. Все располагало к расслаблению и размышлению о смысле жизни за кружкой чая, поэтому,  бережно неся тяжелую с похмелья голову, я отправился к кухне, где уже собралась небольшая  компания во главе с подплывшим на надувной лодке прямо ко входу начальником партии Альбертом (наголо обритый мужик; мужик с бородой – Анатолий, Морин – крайний справа, за трубой)

Беседа шла о том, о сем, выпивался и снова заваривался чайник. Я понимал, что таких спокойных дней не будет теперь до осени, до конца работы и, стараясь сполна насладиться этой идиллической обстановкой, стоял у палатки и жмурился на солнце, как кот

(пузатенький человек на лодке с блокнотом -  геолог Петя,  член Союза Писателей и настоящий автор нескольких книжек, про грибы, не то, что я, лишь имеющий наглость называть себя автором).

На следующий день, после завтрака весь так называемый инженерно-технический состав партии, то есть начальник, два геолога и три техника, уселись за планирование нашей работы. Наша работа называлась геологической съемкой и заключалась в том, чтобы нанести на карту все разновидности геологических пород, то есть камней, и всех полезных ископаемых, которые могут найдены на отведенном нам участке. Но поскольку мы не знали, где что находится, мы должны были  этот участок исходить вдоль и поперек по довольно равномерной сетке так называемых маршрутов.

Наш участок был размером 40 километров с запада на восток и 60 километров- с севера на юг, занимая, тем самым, плошадь почти что в две с половиной тысячи квадратных километров. Большую часть планирования начальник проделал еще в Ленинграде, и сейчас хотел уточнить все важные моменты на месте и посоветоваться с нами. Альберт подсчитал, что нам за лето предстоит отходить порядка полутора тысяч километров маршрутов, или, по пятьсот километров на “рыло” (“рылaми”, в данной ситуации, являлись, он, я и Петя). При средней длине дневного маршрута в 15 км, “рыло” должно было за сезон сделать по тридцать три маршрута. Все очень просто.

Для выполнения этого плана в нашем распоряжении было два с половиной месяца – июль, август и начало сентября, всего что-то около семидесяти дней. На первый взгляд, этого казалось вполне достаточно, даже если в маршрут ходить через день. Но мы то знали, что это не так, и что много дней будет потеряно. Во первых, из-за погоды, когда из-за дождей не высунешь носа из палатки. Во-вторых – на переброску лагерей с места на место, когда нет возможности объединить это с работой. В третьих -  потому что нужно будет иногда  просто остановиться и отдохнуть день-другой. Поэтому мы прекрасно понимали, что пятнадцатикилометровая длина маршрута является ничем более, как отвлеченной среднеарифметической величиной, и если будет поджимать время, нам придется походить и по 25, и по 35 километров в день. 

Но всякое дневное хождение должно было заканчиваться в лагере с палатками, потому что надо было где-то спать и что-то есть. Поэтому, определив общий объем работ, нужно было решить, как лучше наметить места расположения лагерей.  К тому же, с одного лагеря можно было сделать только ограниченное количество маршрутов, после чего, волей-неволей, лагерь надо перебрасывать на другое место, для чего надо выбрать такой путь, по которому могут пройти олени. Словом, все это было не так уж просто. Дело еще осложнялось и географией.

Я нанес границы нашего участка на сделанный из космоса (с высоты 150 километров) снимок той части гор Путорана, где нам предстояло работать,

На снимке видно что   длинное и узкое озеро Дюпкун, на котором стояла наша база, пересекает участок косо, почти по диагонали (озера на снимке -  черные, залесенные долины – зеленые, открытые плоскогорья – фиолетово-бурые) и разделяет участок на две неравные части: меньшую, северо-западную (в левом верхнем углу), и большую, юго-восточную (в правом нижнем углу, где видны белые кучевые облака). С одной стороны, было удобно использовать озеро, как основную транспортную артерию и лодки. Но тогда маршруты в большей, юго-восточной части, получались бы очень длинными.

Решение напрашивалось само собой – разделить партию на два отряда: озерный и горный.  Сказано, сделано. Озерный отряд, во главе с Альбертом,и с геологом Петей и двумя техниками, будет двигаться вдоль озера, используя большой резиновый понтон с подвесным мотором для перевозки снаряжения. Я возьму горный отряд, с техником и Акуловым, с  каюром Онуфричем, его семьей и оленями и уйду, как вы уже догадались, в горы. Были оговорены встречи для обмена информации и сроки возвращения на базу, места всех запланированных лагерей нанесены на карты каждого отряда.  На сборы было отведено три дня.

Как раз через три дня началось лето по определению Онуфрича и Анатолия, то есть, появились первые молодые комары.  В отличие от старых, переживших зиму и  появляющихся весной, так называемых снеговых комаров, крупных, но вялых, еле живых,  эти были мелкие, шустрые, злые, атаковали с налета и жизнерадостно пели фальцетом свою гнусную комариную песню. Эта фотография (чья спина, не помню, да это и не так важно), была сделана  в самом конце июня. Если бы она была сделана несколькими днями позже, эта самая спина была бы уже покрыта сплошным темно-серым слоем комаров в палец толщиной.

Утром 1-го июля Анатолий сообщил по рации в Норильск, что связь прекращается на три недели, до нашего возвращения на базу. Озерный отряд уютно устроившись  на понтоне, отбыл на север под наши прощальные пожелания, заглушенные стрекотанием подвесного мотора. Мы же остались на берегу, ожидая, когда каюр Онуфрич закончит  навьючивать наших оленей. Несчастные животные, безжалостно атакуемые комарами и слепнями, брыкались и стремились не стоять на одном месте, путали ремни и роняли вьюки, так, что даже с нашей помощью, дело шло медленно.. Как бы там не было, через пару часов и мы двинулись на юг, по берегу озера, постепенно забирая вправо и поднимаясь на склон долины. Опустевшая база с наглухо застегнутыми палатками осталась позади и скрылась за мыском.

На первый взгляд  может показаться, что на наш отряд выпала более трудная  часть работы. На самом деле, это было не так. В поле, честно говоря, легкой работы очень мало. На самом деле, и жизнь,  и работа в каждом отряде, как в озерном, так и в горном, имела свои положительные и отрицательные стороны. 

Например, для озерного отряда перебросить лагерь с места на место не составляло большого труда. Утром рано, по холодку, после плотного завтрака, в течение часа сворачивался лагерь, баулы, ящики и мешки забрасывались в понтон, заводился мотор, и отряд отбывал на новое  место. Ориентироваться на озере очень легко, и уходящему  в маршрут геологу достаточно было сказать остающимся рабочим, что им надо встать на четвертом по счету ручье. Поэтому, дождавшись отплытия понтона, геолог мог спокойно отправляться на работу, будучи уверен, что, закончив маршрут, он найдет лагерь на обозначенном месте. Ну, а если не заведется мотор? Тогда тоже невелика проблема, просто надо будет немного побурлачить:

В горном же отряде операция по переброске лагеря превращалась в многочасовую, тяжелую и неприятную работу. Первым делом, пока мы сворачивали палатки и упаковывали снаряжение, Онуфрич с женой,  вооруженные маутом (что-то вроде ковбойского лассо) и длинными палками, сгоняли в кучу разбредшихся за ночь оленей и гнали их в лагерь, куда они являлись вместе с зудящей тучей сопровождающих их комаров и оводов. Каждый олень, а их всего было двадцать, привязывался короткой веревкой отдельно к стволу. Потом начиналась длительная подгонка вьючных сум с продуктами, снаряжением и личными вещами с тем, чтобы вес парных вьюков был одинаков и, вместе с тем, в сумме не превышал бы 40 килограмм – слабые оленьи спины не позволяли грузить больше (из за этого каждому члену отряда можно было взять с собой только спальный мешок с вкладышем, марлевый положок от комаров. смену белья, запасные портянки, кеды на смену, туалетные принадлежности и полотенце; в озерном отряде никаких таких ограничений не было, и каждый брал, что хотел).  Потом каждая подобранная связанная вместе  пара вьюков подносилась к оленю и набрасывалась ему на спину, что, как правило, окончательно  выводило из себя и без того измученное гнусом животное, и оно начинало вертеться и брыкаться. И если мы не успевали перехватить вьюки широким подбрюшным ремнем-подпругой, то  они летели на землю, и все надо было начинать сначала. Весь процесс сопровождался крепким русским матом с нашей стороны и эвенской его модификацией со стороны Онуфрича, который громко и протяжно кричал “У-у-у.., Пилят!…”  Его молодая жена в этом процессе  участия  обычно не принимала, а наблюдала, вместе с пасынком, как бы со стороны:

Я  не задумываясь поменял бы стадо этих полудиких, невразумительных  и физически слабых тварей на пять-шесть среднего размера лошадей, преимущественно, кобылиц, ум и выносливость которых  я научился ценить, работая с ними в Тянь-Шане, на Камчатке и Колыме. К сожалению, лошади не могли бы работать в горах Путорана – здесь не было травы и понадобилось бы огромное количество овса и ячменя для их пропитания, так что выбора у нас не было.

На завьючивание  всего стада  уходило два-три часа, не меньше.  Потом  давалась короткая передышка на чай и перекур (оленям, с их слабыми спинами, было тяжело подолгу стоять под  вьюком), после чего караван трогался в путь. Онуфрич, как большинство таежных народов, прекрасно ориентировался на местности и часто с одного взгляда на карту понимал, куда надо двигаться и где поставить новый лагерь. Но иногда, из-за сложности рельефа или залесенности, караван приходилось вести мне, и, должен признаться, я ненавидел эту обязанность лютой ненавистью. Дело в том, что олени, начав двигаться под цоканье и крики Онуфрича, сидящего верхом на головном олене, шли, по человеческим меркам, очень быстро - до шести километров в час – и, по возможности, без остановок. И это не по асфальту на равнине, где средняя скорость пешехода близка к четырем километрам в час, а по тайге, с подъемами или спускми, по болотистым распадкам с кочками полуметровой высоты. Так что представьте себя в жаркий летний день, в плотной брезентовой куртке, обливаясь потом в душном накомарнике, с рюкзаком и карабином, в туче комаров, с компасом и картой в руках (нет времени останавливаться и лазать в полевую сумку), быстро шагающего, чуть ли не бегущего, впереди каравана и рубящего топориком кусты, мешающие проходу оленей – и вы меня поймете. И это еще не все. Из-за большого количества маршрутов, выпадающих на долю каждого геолога, мы не могли позволить себе роскошь прогуливаться по участку из одного места в другое просто так, поэтому любое перемещение геолога по району рассматривалось, как работа, и мне надо было еще вести наблюдения, стучать молотком по камням и делать заметки в полевой книжке. Не удивительно, что придя на назначенное место и скинув вьюки с оленей, мы валились замертво и долго приходили в себя, прежде чем начать ставить палатки.

Зато в маршруте геологам озерного отряда приходилось тяжелее, чем нам в горном отряде. Дело в том, что горы Путорана представляют собой обширное высокое плато, прорезанное тут и там глубокими узкими долинами, одним из которых и является озеро Дюпкун :

А так как лагеря озерного отряда, по определению, находятся на озере, то бедным геологам, для того, чтобы подняться на плато ( передний план снимка), надо было утром карабкаться вверх по крутым, залесенным внизу и скалистым наверху, склонам ( задний план, в голубой дымке), преодолевая 800 – 1000 метров по вертикали. После такого подъема им предстояло еще “пробежаться” 6-8 километров по плато, а вечером  спускаться вниз к озеру по тем же крутым и скалистым склонам. Мы же, раз поднявшись на плато, там и оставались, и перепады высот здесь составляли  от силы 300-400 метров. И ходить по открытому плато, находящемуся выше границы леса, было легче. С другой стороны, по той же причине, у нас было хуже с дровами – лес на плато рос только в распадках и вместо высоких, гордо стоящих в долинах елей и лиственниц, здесь росли только низкорослые деревья, подавленные и причудливо закрученные ветрами.

И когда портилась погода, и плато окутывалось сырыми облаками, сокращая видимость до 20 метров, мы сидели в мокрой палатке и завидовали тем внизу, кто мог палить огромны костры, не жалея дров. Так что, всем нам доставалось, не так, так этак.

В озерном отряде не переводилась свежая рыба. Их лагеря обычно располагались в устьях ручьев, и стоило только забросить удочку с мохнатым оводом в качестве наживки, как на крючке бился серебристый хариус – одна из красивейших рыб на свете -  который уже через полчаса, в числе многих других, скворчал на сковороде или томился в супе. Понятно, что на солонину никто не хотел и смотреть, и дело кончилось тем, что ее большую часть приxoдилось просто выбрасывать. Если лагерь стоял на месте несколько дней, в тщательно выбранном месте ставилась сеть и проверялась каждое утро. В сеть часто шел нежный сиг, который ценился некоторыми нашими гурманами с изощренным вкусом больше, чем хариус, а иногда  попадалась  и вот такая рыбеха:

Это – знаменитый сибирский таймень, из группы лососевых. В отличие от шуки, которая, чем крупнее, тем не вкуснее, крупный таймень даже вкуснее мелкого,   молодого. Сила этой рыбы такова, что, когда она попадалась на блесну, нейлоновая жилка в миллиметр толщиной, выдерживающая нагрузку в 75 килограмм, иногда рвалась, как нитка, а в сетке, после такого улова, приходилось латать здоровенные дыры. Изображенный на снимке таймень весил чуть больше десяти килограмм, а самый большой, пойманный нами осенью – около тридцати. Для того, чтобы взвесить, его пришлось разрезать пополам, потому что наш пружинный безмен не был рассчитан на такой груз.

Одной этакой рыбины хватало озерному отраду на несколько дней..  В целом, наши коллеги поедали огромное количество богатой фосфором, но бедной жирами, рыбы, и мы, подначивая, предсказывали им, что к концу сезона они мутируют в слабеньких, шатаемых ветром,  но сильных умом, доходяг.

Мы, в горном отряде, тоже ловили рыбу, но меньше, и только хариусов. Зато у нас было мясо. Олени, преследуемые безжалостным гнусом, в разгаре лета уходили  наверх, на плато, где было хоть какое-то спасение от этого проклятья на продуваемых  ветром сопках и прохладных снежниках, сохраняющихся на теневых склонах в течение всего, даже самого жаркого, лета. Естественно, время от времени, мы натыкались на них, со всеми вытекающими отсюда, для них и для нас, последствиями. И, в ответ на наши насмешки над их рыбоедством,  озерные люди утверждали, что мы к концу сезона превратимся в сильных, звероподобных, но слабоумных, варваров. Несмотря на эти добродушные подначки, в заранее условленные дни я и Онуфрич брали двух оленей, нагружали их свежим или завяленным мясом и спускались  к озеру, на встречу с нашими озерными коллегами – обменяться геологической информацией и дарами наших рыболовно-охотничьих трудов. Утром следующего дня мы поднимались обратно, нагруженные свежей рыбой. Но как бы ни важна была для нас рыбалка и охота, все же эти увлекательные занятия являлись как бы побочными продуктами нашего основного занятия – геологической съемки. Не будь ее, не было бы ни того, ни другого.  Поэтому я постараюсь описать один типичный дневной маршрут, чтобы дать понять, что представляла собой наша работа.

 Итак, рано утром, я и мой напарник, прежде всего плотно завтракали, поедая, без разбора и комментариев, все, что Морин сумел “запоганить”, запивали все крепким чаем и начинали собираться в маршрут. Многолетним опытом проверенная и отобранная рабочая одежда геолога в горах Путорана состояла  из резиновых сапог и войлочных портянок, (байковые портянки и носки были забракованы – ноги в них часто натирались в кровь; я слышал положительные отзывы об использовании дамских колготок, но сам лично их не надевал – жена не отдавала, да и размер зада не совпадал), штанов и куртки                                           из любого материала, достаточно плотного, чтобы его не могли прокусить комары (большим успехом пользовались куртки пожарников из похожего на листовую броню брезента). Куртка надевалась на голое тело и должна была быть на пуговицах с тем, чтобы ее можно было расстегнуть на груди до пояса для облегчения дыхания и вентиляции. Комары же, несмотря на микроскопичность своих мозгов, прекрасно понимали, что атаковать соблазнительно доступную открытую грудь бесполезно, так как смахнуть их или убить там не составляло никакого труда, и разумно концентрировались на плечах и спине, где они не могли причинить никакого вреда, несмотря на все их старания. Через плечо надевалась полевая сумка и перехватывалась поясом с ножом и компасом. В сумке - карты с намеченным маршрутом, аэрофотоснимки, карандаши, стирательная  резинка, булавка (все на веревочках, чтобы не растерять), портсигар с куревом, зажигалка, коробок спичек в завязанном узлом презервативе (исключительно в целях предохранения спичек от влаги) и запасная обойма с патронами к карабину. Потом на спину одевался  пустой пока рюкзак (позже он  наполнится камнями, или, как мы их называли, образцами, которые я буду собирать по ходу), а через другое плечо надевался карабин. Карабин я носил с собой всегда, даже когда отходил недалеко от лагеря  для отправления естественных нужд. Я взял это за правило после того, как, в один прекрасный день, я вышел из палатки по нужде и  устроился уютно в укромном месте за скалой; моей беспомощной ярости не было предела, когда в пяти метрах от  меня, сидящего орлом с голой задницей, чинно прошествовал здоровенный жирный рогатый олень, поглядел на меня влажно-темным глазом, презрительно фыркнул и исчез в распадке. Последним важным предметом моего снаряжения был геологический молоток на длинной палке, который я извлек из лужицы, где он отмачивался всю ночь, чтобы дерево не ссыхалось и наконечник прочно сидел бы на рукоятке.  Мой напарник укладывал в  рюкзак котелок, чайник, пару кружек, мешочек сахара, пачку чая, немного соли,   четыре толстых куска хлеба и два здоровых куска вареного мяса, после чего мы опускали сетки наших накомарников и трогались в путь.

 Сегодня нам предстоял средней трудности маршрут длиной в 15 километров и вертикальным подъемом в 400 метров. Первые два километра мы, преодолевая трудно проходимые  каменистые развалы и залесенные склоны у подножия сопки, шли почти без остановок, потому что ничего интересного для меня здесь не попадалось. Интересным для меня являлись скальные уступы, то, что мы на своем геологическом языке называли обнажениями.

Как видно на цветной фотографии слева, эти обнажения начинались  только выше границы леса. У первой скалы я остановился, снял рюкзак и карабин, достал    аэрофотоснимок, и наколол на нем булавкой наше местонахождение, которое я потом перенес со снимка на карту. Я долго лазил по обрыву, стуча молотком, откалывая образы пород и занося в записную книжку, так называемую пикетажку, все, что считал заслуживающим внимания.  Проведя на обнажении около получаса, мы стали подниматься к следующему обрыву, который проглядывался  сквозь деревья метров в сорока выше нас. Там все повторилось  - аэрофотснимок, карта, образцы, записи – и снова наверх, к следующему обнажению.

Постепенно крутой склон стал выполаживаться, лиственничный лес – редеть, порывы  свежего ветерка  стали проникать в душные накомарники и  освежать наши потные лица, появились первые снежники. Вскоре деревья исчезли совсем,  и  я стоял на снегу перед последним невысоким, ниже моего роста,   скалистым уступом. Поднявшись с работой на 400 метров по вертикали за  три часа, мы достигли самой высокой точки нашего маршрута, но это не означало, что мы можем повернуть домой. Теперь нам надо было отшагать, продолжая начатую утром линию маршрута, еще четыре километра на восток, повернуть направо, то есть на юг, пройти еще два километра и опять повернуть направо, но теперь уже на запад, домой. И опять же не просто отшагать, но с работой. К счастью для наших ног, но к сожалению для геологической души, скальных выходов на этой высоте было очень мало, и мы бодро шагали по выскогорной тундре с кустами карликовой березки. Эти кусты были любимым пристанищем комаров, и на каждом шагу мы вздымали новые партии разъяренных насекомых, которые тут же присоединялись к уже роящимся вокруг нас или сидящим на наших спинах. Моя работа не прекращалась и здесь, и я шел, внимательно смотря на землю себе под ноги, стараясь не пропустить в проплешинах мхов мелкие кусочки разных геологических пород, вынесенных на дневной свет многолетним чередованием таяния и замораживания грунтов. Привычка идти, глядя под ноги, осталась со мной до сих пор и помогла мне однажды найти каменный наконечник копья, сделанного первобытным человеком пару тысяч лет тому назад.

Мы дошли до самой дальней точки маршрута где-то около часа дня, и наши животы уже стало подводить от голода. Я всегда старался планировать работу так, чтобы у меня получались длинные, долгие переходы и длинные, долгие остановки, когда можно было, не торопясь, снять карабин и уже довольно увесистый от собранных по ходу камней рюкзак, развести костерок  и, дожидаясь, пока закипит вода для чая, привести в порядок образцы  и свои наблюдения.

Стоило минут десять спокойно посидеть,  как комары успокаивались и прятались  от ветра и дыма костра в кустах и камнях, так что, даже в самый разгар комариного сезона, можно было иногда снять накомарник, сапоги и размотать портянки, охлаждая натруженные ноги.  В таком идиллическом состоянии я проводил не менее  полутора часов, а то и все два, поедая хлеб и мясо, попивая крепкий чай с сахаром, покуривая и, тем самым, полностью восстанавливая силы для завершающей части маршрута. 

На обратном пути повторялось все то же самое, с той лишь разницей, что надо было спускаться вниз по заросшим склонам, скалам и каменистым развалам.  Как ни странно, но спускаться  было зачастую ничуть не легче, чем подниматься, потому что большая нагрузка приходилась на колени, сдерживающие естественное стремление всякого физического тела свободно падать вниз. На открытом всем ветрам плато лагерь можно было видеть за несколько километров, и очень хотелось скорее вернуться туда, в эти примитивные, но сулящие отдых, еду  и сон, удобства палаточного лагеря. Однако работа продолжалась, и только когда на карту поставлена последняя точка и последний образец заброшен в рюкзак, можно будет быстрым шагом идти без  остановки в лагерь, ловя запах костра.

К шести часам вечера, светлого и без малейшего намека на сумерки, мы вернулись в наш уютный лагерь, живописно расположенный в тени раскидистых деревьев на безбрежном просторе плато Путорана.

Еще через час, мы, умытые, переодетые, без сапог и без накомарников, слегка намазанные диметилфталатом  от комаров, сидели в палатке и пожирали мясной суп и гречневую кашу с тем же мясом. Романтичные описания мужественных геологов, сидящих у костра с тарелками на коленях и с кружками чая в руках, не верны. Мы ели только в палатках, потому что иначе поверхность супа в миске через десять секунд  будет покрыта  сплошным черным слоем вареных комаров. Внутри палатки их тоже хватало – мы приносили их на себе, несмотря на все старания отряхнуть их перед тем, как влезть внутрь, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что творилось снаружи. В конце концов, за многие полевые сезоны, у меня выработалось стойкое отвращение к еде на свежем  воздухе, которое не исчезло и здесь, в Канаде, где комаров, слепней и ос тоже хватает. Но, как бы там не было, поев, попив чая и покурив в свое удовольствие, мы залезали каждый в свои марлевые положки, похожие на полупрозрачные гробики, раздевались, давили проникших туда комаров и засыпали мертвым сном, стараясь даже в глубоком сне лежать точно по центру узкого положка и не касаться голыми частями тел его стенок - в противном случае оставшиеся в палатке комары с удовольствием впивались в эти части через марлю. Но настоящего мертвого сна  не получалось. Терзаемые гнусом, наши олени начинали, как завороженные, ходить кругами вокруг палаток, задевая ногами за растяжки. Кроме того, олени, как и все травоядные сами не свои до соли,  набрасывались на наши вывешенные на кусты для просушки рабочие куртки и рубашки с белыми разводьями соли от высохшего пота, и жевали их до дыр. По той же причине, олени собирались вокруг любого, кто вылезал из палатки отлить, и жадно ловили широко раскрытыми ртами желтую струю солоноватой мочи. Кроме того, было светло, как днем,   что также не способствовало глубокому сну. Тем не менее, усталость брала свое, и мы все забывались к утру с тем, чтобы проснуться под грохот кастрюль и противный вопль повара: “Па-а-а –дьем!!”  И с тем, чтобы снова отправиться в очередной маршрут.

Не все и не всегда получалось так легко и гладко, как описано выше. Иногда начиналась сильная  жара, когда температура поднималась выше тридцати градусов. Карабкаясь вверх по крутым склонам, мы обливались потом в своих плотных куртках, штанах и в накомарниках. Ноги, обмотанные войлочными портянками, прели в резиновых сапогах так, что ступни выглядели как сморщенное моченое яблоко. В один из таких мглистых от жары дней, я шел вниз вдоль ручья и, наверное, слишком быстро шел, потому что я вдруг потерял равновесие, и  все вокруг меня стало вращаться и качаться, а сердце стало биться как-то странно, как будто в неуверенности – то ли продолжать, то ли остановиться совсем. Налицо были все признаки  теплового удара. К счастью, вода   и тень были под рукой, я разделся и долго нежился в углублении ручья, приводя мозги и сердце в порядок. 

Иногда, наоборот, резко холодало, низкие облака садились на плато и начинались такие затяжные  проливные дожди, что мы не могли носа высунуть из палатки, не говоря уже о работе. Я ничего не имел против одного или двух  дней такой погоды – мы отдыхали сами, давали отдохнуть нашему повару, избавив его от  готовки, варили чай и кофе, пекли лепешки, валялись в спальных мешках, сколько хотели, и “травили баланду”, то есть болтали о том, о сем; я приводил в порядок записи, карты и образцы. Но если непогода затягивалась дольше, мне становилось не по себе, так как потом придется  удлинять маршруты, стараясь возместить потерянное время. Поэтому, как только проливные дожди не то чтобы совсем прекращались, но хотя бы переходили в  моросящие, я тут же отправлялся в маршрут, не дожидаясь коренной перемены погоды. В  такие дни мы возвращались мокрые до нитки, а просушить одежду до конца долго не удавалось из-за недостатка дров на плато, и следующим утром все одевалось полусырым.

Иногда в маршруте  мы натыкались на оленей. Тогда всякая работа прекращалась, и я, с карабином на изготовку, старался подкрасться к ним, как можно ближе, ибо наши карабины были совершенно бесполезны на расстоянии более двухсот метров.

 Убитого оленя нужно было тут же ошкурить, разделать и отделить самые лучшие части – задние ляжки, вырезку, седло, грудинку,  часть ребер, печень, и язык – для доставки в лагерь. В маршрут мы обычно, соблюдая правила техники безопасности, ходили вдвоем, но даже и на двоих получалось по увесистому рюкзаку парного мяса,  с которым надо было протопать  5-6, а то и 10-12 километров, в зависимости от того, как далеко от лагеря удалось завалить оленя.  Если это случалось совсем близко от лагеря, я забирал с собой только печень и вырезку, а за остатками отправлял Онуфрича с парой оленей, и он уж забирал все без остатка – у этих народов от оленя остаются буквально только рога и копыта.  В лагере мясо жарилось, варилось, тушилось с сушеной картошкой, и вялилось на медленном огне для долгосрочного хранения, а солонина, отслужившая свою службу, опять же постепенно выбрасывалась. Если выдавался выходной, то на деревянных шампурах жарились  невероятных размеров шашлыки.  После удачной охоты мяса нашему отряду хватало на неделю, или чуть больше, и в это время я больше оленей не убивал, даже если и представлялся удобный случай – вьючным оленям не поднять, да и все равно мясо было бы трудно сохранить в таких походных условиях. Конечно, бывало и так, что свежее мясо кончалось,  а олени, как назло, не попадались. Тогда в еду шло вяленое мясо и остатки солонины.

Как мы не старались этого избежать, но иногда наша работа заводила нас в места, совершенно непроходимые для вьючных оленей – глубокие каньоны с отвесными берегами и с ревущими потоками воды на дне,  многокилометровые развалы каменных глыб выше человеческого роста или непроходимые лесные чащи на крутых каменистых склонах. Тогда мне  ничего не оставалось, как поставить лагерь как можно ближе к таким местам, отобрать продуктов на три-четыре дня для двоих, отмерив всего понемногу, пару мисок, ложек и кружек, котелок, чайник, спальные мешки, двухместную палатку, распихать все по рюкзакам, навесить сверху печку с трубами

и отправится в многокилометровый переход с тем, чтобы начать работать, как мы это называли, “ на себе”. Не на оленях, не на лошадях, не на лодке, а “ на  себе”. Общий вес рюкзака за моей спиной достигал 35-40 килограмм, и это не считая камней, которые я позже соберу  в маршрутах в течение этих трех-четырех дней. С этаким грузом нам надо было отшагать 10 километров, вскарабкаться  метров на 500 по вертикали, найти место для лагеря и отработать недоступный участок радиальными маршрутами с этого лагеря. Потом вернуться назад, к основному лагерю, где оставленные там члены моего отряда наслаждались кратковременным отдыхом.

Иногда в маршрутах попадались полуразваленные охотничьи избушки с нетронутыми консервными банками, изготовленными в самом начале двадцатого столетия, ржавыми кремневыми ружьями с полуистлевшими прикладами на стенах и аккуратными стопками мелко наколотых дровишек у жестяных печурок – все, как будто охотник только что вышел. Но вот уже прошло почти сто лет, а он так и не вернулся, и не вернется уже никогда…Однажды, поднявшись на невысокий моренный холм, я наткнулся на эвенское захоронение. Так как мерзлота не позволяла рыть традиционные могилы, эвены хоронили своих умерших на поверхности, в деревянных гробиках, куда клали всякие вещи, полезные покойнику на том свете.

Гробики заваливались камнями и бревнами, но потом за работу брались ветры, дожди, морозы, медведи, лисицы и песцы, и все, что осталось в найденной мной могиле, это дырявый котелок, выбеленный череп и топор с полуистлевшим топорищем.

Достав череп из могилы, я, как и полагается в таком положении,  поразмышлял немного о бренности нашего пребывания на  этом свете и, вспомнив шекспировского Йорика, положил его обратно. Подчиняясь подсознательному чувству уважения к могилам и к умершим, я не позволял ни себе, и никому из моего отряда, брать что-нибудь из избушек и могилок, хотя и очень хотелось добавить, например, кремневое ружье, или этот котелок, к коллекции моих сувениров.

После двух недель непрерывных маршрутов и почти ежедневных перебросок лагерей, я, выбрав период устойчиво хорошей погоды,  устраивал перерыв на пару дней. Наши выходные состояли из стирки и починки одежды, выпекания дрожжевых лепешек взамен уже закончившегося хлеба, ловли хариусов в близлежащем озерке, приготовлении экзотических блюд, вроде мясных котлет или пышек из остатков теста, и купании в омутах под водопадами,  словом из всего, на что в рабочие дни не хватало времени.

Потом снова начинались маршруты за маршрутами, пока, в один прекрасный день, все, что можно было сделать на плато, было сделано, и настало время вернуться на базу, что мы и сделали, придя туда лишь на пару часов позже озерного отряда. После месяца блуждания, наша база с ее палатками на каркасах, складом, камбузом и хлебной печкой, показалась нам верхом цивилизации, а сон на нарах, в тишине, без шума бегающих вокруг палатки оленей – верхом блаженства.

Следующий день был отведен на баню и выпечку хлеба. Эти два важных мероприятия проводились одновременно и требовали большого количества дров, поэтому все мы, без исключения, без конца углублялись в окружающий нас лес, валили сухостой и носили бревна в лагерь. Баня устраивалась следующим образом. На берегу озера складывалась большая куча базальтовых булыжников, на них набрасывалась куча дров и поджигалась. Сильный огонь должен был поддерживаться над  этими камнями в течении всего дня, чтобы к вечеру камни разогрелись до красного каления. Одновременно, во всех имеющихся у нас ведрах грелась вода и, вязались березовые или ольховые веники. Когда, по мнению экспертов, камни достигали нужной степени каления, наступала самая ответственная стадия, когда все дальнейшее надо было проводить слажено и быстро, чтобы не дать камням остыть и потерять драгоценный жар. Недогоревшие бревна оттаскивались в сторону, тлеющие угли сметались вениками, камни обдувались от пепла при помощи ножного насоса для надувания резиновых лодок и, по команде, над кучей камней быстро натягивалась приготовленная заранее палатка. Первая партия немытых и подванивающих любителей горячего пара тут же забивалась внутрь с ведрами воды, вениками и мылом, вода плескалась на раскаленные камни, облака горячего пара взлетали под потолок и быстро доводили температуру внутри до едва терпимой. По истечении двух-трех минут, отведенных для потения, из палатки начинали доноситься хлесткие удары веников по телам и оргазмические вопли парильщиков. Время от времени из палатки выскакивали розовые тела с прилипшими к задницам веничными листьям и с душераздирающими криками  бросались в холодные воды озера. Через двадцать минут запускалась новая партия нечистых, а чистые, с блаженными улыбками выпив чая и покурив, брались за выпечку хлеба, то есть проверяли степень прогрева печи, в которой с утра медленно горели сухие корни лиственниц (лучшие в мире дрова, дающие много жара и углей), и раскладывали по хлебным формам подошедшее тесто. Через час домывались все, и к тому времени тесто в формах поднималось до краев, Формы засовывались внутрь пышущей жаром печки, а еще через час оттуда извлекались и уносились на камбуз свежие, румяные буханки, заполнявшие палатку неземным ароматом,

После обеда мы сидели на берегу озера и наслаждались тихим теплым вечером. В банной палатке,  укрывшись от комаров, энтузиасты  чистоты стирали полотняные вкладыши для спальных мешков, за время маршрутов превратившихся из белых в темно-серые. Другие, включая меня, оттягивали стирку на потом, время от времени выворачивая вкладыши наизнанку с тем, чтобы все время спать на “более чистой” стороне. Анатолий, глядя на озеро, указал нам на какие-то блестки у противоположного берега, к северу от нас. Альберт принес бинокль и сказал, что видит две двухместные байдарки, плывущие на юг. Красная ракета, выстрелянная из ракетницы, была замечена, и байдарки повернули к нам. Через двадцать минут на берег вылезли четыре бородатых мужика и представились нам, как физики и математики из Новосибирского Академгородка. Они, под началом лысого доктора наук  по фамилии Шляпентох, наняли за свои деньги гидросамолет в Норильске, высадились в верховьях реки Курейки и теперь своим ходом добираются до Енисея и, пароходом, до Красноярска,  Альберт объяснил им, кто мы, и что тут делаем, и сказал, что они не могли выбрать лучшего времени встретить нас – баня еще теплая и на столе свежий хлеб. Можно представить, с каким удовольствием они воспользовались всем этим после многих походных дней. Морин накормил их до отвала после бани, и они свалились замертво на нарах в шатровой палатке, где был наш склад. Ученые отдыхали у нас весь следующий день, развлекая нас рассказами о незнакомой нам жизни привилегированной научной элиты,  спрашивали у нас полезные советы о предстоящем им пути и завидовали нам, проводящим лето в таких прекрасных местах и еще получающих за это зарплату. Потом они тронулись в путь, бодро махая сверкающими на солнце веслами. Я глядел им вслед и не мог даже себе на секунду представить, что, через много лет, уже в Канаде, проглядывая в Интернете страницу “Семь-Сорок “, я наткнусь на статью, подписанную тем самым лысым Шляпентохом, ныне  израильским физиком, который жал мне руку на берегу озера Дюпкун сорок лет тому назад.